Через несколько дней после смерти Саши я получил письмо от Марины Бородицкой: “Как же мне грустно, что умер Крестинский! Как я его – чуть ли не с детства – любила! И рассказы о ленинградских мальчишках, и “деревенского” (почему-то) Ивана Моторихина, и стихи. Это ведь его? (цитирую по памяти): “Король Бим-Бом пошёл на бой за высохший ручей, хотя – и это знал любой – ручей тот был ничей…” Вообще он был какой-то свой, наш, грустно-весёлый, многослойный, детско-взрослый, как Берестов, Погодин, Коваль… Как сейчас помню: держу в руках свежий номер “Пионера”, открываю на рассказе Крестинского про довоенных мальчиков, их секретную игру в солдатики, сразу попадаю глазами на фразу: “Кронино лицо облито мягкой смуглотой…” Мальчика звали – Кроня, Кронид. И сразу в глазах – зимний сумрак, чужой таинственный дом, лампа с абажуром, ощущение волшебства… Какая же я дура, хоть бы привет ему через тебя передала, “от неизвестной поклонницы”. Или передавала? Эх!..”
…В середине 70-х Александр Алексеевич Крестинский, сотрудник журнала “Костёр”, выдернул мои стихи из редакционного самотёка и опубликовал подборку в журнале. С его подачи в течение двадцати лет я был постоянным автором “Костра”, ездил в Питер на знаменитые “костровские” семинары. На первый из них я прибыл с опозданием. В актовом зале Ленинградского Дворца молодёжи шло пленарное заседание. На сцене высокий, худой, чернобородый человек рассказывал о “костровской” поэзии. К моему удивлению, он по памяти стал воспроизводить мою “Обычную драку”:
Чужие мальчишки
возникли из мрака –
и Васька не струсил:
обычная драка.
А Колька замешкался
самую малость.
Он думал: что делать?
И Ваське досталось!
Потом он решился
и ринулся смело…
Но это значенья
уже не имело…
Но ещё больше удивился я, когда бородач стал темпераментно доказывать, что стихи эти истинно пионерские. “Товарищи” из ЦК ВЛКСМ и местные партийно-комсомольские боссы, восседавшие в президиуме, недоумённо переглядывались. “Кто это?” – спросил я. И мне ответили: “Крестинский”.
Он руководил поэтическим семинаром. В тесном редакционном кабинете бок о бок сидели молодые писатели, критики, издатели со всех концов огромной советской империи, авторы журнала. Москвичи Андрей Усачёв, Марина Бородицкая, Лола Звонарёва, Лев Яковлев, Александр Архангельский (да-да, тот самый – из “Тем временем”!), ленинградцы Михаил Яснов, Сергей Махотин, Игорь Шевчук и многие другие, широко известные ныне литераторы. Приходили в гости и “старшие товарищи” – Борис Стругацкий, Даниил Гранин, Юрий Рытхэу, Святослав Сахарнов (он же редактор “Костра”), кинорежиссёр Александр Митта, композитор Григорий Гладков.
Атмосфера, во многом созданная руководителем семинара Крестинским, была непринуждённой, но стихи обсуждались по “гамбургскому счёту”, без каких бы то ни было скидок и поблажек.
Книги Крестинского я прочёл позднее. Думаю, что его “Мальчики из блокады” – одна из лучших книг о войне. “Самолёт был невидим. Он шел на такой высоте, что зенитки не могли его достать. они надрывались, как псы на привязи: видят вора, а ухватить не могут… Над нами стояло чистейшее синее небо без единого облачка. Небо, которому нельзя было доверять”.
Эвакуироваться не удалось. Отца отправили рыть окопы под Лугой. Там строили оборонительные сооружения, которые впоследствии немцы попросту обошли стороной. Вернулся – полутруп. Двое в штатском, вломившиеся в квартиру (“Здесь проживает гражданин Алексей Николаевич Крестинский?”), опоздали: мертвый отец, завернутый в простыню, лежал в соседней комнате. Он был родным братом “врага народа” Николая Крестинского, бывшего секретаря ЦК, посла СССР в Германии, расстрелянного в 1937-м, так что арест всё равно рано или поздно должен был бы состояться. Опоздали…
В 1947 году Саша поступил в Ленинградский университет на философский факультет. Каждый день “брали” кого-нибудь из товарищей, оказавшихся “безродными космополитами”.
Ещё будучи студентом, стал работать в школе – нужно было кормить рано заведенную семью – жену и дочь. Преподавал логику, психологию, историю, литературу. Работал старшим пионервожатым, ставил с ребятами спектакли, водил их в турпоходы. Стал писать и публиковать стихи для детей. Университетский приятель Игорь Масленников (постановщик популярного телесериала о Шерлоке Холмсе) пригласил поработать в молодёжной редакции телевидения, которой заведовал. Затем – “Костёр”. В редакцию Саша приходил засветло, читал детские письма, наивные, но по-своему мудрые, готовил к печати статейки юнкоров. Возглавил школьный отдел журнала. В поисках сюжетов для очерков объездил всю страну.
Одна за другой в “Детской литературе” и “Малыше” стали выходить его поэтические и прозаические книги – “Туся”, “Железнодорожный перестук”, “Солнце на гвозде”, “Маленький Петров и капитан Колодкин”, “Жизнь и мечты Ивана Моторихина”, повесть “Штиблеты для дедушки”. Последняя – проходила в издательстве со скрипом. Ещё бы! Дедушка-то оказался еврейским! Человеком провинциальным, “мастером мелкого ремонта”. Более того – пьющим и – о, ужас! – говорящим с сильным местечковым акцентом. Тем не менее – добрым, цельным, житейски мудрым.
“Я приехал в Израиль, – напишет он впоследствии, – в мае 2000 года, растерянный, безъязыкий, не совсем ещё оправившийся от тяжёлой двухлетней болезни. Две вещи меня спасали: ежедневная дорога от Бат-Яма до Яффо по кромке моря, босиком, наедине со стихиями… и – театр Мушкатиных”. (О “романе” Крестинского с молодёжным театром см. его эссе “Прогулки фраеров по Земле Израиля” в журнале “Новый век” № 3, 2003).
Хотя, конечно же, Крестинский был писателем не только детским. Он привез из Питера три отличных сборника “взрослой” лирики – “Тихий рокер”, “Нищие неба” и “Отзовётся душа”. В 2003 году вышла его поэтическая книга “Дорога на Яффо”, лирический герой которой с юношеской доверчивостью и наивностью неофита идёт навстречу новой диковинной жизни, безусловно рассчитывая лишь на ответное стремление к пониманию и участию и категорически не желая лезть со своим уставом в чужой монастырь, ничего не скрывает от читателя, о себе повествует с обезоруживающей откровенностью:
Перед вами, мой читатель,–
Человек со стороны.
Так планировал Создатель
И моей в том нет вины.
Да, в определённой степени он был действительно человеком со стороны. Не мог, в частности, принять окололитературных нравов. “Слушай, – говорил он мне, – ведь этот N. – он же совершеннейший графоман! Между тем его стихи и песни на его тексты постоянно звучат в эфире, он собирает аудитории. Но самое страшное, что о нем пишутся хвалебные статьи не только такими же графоманами, как он сам, но и людьми, в литературе искушенными!”
Мы с ним жили по соседству, ходили друг к другу в гости. Саша много и напряжённо работал. Стихи, проза, мемуары. После сложной операции в больнице “Шиба” ему стало лучше. Он заметно приободрился. А затем наступило резкое ухудшение здоровья. И вот…
В начале 80-х группа ленинградских писателей обратилась в Президиум СП Украины. В письме выражалось возмущение по поводу проволочек с моим приёмом в СП. Среди десяти подписей была и подпись Александра.
…Однажды в издательстве дали Крестинскому на рецензию рукопись книги молодого, никому не известного автора Олега Григорьева. Саша сразу почувствовал, что перед ним стихи поэта редкого дарования. Он рукопись пересоставил и собственноручно перепечатал. Разумеется, рекомендовал её к опубликованию.
Григорьев оказался не только превосходным поэтом, но и одарённым художником. По мировоззрению и стилистике примыкал к группе “Митьки”. За пьяную потасовку с милиционером Олега посадили. Александр Крестинский стал его общественным защитником. После одного судебного заседания уговорил судью и присяжных уделить ему 10 минут, в течение которых просто почитал им стихи Олега.
Голодная тюремная диета, которую испытал на себе Григорьев, связалась в воображении Крестинского с блокадным голодом. Он написал тогда стихотворение, посвящённое Олегу, и передал его в камеру. Вот оно (в сокращении):
ОДА РАЗДАТОЧНОМУ ОКОШКУ
Окошечко кухни блокадной,
Где пара летающих рук
Швыряет ораве всеядной
Железный тарелочный стук.
Обрывочный сон мой склерозный
Причудлив, подробен, сердит.
Там повар, усатый и грозный,
За выдачей порций следит.
И в царстве кухонного духа
Душа, неопрятно нища,
Летает, как пьяная муха,
Над вспученной магмой борща.
Да будет земля тебе пухом,
мне пайкою выданный век,
Нарпита пропитанный духом,
Отведавший атомный крэк…
К клеёнке прилипшая крошка,
Царапина детской вины,
И мятая скользкая ложка,
Что я оботру о штаны.
На заключительное судебное заседание журналистов не пускали, но ребята из “Пятого колеса” все-таки прорвались. Выступление Крестинского попало в телерепортаж. Потом ему звонила Белла Ахмадулина, спрашивала, чем может помочь Олегу. В судьбе Григорьева пытался принять участие и Эдуард Успенский.
Олега освободили прямо в зале суда. Саша хотел его обнять, но тот отстранился: “У меня вши”…
А ещё Крестинский помогал престарелому писателю Пантелееву, автору знаменитой “Республики «Шкид»”, прояснял обстоятельства эвакуации на Кавказ школьников во время войны. А ещё… Да мало ли чего ещё!
В давнем стихотворении “Опыт биографии рода”, посвящённом бывшей узнице Вильнюсского гетто Марии Рольникайте, он написал:
Говорю твёрдо:
Да, я жидовская морда.
По приезде в Израиль заявил: “Эту землю, как судьбу, приемлю”. На вопрос “Как дела?” ответил: “Поят, кормят, работаю – чего же ещё!” Определил раз и навсегда: “Господь привел меня сюда не гостить, а жить” Жаль только, что прожить здесь ему довелось прискорбно мало – всего пять лет.