Велвл ЧЕРНИН, “Избранные стихотворения” [В переводах Валерия Слуцкого] – Кдумим, “КДУМИМ”, 2005.
Кто-то зорко подметил: на древнеегипетских фресках фигуры словно сплющены меж двух стекол. Что изображено, не теряет от этого своей достоверности, но то, как изображено, предлагает нам особый и уже незабываемый способ мировосприятия. “А, это рисовано в Древнем Египте” – опознаётся мгновенно. То же происходит при встрече с подлинной поэзией. Поэт затрагивает нас (может быть, прежде всего) собственным ощущением мира. Оно сходно с нашим – иначе не читаем или, прочитав, не поймем. Но в то же время оно неповторимо и этим открывает читателю иную перспективу постижения жизни, внезапный простор для души. Вырываемся из стен собственного “Я”, из когнитивных стереотипов своего времени и заново переживаем непреходящее: любовь и нелюбовь, наполненность и пустоту, осмысленность и бессмыслицу, страх и волю к преодолению слабости… “И что-то еще… В чем здесь загадка?” – спрашиваешь себя, закрывая книгу Велвла Чернина.
Он пишет на идише; эта небольшая книга устроена так, что ее можно читать справа налево (если вы знаете идиш), но и слева направо – по-русски: в блестяще отточенных переводах Валерия Слуцкого. Я из тех, кто, увы, только “слева направо”, но не могу не доверять такому переводу.
Передо мной поэт-современник, впитавший те же реалии, что и я, что и мы все. Но как раз этими-то реалиями его стихи меня не одаривают! Под стихами даты: начиная с 80-х. Но удивительно: год написания не возвращает нас в ту или иную памятную пору. Указаны и места, где сочинялось – Болшево, Москва, Киев, Иерусалим, Кдумим. Но почему-то мы почти не видим этих мест!
* * *
И это не
имеет значения. Не это имеет значение.
Из глины сотворили человека.
И гладкою была его душа,
Сродни такыру – глиняной пустыне.
………………………………………..
Но отпечатан на лице такыра,
Как вечный знак надежды,
След верблюда,
Который прошагал когда-то здесь.
Москва, 1983
* * *
Ливни за
ливнями. Хлещет и хлещет вода.
Новым потопом неужто казнима земля?
………………………………………………..
Пенятся тучи. Ни берега нет, ни скалы.
Лишь иногда промелькнет в закипевшей воде
Левиафан…
Болшево, 1984
* * *
…А
заплеванный Днепр безразлично спокоен,
Словно он выжидает свой час,
как Самсон ослепленный
Часа ждал своего в филистимской тюрьме.
Киев,1988
С какой стати след верблюда на окаменевшем лике пустыни примерещился в суетливой и суетной Москве “эпохи застоя”? И если в Болшево зарядили осенние дожди, каким образом вынырнул там из бурных вод Левиафан?
И оправдана ли ассоциация Днепра с Самсоном?.. Вы скажете: поэт живет в мире своего воображения, плененного чтением Пятикнижия. Пусть так. Но перед нами вовсе не затворник, спрашивающий: “Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?”. Чувствуется, что автор человек молодой, открытый и задорный. Вот он мечтает быть балагулой:
Барахлишко и ученость променяю на
коня…
………………………………………………….
А для женщин, что ни спросят, только “да” припасено…
Вот он делится нелюбовью к грамматике и предвидит, как завопят знатоки:
“На защиту! Невежа! Негоже
Языком без костей
Нападать на структуру-скелет!..”
Вот он с горечью обращается к каббалистам:
Где же вы, каббалисты,
Хватая за бороду Бога,
Норовившие влезть,
Точно в куклу, в нутро бытию?
Нет, не тот это сочинитель, который предпочел медитативный мир реальному.
Вы начинаете понимать, что происходит, когда вчитываетесь в строки:
Уходит мой народ
Веками – млад и стар.
И гонит и зовет
В родную даль шофар.
Здесь – суть дела. Не отвернулся от реальности, а перед лицом Исхода проник в ИНУЮ реальность, имя которой – “Бог и Его народ”. И тогда время кристаллизуется. Ной, смертельно одинокий в своем ковчеге, балагула из черты оседлости и подмосковный еврейский парень, сочиняющий стихи на идише (вопреки злобствующему окружению!) – один и тот же персонаж, легко соскальзывающий или взмывающий по ребру кристалла в любую эпоху, заново открывая смысл собственного существования.
Что делить поколенья на “это” и
“то”?
Звездный луч времена проницает насквозь.
………………………………………………
Всё во всём. Ибо каждый – ремесленник тут
И создатель миров. Не приходится роль
Выбирать. Неделим предназначенный труд –
Делать звезды и кров, Пятикнижья и соль.
Мир, раскрывающийся через Тору, целен и неуничтожим. Время движется и вперед, и назад, пространство разваливается, города распыляются, а то, что остается неизменным, можно назвать Присутствием Высшего начала. И в сопричастности Ему обретаются достоинство и смысл личного существования.
…Караулы сменяются.
Площадь травой
Заросла, и от улиц следа не осталось.
Караулы сменяются вновь у ворот
Распыленного города.
Снова и снова,
Неустанные, будут сменяться,
Поверь.
Но как же счастливо совпадает у В. Чернина это “стояние в карауле у Вечности” с обыденным ожиданием попутки в Самарии! Снова и снова читаешь стихотворение “Пост десятого тевета”. Его хочется цитировать и цитировать – резать по живому…
Зимние нахмуренные лица
Гор вблизи святилища Шило
Золотеют так по-самарийски.
Ждали поколеньями они
Мой приход. И вот я здесь, попутку
Ждущий, чтобы к югу унесла…
Но тремпа нет.
…………………………………..
Камнем я стою на перекрестке
Около святилища Шило…
В затянувшемся ожидании попутной машины лирический герой словно узнаёт в оливах – березы и осины покинутой им страны… Тем временем
На шоссе легко влетает лань,
По-еврейски трепетна.
И поэт делится своей влюбленностью “в эту лань, в знакомость этих гор”, даже в местных арабов, хотя при этом инстинктивно проверяет, на месте ли оружие.
…что ни говори,
Все возможно здесь, на
перекрестке
Около святилища Шило.
Но уже я ранен. Кровоточит
Ветреное сердце. Эта лань!
Трепетная лань! И нет попутки.
Остаемся с ней лицом к лицу.
Зимний месяц. Перекресток. Горы
Около святилища Шило.
Вот теперь мы куда как отчетливо видим место, где сочинялось. Счастье от пребывания там, где необходимо пребывать еврею, переполняет настолько, что любовью поэта объяты и арабы, пусть даже готовые выстрелить в тебя из-за оливы. И не мудрено, что с ланью остаешься “лицом к лицу”!..
Похоже, столь поразительного мироощущения мы не встретим в какой-либо другой книге. Эту, к тому же, не хочется выпускать из рук: глубинным откликом на прозрения поэта стала скупая, но емкая графика Инны Гершовой-Слуцкой, иллюстрирующая стихи.
Иудаика? – В некотором смысле. Но за пределами примелькавшихся шаблонов. Философия бытия? – Разумеется. Но, прежде всего – поэзия, где мысль и чувство неотделимы друг от друга.
Еврейское самосознание, начисто лишенное запуганности, слезливости, апелляций к доброте или к совести соседей, далекое от пошлого самоупоения и национального бахвальства… Суровая радость богоизбранности и принятие ее как ноши – тяжкой, но созидающей бытие… Вот какова перемена в народной душе, выраженная автором, переплавляющим в поэзию житейский и творческий опыт.
И если его стихи не переведут на иврит на том же уровне постижения их смысла, на каком воссоздал поэзию Чернина Валерий Слуцкий, это, смею думать, будет обидным упущением для культуры Израиля.