С первой съемной квартирой в Иерусалиме нам, можно сказать, повезло. Двухкомнатная, на втором (или третьем – тут не поймешь) этаже, теплая зимой и не очень жаркая летом. Но главное: из окон с одной стороны открывалась поразительная панорама Иерусалима – отсюда, с высоты Гило, он был как на ладони. А окна с другой стороны выходили на Бейт-Лехем. До него было всего ничего, километра полтора-два. Видны были христианские храмы, старинные и новые постройки. А в праздничные дни оттуда доносился колокольный звон.
Я подходил то к одному окну, то к другому, и мне казалось, что волны истории перекатываются через меня. Казалось, что здесь, именно здесь, удастся осмыслить и совершить нечто такое, что неподвластно было сделать там, в другое время, в другой стране. Мыслилось какое-то великое творение, в котором удалось бы связать современные катаклизмы с глубокой историей, и на этом перекрестке, возможно, явилась бы некая важная и сокровенная истина…
Но высокие устремления, как всегда, заглушались прозой жизни. Надо было обзаводиться всем необходимым – от стула до холодильника – ведь в этом симпатичном обиталище, через которое перекатывались волны истории, не было ровным счетом ничего; надо было улаживать проблему оплаты – хозяин потребовал плату за полгода вперед, а собрать такие деньги сразу было непросто; надо было посещать ульпан, учить иврит; надо было… Много чего надо было!
Однажды у нас на кухне потек кран. Надо было заменить резиновую прокладку. Дело привычное, уж сколько таких прокладок я заменил там, в той жизни. Купил в хозяйственном магазине набор резинок, вооружился шведским ключом (привез с собой!) и пошел искать вентиль, чтобы перекрыть воду.
Вот тут-то ждала меня первая неожиданность: вентиль, оказывается, был один на весь подъезд, в специальной служебке, на первом этаже, за железной дверью, под замком. Я пошел искать ключ от этой двери, и тут – вторая неожиданность. Оказывается, хозяин нашей квартиры, Шломо, который сам живет в другом конце города, отказывается принимать участие в общих расходах по дому, поэтому соседи отказываются дать ключ от служебки. Как я ни убеждал их, что ключ нужен мне, а не ему, что я сделаю все это быстро, за десять минут, – ни в какую.
– Вызывайте хозяина! – заявили они. – Пусть сам придет и разговаривает с нами.
Этот Шломо, в свои восемьдесят лет еще крепкий, основательный, подвижный мужик, был, в общем-то, неплохим человеком. Но уж очень любил считать деньги. Каждые три месяца он приходил пешком в центр города, в банк, и терпеливо ждал нас с женой. Мы приезжали, стояли в очереди, получали наличными всю сумму. Никаких чеков он не признавал – только наличные. И вот, когда мы приносили ему пачку бумажных банкнот (а это, по тогдашнему курсу, составляло свыше пяти тысяч шекелей), он садился и, поплевав на пальцы, принимался их пересчитывать. Делал он это не торопясь, чувствовалось, что ему доставляет удовольствие сам процесс.
Сравнив результат с цифрой, которая была у него на бумажке, (ему в банке специально писали эту цифру, исходя из курса доллара на этот день), он засовывал пачку во внутренний карман пиджака (зимой и летом он ходил в одном пиджаке), из другого кармана доставал монету в десять шекелей и протягивал мне.
– Óòобус, – говорил он, то есть предлагал оплатить наш проезд из Гило и обратно.
Я гордо отказывался. Тогда он доставал пару карамелек в цветастых бумажках и предлагал жене. Она их брала (карамельки, надо признать, были у него всегда вкусные), говорила ему “Тода” (“Спасибо”). После этого мы выходили из банка. Какое-то время мы шли вместе, и по дороге он всегда рассказывал, как тяжело он трудился всю жизнь и какая нелегкая она была у него, эта жизнь. Говорил он все это, естественно, на иврите, многого мы не понимали, но главное улавливали, а со временем уже знали всю его биографию в подробностях.
Родился в Ираке, десятилетним мальчиком попал в Палестину. Работал на стройке. Показывал, как он орудовал отбойным молотком. Потом – война. Сначала с турками, затем с англичанами, потом с арабами. Показывал, как он стрелял. Потом женился. Потом жена умерла. Дети уже взрослые, сын здесь, в Иерусалиме, дочь – в Хайфе. Он женился второй раз. Жена злая, все время требует деньги. Вот сейчас несет ей все, что получил. А вечером надо ехать в Хайфу, к дочери, она больная. Рано утром он был в синагоге, молился за ее здоровье.
Мы внимательно слушали, сочувственно кивали головами…
Так вот, этому самому Шломо мы стали звонить, требовать, чтобы приехал, поговорил с соседями, взял ключ от служебки. Он приехал на следующий день с целым мешком старых кранов, резиновых прокладок, гаек и шайб и тут же принялся отворачивать кран. Я подумал, что он предварительно перекрыл где-то воду и спокойно наблюдал за его действиями. Но вдруг кран выбило, из трубы ударила мощная струя, окатила его с ног до головы, но он как-то изловчился и в одно мгновение воткнул в трубу новый кран. Завернул, опробовал и сказал, довольный:
– Икар – мияд!1
И хотя противоположная стена кухни была залита, и кухонный стол со всем, что было на нем, был залит, мы тоже были рады. Подивились его ловкости, поблагодарили, дали полотенце. Он вытер голову, лицо, руки, выпил чашку кофе и ушел.
Но радость наша оказалась недолгой. Вечером того же дня, часов в одиннадцать, я открыл кран, стал набирать воду в чайник, и в это время кран вылетел. Из трубы мощным потоком хлестала вода. Я постарался повторить подвиг хозяина, воткнуть кран на место. Какое там! К ночи давление, видимо, усилилось, струя была настолько мощной, что ни ладонью, ни тряпкой, ни пробкой заткнуть трубу не удавалось, квартиру заливало с немыслимой быстротой.
– Подставляй любую посуду! – закричал я жене, а сам кинулся вниз, к соседу под нами, стал звонить и стучать в его дверь, а когда он открыл, закричал ему:
– Кран выбило, все заливает, ключ давайте!
Пока мы сбегали с ним вниз, пока открывали железную дверь, пока ворочали вентиль, весь пол в квартире был залит по щиколотку. Теперь уже по нашей квартире ходили отнюдь не исторические, а самые что ни есть настоящие волны…
До поздней ночи мы собирали воду кружками, тряпками, чем только можно было. Несколько ведер собрали.
А когда все было кончено и мы, обессиленные, упали, я вдруг вспомнил, с каким довольным видом уходил Шломо, и его последнюю фразу вспомнил.
– Икар – мияд! – сказал я.
И мы принялись хохотать. Хохотали так, что сосед снизу пришел.
Надо сказать, что на следующий день соседи сами принесли нам ключ от злосчастной железной двери, поняли, видно, что лучше не рисковать. Правда, вручили с условием, что Шломо мы ключ не отдадим. Условие мы выполнили.
В этой квартире мы прожили еще шесть лет, и исторические волны по-прежнему катились через нее, но с каждым годом они все более материализовывались.
Началась интифада. Теперь с одной стороны врывался грохот взрывов, с другой – летели пули.
По утрам жена наблюдала, как со стороны Бейт-Лехема арабы, имеющие какую-то работу в Иерусалиме, пытаются преодолеть заслон пограничников, как они пробираются меж камней и кустарников. А по вечерам – вспышки выстрелов, огонь пулеметов и артиллерии, цветные прочерки ракет, лучи прожекторов, грохот вертолетов… В общем, полное ощущение, что мы на войне, пожалуй даже, в самом эпицентре ее… Можно сказать, в самом котле истории…
И тем не менее, мы и не думали менять квартиру, пока в один из дней к нам домой не заявились какие-то люди и не объявили, что по решению суда квартира переходит к ним, теперь они хозяева, и мы должны выехать.
Мы ничего не понимали. Потом нас вызвали в суд и там объяснили, что состоялось решение, по которому эта квартира переходит во владение жены Шломо. Оказывается, пока тут, в Гило, шла война с арабами, там, на квартире хозяина, шла война с женой. Оказывается, до того, как они поженились, эта квартира принадлежала ей. И вот теперь она решила вернуть квартиру себе, переехать сюда. Суд принял решение в ее пользу.
Нам было очень жаль, за семь лет мы настолько привыкли к этому месту, к этой квартире, что перестали воспринимать ее как чужую. Но ничего не поделаешь, пришлось искать другую. Удалось найти поблизости, совсем, можно сказать, рядом. И когда я с собакой проходил теперь мимо нашего бывшего дома, она постоянно сворачивала в тот самый подъезд, тащила меня на третий этаж…
А в ту квартиру, где мы прожили семь первых лет в Израиле, переехала жена Шломо.
И вот ведь что интересно. Пока они жили вместе, они все время ругались, он ее видеть не мог. А тут, по рассказам соседей, приезжал чуть не каждый день, стучал в дверь, сначала вежливо, потом кулаками, ногами, требовал, чтобы она впустила его.
А однажды рано утром, когда я возвращался после прогулки с собакой, я увидел возле нашего бывшего дома странную картину: возле подъезда – толпа народа, здесь же три машины – пожарная, “скорая” и полицейская; из пожарной выдвинута лестница, она упирается в балкон нашей бывшей квартиры, и оттуда, с балкона спускается пожарный, а за ним… – Шломо! Я глазам своим не поверил!
Как выяснилось, ему показалось, что с женой что-то случилось, и он поднял на ноги все службы города! Вот такая любовь в восемьдесят пять лет! (К тому времени ему было именно столько).
Впрочем, судя по всему, этот его демарш никакого впечатления на жену не произвел, она по-прежнему на порог его не пускала.
Бедный Шломо! Помню последнюю нашу встречу, мы столкнулись где-то в городе, он взял меня за руку, пальцы были у него ледяные, хотя на улице стояла теплынь.
– Никак не могу согреться, – пожаловался он.
Оказалось, он недавно похоронил дочь, у нее был рак, “сартан” на иврите.
– А в России тоже есть сартан? – спросил он меня.
– Есть, – заверил я его. – Всюду есть. И в Америке, и в России, и даже в Китае.
Он понимающе покивал головой.
А вскоре я узнал, что и сам он ушел вслед за дочерью.
Да будет благословенна память о тебе, Шломо!
1 Икар — мияд! (иврит) — Главное — мгновенно!