ШУЛАМИТ ШАЛИТ. «НА КРУГИ СВОИ…» [ЛИТЕРАТУРНЫЕ СТРАНИЦЫ НА ЕВРЕЙСКУЮ ТЕМУ] – ИЕРУСАЛИМ, “ФИЛОБИБЛОН”, 2005.
Двадцать два очерка-портрета, выбранных из более чем двухсот пятидесяти радиопередач. Но, боже мой, какая панорама еврейского духа! И неповторимый голос Шуламит Шалит слышится со страниц книги так же отчетливо, как и по радио.
Перед нами проходят чередой самые разные люди: основатель духовного сионизма, “властитель дум” первой четверти прошлого века, Ахад-ха-Ам; выдающийся идеолог сионистского движения Зеэв Жаботинский; прославленный израильский писатель, лауреат Нобелевской премии Шай Агнон… И рыцари иврита из СССР: застрявший в России после революции и обреченный на двойную жизнь ученый и писатель Цви Прейгерзон; последний в СССР поэт, писавший на возрожденном языке ТАНАХа Хаим Ленский; “человек и словарь” Феликс Шапиро – автор первого в СССР иврит-русского словаря; гениальный переводчик на иврит “Витязя в тигровой шкуре” Шота Руставели и классической русской поэзии Борис Гапонов… На страницах книги мы встречаемся с музыкантами, собирателями и сочинителями еврейской музыки Иосифом Ахроном и Ильей Тейтельбаумом; с певицей Нехамой Лифшицайте, продолжающей служение песне в своем мастер-классе в Тель-Авиве; с основателем современного израильского балета, художником и кинорежиссером Барухом Агадати, с известной раввинской семьей Бабаликашвили…
Книга читается на одном дыхании. Тут и гордость за русское еврейство, внесшее неоценимый и как бы со временем нивелировавшийся (но только “как бы нивелировавшийся”) вклад в израильскую культуру; и отношение к идишу, которого в детстве стеснялись – местечко, провинциализм – и который вдруг стал важен (иврит для большинства был недосягаем), когда засобирались в Израиль… И сталинский террор, повязавший судьбы многих героев, и светлые страницы нашего общего, такого противоречивого советского прошлого.
…Ночью мне приснились герои Шуламит Шалит. Они кружились на обычной израильской школьной сцене, правда, без потолка, в традиционном танце-хороводе хора. Их вел создатель этого танца, темпераментный, с утрированной пластикой, искрометный и энергичный, легендарный Барух Агадати. Семенил мечтательный Хаим Ленский, за ним следовал застенчиво улыбающийся Давид Гофштейн, уверенно и солидно вышагивал Шай Агнон, развевалась пышная шевелюра Моше Кульбака. Неловко, но увлеченно отбрасывал в стороны ноги в туфлях со старомодными каблуками чопорный Ганс Кристиан Андерсен, в строгом черном концертном платье и белом шарфе с прозрачными полосками простирала руки к невидимому залу Нехама Лифшицайте. А откуда-то с высокого самарийского холма, опершись на подоконник, взирала на них Сара Погреб…
Да, каждый очерк – словно бусинка, а вместе они образуют ожерелье. Любуешься его красотой, испытывая острую душевную боль: как мало нормального, а не “еврейского” счастья выпало на долю этой блистательной плеяды героев книги.
Переводчица из Литвы, бывшая однокашница автора по московскому Литинституту, Д. Эпштейн точно подмечает исходные мотивы создания и цикла радиопередач “Литературные страницы”, и книги: “У Шуламит действуют два одинаково сильных фактора. Во-первых, ее чувство долга перед людьми, которым она несет свое знание и свое видение мира, уверенная, что это обогатит их знание и их видение. Другим движущим фактором было ее чувство долга перед забытыми, незаслуженно обойденными писателями, литераторами, музыкантами, деятелями культуры, не успевшими пробиться в печать, в литературу, в историю…” Благодаря этому целый пласт еврейской культуры возвращается к нам, а мы – к ней… Отсюда и название книги. Шуламит Шалит особо оговаривает его в предисловии: “Выражение «на круги свои» взято из Экклезиаста. Возвращаться на круги свои – так говорят, когда хотят сказать не только о том, что все повторяется, но и когда начинаешь все сначала, когда приходишь к истокам…”
Взять, к примеру, судьбу скромного инженера из Ростова-на-Дону Марка Копшицера. В 1967 году вышла первая книга в полюбившейся затем многим серии “Жизнь в искусстве”. Это была монография, посвященная Валентину Серову. Она разошлась мгновенно, была переиздана вторично и так же быстро исчезла с прилавков. Но в центральной прессе на нее появилась лишь одна рецензия. Может быть потому, что автором был никому не известный человек с неудобоваримой фамилией Марк Копшицер. Рецензия была одна, зато какая! Принадлежала она перу самого Корнея Ивановича Чуковского:
“Если бы эта книга о жизни Серова, – пишет Чуковский, – была в десять раз хуже – и тогда бы она была хороша. (Не напоминает ли этот оборот Чуковского строчки молитвы “Даейну” из пасхальной Агады, в которой возносится благодарность Богу: “Если бы Он вывел нас из Египта, но не покарал бы египтян – для нас этого было бы достаточно” – Т. А.-Л.). Живая, полнокровная книга – мускулистая, с чудесным дыханием. Не книга, а живой организм. Каждый человек (и человечек), с которым встречался Серов, написан уверенной, умной, талантливой кистью, с истинно серовским лаконизмом…”
В серии “Жизнь в искусстве” вышла еще одна книга Копшицера – о меценате Савве Мамонтове, также высоко оцененная читателями и специалистами. Тем не менее, судьба автора этих замечательных произведений сложилась трагически. Книги не принесли ему ни славы, ни известности, ни денег. В начале этого века его имя помнила лишь крохотная горстка любителей и знатоков русского искусства…
Когда-то другой герой Шуламит Шалит, Зеэв Жаботинский, писал: “Я совершенно не способен проникнуться взглядом на еврея, как на соль земли… Конечно, раз мы тут по Европе околачиваемся столько веков, мы естественно принесли ей много пользы, обогатили ее жизнь; иначе и быть не могло – ведь и мы же не лыком шиты, и если занимаем среди исторических наций не первое место, то и не последнее. Но смешно пересаливать. Не будь евреев, культурный мир тоже бы теперь не в лаптях ходил”. Вся его жизнь и огромный талант, литературный и организаторский, были направлены на то, чтобы превратить евреев из “соли” в нормальный народ.
Судьба Марка Копшицера напоминала судьбу такой крупицы соли, обогатившей океан русской культуры и бесследно в нем растворившейся. Даже точная дата его смерти не была известна… пока не вмешалась Шуламит Шалит. Ее очерк зпнимает всего лишь двадцать страниц, но кажется, что прочитан целый роман: настолько полный, живой, достоверный, до боли знакомый образ (типичного еврея из галута, что ли) остается в памяти. Скудные материалы о герое очерка накапливались годами. Сами книги, рецензия Чуковского, письма Марка из Союза в Израиль к его тете И. М. Гинзбург, с которой Шуламит дружила еще со времен Литинститута, где Ида Марковна была ее преподавателем.
Марк глубоко и нежно любил родителей, между ними была особая духовная связь. Личное одиночество стало невыносимым после их ухода в конце 70-х. Наступил тяжелый нервный срыв – “астенически-депрессивный синдром”, как написано в медицинской справке. (Так и слышится язык тех лет). А может, довели мелкие уколы вездесущего антисемитизма: сначала предлагали поменять фамилию, потом не приняли в Союз писателей, замалчивали его имя в прессе…
Вглядываюсь в фотографии Марка, помещенные в книге. Конец 50-х годов. Молодой человек, с умным, светлым лицом, серьезный и погруженный в себя, сидит с достоинством, слегка позируя, за письменным столом. И еще одна, через пару десятков лет. Затравленный взгляд, взъерошенные волосы, голова втянута в плечи, торчат огромные нелепые уши, щетина на лице… Он ушел из жизни добровольно. Но когда?! Точную дату его смерти установила Шуламит Шалит. На первый взгляд, помогла цепь случайностей. На самом деле – закономерность. У издателя книги Леонида Юниверга оказался в Нью-Джерси знакомый библиофил, троюродный брат Копшицера. И еще одна, столь важная для биографии подробность наконец прояснилась.
Жизнь и творчество своих героев автор прослеживает через цепочки семейных, родственных и дружеских связей. Азарт и выдержка, целеустремленность и интуиция, дотошный сбор материала – архивные поиски, интервью с родственниками и друзьями, работа с дневниками и письмами, а затем скрупулезный отбор самых выразительных деталей….
Но, может быть, самое главное – это способность Шуламит Шалит постигать логику характеров и чувств своих героев, открывать дотоле неизвестные факты. Автор вытаскивает с пожелтевших страниц старых газет и журналов не сюжеты, но сам жар и трепет человеческого деяния, движения на встречу с судьбой, на стыке внутренних сил и неумолимой заданности внешнего мира. При этом никогда не повторяется сюжетная схема, а дыхание и ритм письма меняются в зависимости от материала.
В очерке о поэте и переводчике Михаиле Ландмане фразы короткие, решительные, энергичные, словно стаккато, похожие на характер самого Михаила, потерянного и найденного друга Шуламит Шалит, почти никому не известного автора популярнейшей когда-то песни “Сиреневый туман над нами проплывает…” Он был обаятельным человеком, талантливым литератором, начисто лишенным мелочного (а может – и всякого) авторского самолюбия, считавшего кормление птиц не менее важным занятием, чем писание стихов.
А как Шуламит умеет вживаться и в образы людей, отделенных от нее порой временным барьером в несколько поколений! И здесь она соединяет талант литератора, детектива, драматурга, выстраивая сюжет. И, как настоящийписатель-исследователь, порой докапывается до удивительных открытий.
…17 июля 1879 года на больничной койке неожиданно скончался молодой художник Маурици Готлиб, автор знаменитой картины “Евреи молятся в синагоге в Судный день” и еще более двухсот картин на темы еврейской и польской истории. Пылкий, увлекающийся юноша, он ушел из жизни, едва достигнув 23 лет. Накануне он был прооперирован по поводу легочного абсцесса. После операции чувствовал себя хорошо, ничто не предвещало трагической развязки…
Шуламит Шалит нашла внучку Лауры Хеншель-Розенталь, “прелестной гордячки”, которую обожал Маурици. Их роман длился около двух лет, они должны были пожениться, но Лаура в последнюю минуту предпочла отдать руку и сердце обеспеченному банкиру. Внучка Лауры, сама художница и скульптор, кибуцница Бат-Шева Шефлан, разыскала в Голландии дневники бабушки, где дважды упоминается, что Маурици покончил самоубийством из-за ее отказа. Но Бат-Шева ничего не знала об обстоятельствах смерти художника. Именно Шуламит Шалит обратила внимание на то, что свадьба Лауры с банкиром состоялась 3 июля 1879 г., ровно за две недели до неожиданного ухода из жизни Маурици Готлиба…
А вот разгадка другой тайны… Перечитывая работы Феликса Львовича Шапиро – знаменитого составителя русско-ивритского словаря – Шуламит Шалит приходит к выводу, что он обладал незаурядным писательским талантом. Его дочь, Лия Престина, рассказала ей, что отец в юности писал стихи. А потом Шуламит Шалит неожиданно узнает, что поэтический дар вернулся к Шапиро на закате жизни под влиянием романтического чувства к его многолетней помощнице – “умной, преданной, благородной и красивой” – Рахели Павловне Марголиной. Последняя хранила эти стихи в своем личном архиве. Но она умерла давно, наследников прямых не сохранилось, где искать эти строчки? “Я расчертила генеалогическое древо семьи и стала над ним колдовать, – пишет Шалит. – Обратилась к племяннику Рахели, сыну ее сестры Ципоры. Тот не поверил: «Кто вы такая и почему Вам известно, какие стихи хранятся в моем доме?» Но, когда нашел их в архиве покойной матери, был ошарашен: «Как вы узнали, что стихи именно у меня?»”.
Читаю вдохновенные строчки Шуламит, посвященные Ф. Л. Шапиро и его детищу: “По этому словарю мы не просто учили иврит, но начинали чувствовать язык, проникались его духом. Нахат матос – опустился самолет, приземлился. Нахат руах – успокоилась душа, опустилась…” Для меня в этих словах скрыт особый, личный смысл.
…Моя мама была тяжело больна. Как врач она понимала, что ее жизни осталось на самом донышке, а ей было чуть больше шестидесяти. Ее три с половиной года в Израиле были поровну разделены между полутемной квартирой в центре абсорбции Гило и больницей Адасса. И вот, всякий раз собираясь в очередную дорогу: из дома – в больницу, из больницы – домой, она беспокоилась: не забыли ли мы вложить ее главный учебник, иврит-русский словарь Шапиро, и тетрадку для упражнений, тоненькую школьную тетрадку, все страницы которой она испещряла, как первоклассница, большими корявыми ивритскими буквами. А у меня это подчас вызывало досаду: “Ну к чему сейчас эти бессмысленные усилия, что можно успеть и зачем?”
Теперь, через много лет после маминой смерти, начинаю, наконец, понимать ее. Это ведь и ей любимый словарь-учебник возвращал душевное спокойствие, придавал иное измерение тому неизбежному, что подстерегало ее, о чем не могла не думать. Иначе, как смогла бы до последнего дня интересоваться нашими делами, неутомимо вникать в подробности и лишь изредка позволять себе пожаловаться или что-то попросить. Как стыдно мне сегодня за ту свою душевную глухоту…
Русскоязычная еврейская община разбросана по континентам, подвержена влияниям советских стереотипов, западной культуры, израильского левантийства, ортодоксального иудаизма… Книга Ш. Шалит возвращает нас к корням. Ей удается ввести читателя в единое духовно-эмоциональное пространство еврейской культуры ХХ века. На это работает и графический ряд. На обложке книги помещен фрагмент рукописи “Ленинградского ТАНАХа” ХI века (из Каирской генизы). Орнаментальный рисунок в древнем свитке, по окружностям которого бегут ивритские буквы, идеально “раскручивает” метафору названия.
Процитирую Бориса Кушнера, профессора математики, поэта, публициста (Джонстаун, США): “Печальны и мудры новеллы Шалит, в них улыбается в слезах бессмертный язык изгнания, язык многовекового Вавилона – идиш, вернувшийся во исполнение пророчеств вместе с народом к камням Сиона, к материнскому лону иврита. Мне неизвестен другой русскоязычный автор, который сумел бы выразить свою любовь к нашему народу так тонко, так полно, так глубоко и так достойно… При этом, что важно, любовь к своему народу не заслоняет у Шуламит Шалит другие народы, а ведь мы идем по дорогам истории отнюдь не одни…”