* * *
Заболевший кочевник становится жителем сёл.
Он подсолнух растит, поливая его из кумгана.
И приметивши женщину, делает грудь колесом,
Но в груди у него не о женщине темная рана, –
Снятся степи ему, костры, и длинные тени верблюдов,
И тяжелое небо в тучах, как свежих курганах.
Заболевший кочевник рождает здоровых детей,
Но болезнь уже в генах змеей обжилась подколодной;
И на сельское солнце смеется подсолнух-злодей,
И кочевник пугается этой земли плодородной.
Снятся степи ему, грызуны, и безбрачие буйных набегов.
Он прогонит детей в города, где воздух негодный.
Заболевший кочевник, он в старость слепую свою
Постучится к своим сыновьям в городские ворота.
И ему отопрут, и с балконов над ним запоют,
И трескучая бритва коснется его подбородка.
Сколько внуков! А кто там, на лошади? Правнук?
Убегай, мой малыш, в край над степью расстеленных радуг,
Где от жирного дыма костров дальнозорче глаза.
Убегай, и пусть конь твой не вспомнит дорогу назад!
Заболевший кочевник в пустой телевизор глядит,
Как в эфире прямом расцветает подсолнух-бандит,
И за чьей-то душой в небе войлочный ангел летит.
ЯНВАРЬ
Январь – все равно, что гаррота, гаррота –
так горло сдавило шарфом,
обернутым в два оборота заботой
о детском здоровье твоем.
Зажаты дыханья ворота, и в брод ты
двор снежный пройдешь, не дыша –
где с крыш обсуждают воронии орды
твой вдвое обернутый шарф.
Январь, фа-минорная фронда природы;
под снегом тропа, как строфа,
протоптана рифмою в коду, к исходу
из жаркого ига шарфа:
на вдох ледяной, на икоту, на воду
из крана – предел озорства…
ФЕВРАЛЬ
На плоской, как скатерть, воде
Застыли в готических позах
Двенадцать смешных фигуристов.
(Откуда в Ташкенте – каток?
Не знаю). Все ждут клавесина –
Но в землю зарыт клавесин;
И вместо скрипичных трезвучий,
Въезжает трамвайчик скрипучий,
Ломая культяпки ветвей;
Вверху, над искрящей дугою,
Под ношей своей мочегонной
Ползет в облаках Водолей.
Двенадцать смешных фигуристов
Цепляются быстро к трамваю
И едут, один за другим.
Они не вернутся обратно.
Они не обратно вернутся.
Вернутся – уже не они.
ПАРК ГОРЬКОГО
Какое счастье этот парк:
Закат блуждает в облаках,
А на земле гуляют люди,
И держат за крыло детей.
Октябрь царскою рукой
Их кормит спелою листвой.
Но топчут люди подношенье,
И дальше с шорохом идут.
Снуют качели вниз и вверх,
И ветер вдаль относит смех –
Куда-то за границы парка,
В троллейбус, где старуха-парка
Прядет и вяжет, и молчит.
А на земле гуляют люди
В погасшем лиственном салюте;
Друг другу отдают салют,
И гномов за собой ведут,
И нас с тобой не замечают.
А мы сидим, цедя вино.
А наверху уже темно,
Там летописец книги судеб
Зажег прохладную свечу.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НАСРЕДДИНА
Вернулся: цел, сутул и невредим.
Все тот же – и Ходжа, и Насреддин,
И божий раб, и утренний прохожий –
И борода торчит из кожи,
Как ершик для бутыли от вина.
Осла неокрыленная спина
Седеет в мозглой сырости рассвета.
Всё так же благородна Бухара.
А время года – что-то вроде лета,
Но холодно сегодня, как вчера;
И нет вина,
чтоб выпить не за это.
Да, всё на месте – как не уезжал.
И новости всё те же, и газеты.
Ишак не умер, падишах не сдох;
Здоровы все. Чуть помутнел канал,
И аист на макушке минарета
Зовет меня взойти к нему в гнездо:
“Келинг, келинг”.
Спасибо, как-нибудь…
в другое лето…