ШМА, ИСРАЭЛЬ!
С соседями – контактов никаких.
С Австралией – пожалуйста! С Европой.
С покинутой супругом Пенелопой
и с ним самим, адептом волн морских.
К зулусам – да! Но к этим – ни ногой.
Ни спички одолжить, ни соли пачку.
Дитя же приласкать или собачку –
слетать за этим проще в Уренгой.
Сообразить, ну, скажем, на троих –
идея, обреченная заране,
как будто пред тобою марсиане
в обличье соплеменников твоих.
Меж дюн шафранных рыщет скарабей,
вопит осел, пустыня зноем пышет.
– Шма, Исраэль! – А Исраэль не слышит.
Не видит и не слышит, хоть убей!
АВАНГАРДИСТ
Ветерок волосами седыми играл
(мать лежала в открытом гробу).
Капельмейстер усатый натужно внедрял
в предзакатное небо трубу.
И видения эти плюс запахи роз,
валерьяны и влажной земли
две недели его доводили до слез,
но, естественно, в текст не вошли.
«Дождевая вода залила суходол, –
он писал, – и сама не своя,
приникала сирень, задирая подол,
к мускулистому телу ручья.
И жужжала пчела, словно бензопила,
Айболит облачался в талит,
и от в пыль истолчённого в ступе стекла
обострялся колит у Лилит».
…Постепенно жена отбивалась от рук,
у нее появились дела.
А когда все как будто наладилось, вдруг
незамужняя дочь родила.
Тут он слег. И лекарственным духом пропах
затемнённый его кабинет.
– Эти беды нашли отраженье в стихах?
– Ах, ну что вы! Конечно же, нет!
«Три девицы – из тех, что прядут под окном, –
он писал, – не дождавшись царя,
заманили в притон, опоивши вином,
марсианских лугов косаря.
А под утро, когда Обращающий в прах
для молитв отверзал небеса,
прялки были на месте, в отличье от прях.
А поодаль валялась коса».
ГОЛОС
Выцвела небесная финифть,
бешеные грозы отгремели.
Голос твой, однако, изменить
время и пространство не посмели.
Как о долгой жизни рассказать
в кратком телефонном разговоре,
чтоб, не впав в риторику, связать
прошлое с грядущим априори?
Ни о сокровенном не спрошу,
ни поволноваться не заставлю.
Даже и письма не напишу,
ну а напишу, так не отправлю.
Только бы сберечь, пока живой,
в списке обольщений неопасных
низкий этот голос горловой
с лёгким придыханием на гласных.
* * *
Духовной жаждою томим,
не утолённой книжным шкафом,
я рвался в ОСОВИАХИМ,
ещё не ставший ДОСААФом,
но был отвергнут. Не беда!
Тем более что не всегда
впопад гранаты там взрывались,
а парашюты раскрывались…
А через много лет и зим,
тотальным раненный паскудством,
я прибыл в Иерусалим,
ещё не прозванный Эль-Кудсом.
Парашютизм не по летам,
от строп строптивых не завишу.
А что до взрывов – здесь и там –
особой разницы не вижу.
Но не смиряется душа
и от бездействия томится.
Не то, что жизнь нехороша,
но больше некуда стремиться.
* * *
За партою, скрипучей, как телега,
расписанной похабщиной и порно,
досель моя Прекрасная Елена
за Лермонтовым следует упорно.
Без малого полвека миновало,
от горестей никто не откупился.
Но ветка Палестины не увяла,
и парус белизной не поступился.
Куда сложней со «странною любовью
к отчизне», безо всяких оснований
сдающейся на милость малокровью,
страдающей от пошлых приставаний.
Куда проблематичнее с вопросом
о Демоне, взлетевшем из провала,
о темени кромешной над утесом,
где тучка золотая ночевала.
ДУРДОМ
1.
Скорбной обители узник,
не прогоняйте сестрицу –
ту, что меняет подгузник
или приносит водицу.
Стоит ли целить подушкой
в скромную эту особу,
кроме неё, потому что
не на ком выместить злобу?
Проще считать, что обоим
не повезло вам с раскладом
(люди с тяжёлой судьбою
часто находятся рядом),
или, – что ангел матёрый
в роли бесхитростной бабы
прибыл, чтоб стать вам опорой,
символом веры хотя бы.
2.
Я передёргивал затвор,
не выходя из строя.
А ныне с некоторых пор
не понимаю, кто я.
Я зимовал на Колыме,
от холода балдея.
Теперь же, повредясь в уме,
не представляю, где я.
От мира вашего, что был
таким несовершенным,
меня Всевышний оградил
неведеньем блаженным
да страшным словом «никогда»,
да каменной стеною,
чтоб никому прийти сюда
не вздумалось за мною.
* * *
Маленькая девочка, скажи, где ты была?
– Старенькая тётенька,
скажи, где ты была?
– Летала в самолётике
в тот город, где росла.
– Там лепят бабу снежную
и пьют с вареньем чай?
– Там даже молвить некому
ни «здравствуй», ни «прощай».
* * *
Вскоре сделался он игроком настоящим. А это
многократно усиленный образ поэта…
Александр Петрович Межиров
не датировал стихи,
тасовал-перетасовывал
имена и времена.
Сколько в жизни понамешано,
понимают игроки,
то есть те, чья суть кромешная –
их беда, а не вина.
Александр Петрович Межиров
(с этой темы не свернём)
постигал игры изменчивость
на коне и под конём,
получал пинки и премии,
не сгибался под огнём.
Говорить в прошедшем времени
мне мучительно о нём.
Коль к судьбе твоей по-доброму
отнеслись и книжный том
стал души твоей подобием,
так спасибо и на том.
А любовь и боль треклятую,
не сравнимую ни с чем,
календарной метить датою
не с руки.
Да и зачем?
ОСНОВНАЯ ЗАДАЧА МЕХАНИКИ
Основная задача механики заключается
в определении местоположения тела
в пространстве в любой момент времени.
Я себе говорил: «Успокойся, без паники!
Мы решим основную задачу механики.
Нам нельзя поддаваться сомненью тлетворному,
стоит лишь поднапрячься – и выдадим формулу,
и узнаем, где наша любовь обретается,
чтоб должок получить, что с неё причитается,
или справку о сдвиге в страну полуночную,
где ей выпало матерью стать одиночкою».
Я себя убеждал: «Не теряй хладнокровия!
Ведь начальные всё же известны условия:
устремленья, сомненья и мелкие горести,
ускоренья значенья и модуля скорости»…
И – о, счастье! – с проблемами сладив проклятыми,
я владею заветными координатами!
Но, примчавшись немедленно в точку искомую,
вижу старую клячу, едва ли знакомую.
Нам не странствовать с нею ни морем, ни посуху,
не жевать на веранде медовые пряники.
Верно, вновь я прибегнул к нелучшему способу,
чтоб решить основную задачу механики.
* * *
«Он приехал один –
ни детей, ни жены.
Здесь его ордена
никому не нужны
и заслуги не в счёт:
отторгает среда
даже скромный значок
ветерана труда.
Он сочтён непригодным
к трудам и боям,
отнесён
к населения слабым слоям,
то есть, если конкретнее, –
гол как сокол,
что особо прошу
занести в протокол.
Значит, в том,
что украл он бутылку вина,
есть не только его,
но и наша вина».
Пол при этих словах
заходил ходуном,
и архангел
воздвигся
в проёме
дверном.
Как он в зданье проник,
остаётся гадать,
Но – проник,
но – возник,
Но вскричал:
«Оправдать!»
И прибавил,
к судье повернувшись спиной:
«Обвиняемый, прочь!
А свидетель – за мной!»
* * *
Рано понял автор этих строк,
даже и не будучи солдатом:
лёгкое нажатье на курок
несоизмеримо с результатом.
Позже убедился на своём
опыте обычного мужчины:
при прогулках в рощицу вдвоём
следствие – масштабнее причины.
К старости, вздыхая, подключил
к перечню сиих несоответствий
автономизацию причин
в силу изоляции от следствий.
* * *
Море в свете луны –
словно рыцарь, уснувший в доспехах,
снятся коему сны
об амурных и ратных успехах.
Но, явившись из недр
на просторы пустынного пляжа,
крысы сводят на нет
романтический пафос пейзажа.
Блеск заоблачных сфер
в сочетанье с шуршаньем и писком –
колоритный пример
двуединства высокого с низким.
Грызуны голодны –
вот и шастают в поисках корма.
Но зачем пацаны
в них каменья швыряют упорно,
Аполлону служить
не дававшие явно присягу?
Кто им в души вложил
к совершенству зловещую тягу?
* * *
Перечёл я писем пачку,
сохранённую женой.
Их писал весёлый парень –
тот, кто был когда-то мной.
Тон хвастливо-молодецкий,
простодушный эгоизм,
образ мыслей полудетский
и советский оптимизм.
Мудрость – дело наживное,
но не хочется, заметь,
с тем, кто был когда-то мною,
что-то общее иметь.
Пусть, что было, в бездну канет.
Пробил час заняться тем,
чтоб тому, кто мною станет,
не создать больших проблем.