Марина Меламед

ГОДОВЫЕ кольца

ЗАСТАВКА

Бабочка-однодневка опускается на цветок и складывает крылья, и засыпает, и весь её полёт беспечный – уже вчерашний сон, как и не было.

Почти пустой ресторанчик, грязная посуда, снуют тихие официантки, убирают. Празднующие постепенно уходят на улицу, переставая праздновать. А на сцене трио музыкантов продолжают петь в полный голос что-то французское… или итальянское.

Или пляж зимой. Качели раскачивает ветер, накатывается синяя волна, но пусто, и холодно… праздник умер.

А теперь поставим на зимний пустой пляж саксофониста, который играет сам себе…

Или – кукольника с большой куклой, жонглировать большими шарами…

Всё уже началось и никогда не закончится.

ПЕРВАЯ ПЛЁНКА

Вначале выключается свет. В темноте появляются титры – имя, фамилия, место рождения. Особые приметы. Характер, привычки, судьба, анфас и профиль. Краткое содержание предыдущих серий – мелко, не разобрать, ангел, говорят, щёлкнул по лбу и «что-то с памятью моей стало»…

Включаются цвет и звук – «А-а-а-а-а-а!!!», можно чуть потише, время пошло.

1963

Лежу на диванчике, вечер, по потолку летят цветные блики, скользят, улетают, возвращаются, только бы и смотреть…

Вообще меня придумали раньше, чем оказалось на самом деле… Потому что папа детей не очень хотел, и мама заявила, что уже. То есть, что ребёнок уже вот-вот. Тогда папа расслабился, терять было нечего, и я замаячила в перспективе. Когда перспектива приблизилась, мне тут же захотелось обратно, и я, как могла, стала вырываться, но уже не удалось…

1964

Колочу ногами по стенке, захлёбываясь рёвом: «Хочу к па-а-а-апе-е-е!…» Яркое солнце на стене. Мои родители развелись.

1965

У соседей фильмоскоп, картинка-надпись, и новая картинка, и опять цветной квадратик со словами, сколько счастья в темноте на ярком экране, лишь бы плёнка никогда-никогда не кончалась…

1966

Гуляем иногда с папой. Он курит и бросает окурки на мокрый асфальт. Каждый раз бегу и поднимаю – это же папино! Папа не запрещает, хотя явно недоволен. Молчит. На очередном окурочке хватаюсь за горящую сигарету, естественно, рёв и – спокойное объяснение: теперь ты сама понимаешь, что не надо хвататься за папины окурочки…

Это, вне всякого сомнения, мудро, и даже – педагогично. Но так случилось, что всю жизнь я подбираю эти папины окурочки, – так хотелось быть как он, жить, как он, читать те же книги, жить в таком же доме…

Ральф – это собака, рыжий боксёр, больше меня ростом. Телохранитель, защитник, друг… Хозяин Ральфа – мамин муж, холодный, чужой, зачем он здесь – понять невозможно. Но ближе Ральфа нет у меня человека…

Мама расстаётся с отчимом, и Ральфа он забирает с собой. Конец первой серии…

ВТОРАЯ ПЛЁНКА

1967

Дома вечерами бегают блики по стенам, синие, красные, зелёные… кажется, что на картинке больше света, чем на самом деле…

1968

Варшавский кукольный театр. Надпись на дверях «Театр жидовский». В Варшаве я съела четыре порции мороженого и решила стать кукольником, но потом об этом забыла.

1969

Первый раз в первый класс. Учительница первая моя, крикливая, толстая, брезгливо поглядывает из-под шиньона… особенно плохо у меня шло чистописание. Криво шло, не в ту сторону… откуда все так точно знают, какая сторона – та?..

Ностальгия по садику… Садик тоже был не фунт изюма, – весь день без мамы, с чужими, и главное, днём спать, но зато не нужно было выходить к доске. Выслушивать, какая(ой) ты никакой. Сорок пять минут подряд сидеть, не двигаясь. Есть талантливые люди, которые могут. Я так до сих пор не умею…

1970

В «Ясную поляну», детскую санаторию в жидком лесочке под Харьковом, меня сдают два раза в год. Нервная система оказалась очень нервной… Поэтому, чтоб её подлечить, человека отрывают от мамы на два месяца и кормят три раза в день, приучая ничего не оставлять на тарелке, даже если это сладкий рис с изюмом.

Зато зимой можно сколько угодно кататься на санках, это примиряет и с санаторием, и с отсутствием мамы, да и рыцари всё норовят дуэль на снежках из-за тебя устроить, а ты залезаешь на дерево и никак не можешь решить, стоящее это дело быть девчонкой, или, всё-таки, мальчишкой лучше?.. а летом смотреть завороженно, как взлетают метелью бабочки-капустницы и ровно гудят шмели…

Ещё в санатории мы играем «Золушку», из года в год играем, что-то, наверное, очень терапевтическое было в этой сказке… Особенно, когда я оказалась в главной роли – Принца. Карьера, стало быть, задалась – в предыдущие годы довелось играть пажа, раза четыре. Теперь ставила новая медсестра, по её режиссёрской задумке я должна была при виде Золушки восклицать: «О небо, о звёзды! Она очаровательна!» Золушка была дура дурой. И розовое платье на ней не застёгивалось. А текст… Я с такой ненавистью его произносила (зато естественно, как сейчас говорят – органично), что Золушку сносило куда-то вбок. Она тут же начинала скакать и прыгать…

Да, кстати, именно тогда, наконец, мне открыли глаза на главное. Оказывается, мы евреи, объяснил мне мальчик Игорь. Он был уже в пятом классе и точно знал, что нас загоняют в общий зал вместо гулять вдвоём именно потому, что мы – эти самые они. «Вокруг – антисемиты», – печально вздыхал мальчик Игорь, глядя на экран, где показывали наш любимый диафильм про Крошечку-Хаврошечку…

Фильмоскоп уютно грелся, печать нелёгкой тайны устраивалась на моём непрочном челе… оказалось, что мы – это свои, а все остальные – чужие. Да. В пятом классе ещё и не такому учат…

1971

Музыкальная школа, меня вручили учительнице, надолго, лет на шесть. Соседи за стеной говорили, что виолончель – это хорошо… Скрипка звучала бы громче и пронзительней…

Поступить в хор мне запретили, потому что виолончелистке положено играть в оркестре. Хор состоял из пианистов. Правила существуют для того, чтобы их выполнять… или хотя бы выучить наизусть.

Однажды я услыхала, как люди поют по-настоящему – в большом зале (в котором сидели одни пианисты) выступал хор «Скворушка» за прозрачной полуоткрытой дверью… и было это невыносимо прекрасно. Прямо здесь происходило счастье… так бы и растворилась в музыке и больше ничего не болит, и никаких обид, а только летящие голоса и музыка, музыка, музыка…

Я поехала на другой конец города проситься в «Скворушку». Стояла, караулила за колонной… то, что меня взяли, было явной победой над стихией правил и параграфов. То есть, иногда добиваться своего – получается, жизнь становится прекрасна и даже удивительна. Начался праздник, три раза в неделю праздник, репетиции, выступления… Дворец пионеров, с большим холлом и длинным коридором вправо, откуда мелькал шёлковый клетчатый платок и звучал прохладный лёгкий голос, от которого мы послушно вспархивали в хоровой класс и оседали, как воробьи на проводах…

1972

«Бременские музыканты» сами собой запомнились наизусть. Иван Франко никак не смог проникнуть в мою память, не говоря уже о Лесе Украинке, а тут – пожалуйста. И стала я рассказывать про этих музыкантов в сопровождении песен на стихи Юрия Энтина где ни попадя. Премьера состоялась в пятой палате малявочного отделения детского санатория. Я у мелких была как бы вожатой, укладывала их на ночь с песнями и плясками. Когда появились страшные лесные разбойники во главе со своей атаманшей, прибежала дежурная медсестра. Мелкие сидели под кроватями, затаив дыханье. Атаманша с разбойниками распевала на всё отделение, думая, что шёпотом…

1973

Хор «Скворушка» едет в Ленинград, плещутся каналы, между ними и нами – узорные решётки. Всю дорогу поём, оно само поётся, такие птицы споют хоть гамму, хоть алфавит …

Вообще, детский хор – это такие специальные дети, построенные, чтобы петь красивую музыку оптимистическими голосами (было дело, даже пели «Мы – коммунисты»…), но нам повезло с руководительницей хора, и мы поём «Улетел скворец от стужи, тихо за морем живёт…», даже в ленинградской филармонии поём, и такая там акустика, про какую мы даже не знали, что она бывает…

По возвращении на классной доске появляется надпись: «Галя Злотникова, убирайся в свой Израиль». И Галя скоро уезжает. Улетел скворец от стужи…

Моя бабушка получает письма из Израиля. А ещё моей подружке сказали слово «жидовка», и этой говорившей я расквасила нос немедленно. Сообщив, что так будет с каждым. Вообще руки чешутся бороться за справедливость…

1974

Встречаем с мамой Новый год, по телику КВН, на столе – остывший чай без сахара и шпроты, а мы болеем за КВН, и всю дорогу спрашиваю: «А ты за кого?..» Вообще-то мне пофигу, за кого болеть, просто я – за маму.

1975

Художник из дома напротив ходит в тёмной рубашке с оборванными пуговицами, а на плече у него сидит обезьянка. В любую погоду иду за ними, как зачарованная, обезьянка крутится, откусывает пуговицы, поглядывает на мир круглыми бусинами-глазами – что же всё так странно?

Улица, фонари, машины, всё гудит, свистит, он тихо идёт себе… грузный человек с обезьянкой на плече.

Оказался – главный художник театра кукол, Щеглов. Художники, даже главные – совсем не то, что главные, скажем, инженеры, хотя я ничего не имею против инженеров, просто у художника всегда сидит обезьянка на плече…

1976

Не хочу играть на виолончели. То есть, слушать хочу, а так – нет. Один палец аккуратно режу бритвой, две недели свободы… А гитарные струны прижимать не больно. Кажется, будто руки сами играют, голос сам поёт, как облака сами распахиваются над головой, когда выскакиваешь из троллейбуса на Тринклера и сворачиваешь на Сумскую – там совершенно особенный запах мокрого асфальта…

Веду дневник. Пишу, перечитываю, вычёркиваю, переделываю, опять перечитываю, исправляю, опять вычёркиваю, как будто жизнь может стать иной, если найти точные слова, а ненужные – выкинуть…

1977

Разбилась моя виолончель. Я упала, спускаясь со сцены, на минуту потеряв сознание. Правда, оно тут же вернулось, когда кто-то сказал, что виолончель разбита и стоит пятьдесят рублей… Завхоз ругался, клеил её из обломков, выдал новую, уже за двести пятьдесят, большую, взрослую.

Нужно учиться падать, поднимая виолончель над собой, сказала учительница, тогда вы обе сможете продержаться в этой жизни. Очень не хотелось падать, но в ту зиму был гололёд, я падала и падала, и держала виолончель над собой…

1978

Хампердинк, Пресли, Битлз, Бизе, Шопен, Ким, Окуджава, Высоцкий… слушать, подбирать то, что звучит вокруг, как воробей подбирает свои крошки, перебирать струны… и ни перед кем не отчитываться выученными параграфами…

Пионерлагерь «Костёр», заповедный лагерь института «Гипросталь», где воспитателями подрабатывали обычные инженеры, туристы, гитаристы, альпинисты… Наша отрядная песня – «Сентиментальный марш» Окуджавы. Жизнь действительно прекрасна.

14 мая, весна на проводе, скоро придётся сдавать физику, но мой репетитор, физический студент, замирает на пороге, не успев познакомиться… Обвал, тайфун, цунами, а нужно сдавать физику, не говоря об остальных выпускных экзаменах. И я их сдала, но какое это имеет значение?.. Даже поступила в музучилище, хотя для этого пришлось на целую неделю расстаться…

Обрыв ленты, на стене видна перфорация, чёрное на белом, жёлтое на чёрном.

ТРЕТЬЯ ПЛЁНКА

И снова проваливаюсь в начало, как в мартовский лёд, словно другого берега и нет, и другой меня никогда не было, существует только это время, и никакое другое больше не наступит… Должен когда-нибудь прийти 1980 год? Или нет?

Мы съезжаемся с бабушкой, её нельзя оставлять одну, говорит мама. Теперь мы живём на первом этаже, перед моим окном – двор, разбитая мусорка, а через двор – пятиэтажка, и на пятом этаже напротив по ночам всегда горит цвет. Перечитывая Цветаеву, думаю о том, что у каждого, наверное, должно быть такое окно, где до утра не спят…

В окне я вижу первую любовь, затем вторую, а последнюю не вижу, может, её и не было, и это хорошо, зачем нам последняя, мы будем помнить только первую… Но как о ней расскажешь? Разве что опять начать с начала…

1979 года просто не было. То есть, была улица Свердлова, холодная колючая пыль, трамваи, а с первой любовью нам встречаться нельзя, это временная мера, ему нужно закончить институт, а то он слишком увлёкся еврейским прошлым и нашим с ним настоящим… Ледяная пыльная зима в Харькове.

Окна кухни выходят на улицу, на проспект Ленина, в кухне тепло, огромный жестяной чайник, тахта, на которой валяются песенники, сборники стихов и я, забравшись на неё с ногами, глядя в окно.

Там, за окном, снег, напротив дома – троллейбусная остановка. Тихо, словно немое кино – подъезжают троллейбусы, выходят люди, идут куда-то, и снова идут, склоняясь под ветром, а потом темнеет, и снег блестит под фонарями, и только две замёрзшие фигуры медленно выходят из последнего троллейбуса, осторожно идут, поддерживая один другого…

1979

А потом мы снова шли по лужам, по улице Пушкинской, по направлению к центру, хотя очень хочется написать «По направлению к Свану», тем более что именно им я в ту пору зачитывалась, хотя нужно было всё ещё играть на виолончели. Я очень удачно сидела за четвёртым пультом, и дирижёру не было видно, что у меня стоит на подставке для нот.

Дирижёр в мятой рубашке махал своей палочкой без самозабвения, я вообще не понимаю, зачем он ею махал, потому что если бы он хотел музыки, мог бы так и сказать, но он просто покрикивал, а контрабасы за нашими спинами фальшивили по команде и с удовольствием, потому что им было скучно.

И рассматривать особенно было нечего, кроме мятой рубашки дирижёра, хотя нет, ещё над моей головой кусок промокшей штукатурки дружелюбно целился прямо по голове, но так и не оторвался, никому и ни от чего тут было не оторваться, хотя храм, конечно, этой… да, Мельпомены, тоска, только Сван и спасал, это одно предложение длиной в две страницы… умеют же люди пользоваться словами, думала я и завела себе очередной блокнот для мудрых мыслей, в котором стала писать и вычёркивать, и снова, и опять…

Иногда приходилось выдирать страницы с мясом и переписывать заново, потому что надо же было как-то редактировать самоё себя…

1980

Из музучилища на Свердлова иду домой пешком через весь город, мимо трамвая, который до сих пор мне снится, словно отвозит неизвестно куда, и оттуда я снова пешком иду домой…

Никогда не сяду в трамвай, который идёт неизвестно куда, и не уйду с ветром, и не сбегу с бродячим цирком, я иду за человеком с обезьянкой на плече… Он остался на другой улице, но я всё равно иду за ним, через Сумскую, мимо улицы Иванова, на Пушкинский въезд – а там так блестит-переливается листва под фонарями, и тёплый воздух несёт тебя сам собой…

1981

В городе Харькове есть Дом учёных. А в Доме учёных – трапезная. Быть может, она ещё как-нибудь называется, но это мне неизвестно – трапезная и есть. Красивый зал, да и весь домик уютно-интеллигентский. Творческие сборища физиков и примкнувших к ним нефизиков назывались агитбригадой «Россинант». Агитбригада агитировала за то, что отдых должен быть творческим. Естественно, на личном примере. Прямо в трапезной Дома учёных.

Писался сценарий – помню действо в нескольких частях под гордым названием «Евангелие от фонаря», музыку «Пульсаров», и как в темноте читал Олег В. стихи собственного сочинения: «Нет на земле свободных мест! Один лишь крест! Один лишь крест!!!»

Смутно мелькает… кто-то читал… нет, это мы пели: «Иерусалим, открылась тайная вечеря, там пели песни, пили виски, вермут, черри, а черри не было, так пили кальвадос, и пил со всеми сам Иисус Христос. И вот, во тьме, когда апостолы балдели, когда Иисус держал Марию в чёрном теле, среди хмельных паров, побоев, водки, мата он стал читать про Понтия Пилата…»

И Боря К., тогдашний харьковский Христос, забирался на стул и произносил, становясь похожим на актёра Валентина Никулина: «В Иерусалиме прокуратор – блат, он всемогущий аж до неприличья, а Понтий по фамилии Пилат страдает только манией величья, себя великим Понтием он мнит, но невдомёк великому Пилату, что даже харьковский архимандрит архимандрирует по блату…»

Заканчивалось всё трагически, но с удовольствием. Второго пришествия не было, то есть, было, но в виде сатаны. Олег В. был типичным сатаной, и это он заставил меня сочинять песни. То есть, он просто сообщил, что вот стихи и что нужно их спеть. И ведь до сих пор что-то ещё сочиняется, а это значит, – поставил человек серьёзную программу…

Боря К. покончил с собой, бросился с четвёртого этажа, и никто не знает, почему. Обрыв плёнки…

1982 год ушёл на песни, фестивали, костры, запах дыма, опавшую листву, аккорды, аккорды, аккорды…

1982

Театр чтеца. Сюжет строится из иных материалов, нежели завязка и развязка. Вообще, слово завязка примеряет меня с сюжетом, когда представляю её себе в виде завязи цветка – тогда она перестаёт напоминать корабельные узлы. А развязка – естественно, дорожная развязка, дороги расходятся по своим неизбежным стрелкам-направлениям…

В театре играли чудный спектакль о домовых, до сих пор носятся какие-то обрывки в голове… «Домовой, страдающий зубной болью… Том, я приехал!..» какой-то пожар… и ощущение несбыточной любви, которая одна только истинна, а сбывшаяся опускается с неба на землю и неизбежно движется в направлении развязки…

Мы собираемся на платформе Лосево и едем-едем-едем, а потом долго идём, нет, не туристский я человек, носить рюкзак могу только от о-о-о-очень большой любви к песням под гитару…

Но, когда мы уже там, на огромной поляне, которую называют Эсхар, сумасшедшая жёлто-красная листва удивительно пахнет лесом, дорогой и отшибает на время память о какой-то другой жизни…

Сырое дерево постепенно начинает дымиться, белый пар поднимается вверх, воздух становится колючим, а потом опять нежным, и снова – колючим… Говорите, счастье – это когда нет несчастья?.. А если молча сидеть у такого костерка, и тут закипает котелок, кружка обжигает руки, а сахар вкуснее вприкуску…

Впоследствии оказалось, что на чистой сливочной лирике тоже далеко не уедешь. Только поблизости, за туманом, в тайгу. А однажды оказалось – на юг, за персиками …

1983

Отдыхать мы с подругой Леной ездили в Ялту. Один раз – в Прибалтику, в чудный городок Нида на Куршской косе, где каждый домик – в своём отдельном стиле, и можно было пройти городок насквозь от Балтийского моря к заливу, но я не об этом, мы всё равно возвращались в Ялту, чтобы рано вставать, ехать троллейбусом к морю, сидеть у моря на камнях, окунаться (не люблю плавать, а сидеть у моря и любить его – сколько угодно), и пожирать персики килограммами….

Мы едем с подругой Леной в Закавказье, заслуженно пожиная плоды своей небесной красоты… тьфу ты, я хотела сказать – возраста и выражения лица. Моя подруга Лена похожа на грузинку и армянку одновременно и демонстрирует профиль почти как Клеопатра. Почти, потому что Клеопатра никогда не была еврейкой, хоть в этом мы как народ точно не виноваты, но с другой стороны, если хорошо подумать и развернуть предложение на пару страниц, может выясниться Бог знает что. То есть, что мы за всех в ответе и так далее.

А в блокноте я по-прежнему ни за что не писала о себе, потому что мне же это потом перечитывать, а подражать стоит только Кривину, ну, в крайнем случае – Эренбургу, это я тогда точно знала. Заодно переписала статью Эренбурга «Ложка дёгтя» от руки (сборник статей «Белый уголь или Слёзы Вертера» не переиздавался, надо было как-то себя обеспечить), и теперь могла её цитировать с любого места, создавая иллюзию… сами понимаете, не каждая, даже начитанная, девушка сходу цитирует статьи Эренбурга. Это хоть как-то компенсировало Ахматову, которую подруга Лена запоминала, а я почему-то нет, даже когда пела. То есть, кроме слов «сероглазый король», естественно…

И вот этого «мой милый, что тебе я сделала»… короче, была я гордо-ироническая девушка, хотя профиль подгулял – ну ничего грузинского или хотя бы армянского не просматривалось. Поэтому при поселении в гостиницу (а в Тбилиси такой профиль особенно уважали) моя подруга Лена повернулась лицом вбок и мы тут же получили номер с горячей водой и телевизором. Затем была серия юношей, укладывавшихся штабелями к ногам прекрасного профиля (ну почему же, и к моим тоже, но наблюдать со стороны было гораздо интереснее, а вблизи они значительно менее живописны). Юноши гортанно просили о вечной любви, осыпаясь цветами и конфетами, а иногда – шашлыком. Так что наслаждались мы вовсю…

На очередном переезде, в местечке под названием Закаталы, наступил апогей, он же кульминация, до суда дело дошло.

Юноши поначалу угостили нас вином («я знаю, где они работают», – успокаивающе шепнула подруга Лена), а потом вломились к нам в номер. Стоп. Нет, не вломились.

Подруга Лена гостеприимно открыла им окно и чистым голоском позвала: «Мальчики, заходите!» – она явно решила, что это харьковский мехмат… Всё-таки, выпили мы неслабо, да ещё шёл дождь, и сочувствие к промокшему ближнему совершенно неуместно и не вовремя, вообще, с этим сочувствием всегда проблемы… Ближние стали нас немедленно домогаться.

Но я была трезва, как стёклышко – весь вечер у меня болела голова и поэтому артподготовка в виде «Мукузани» не подействовала. Вообще, когда от меня хотят тёмного, у меня болит голова, причём начинает заранее, за час. Чтобы я успела как-то сориентироваться. Не то чтобы обмануть меня совсем нельзя было, нет, попробовать можно, но настроение будет испорчено…

Короче, я вырвалась в коридор и позвала на помощь. Помощь пришла, обругала посетителей на одном из местных диалектов, предложила им дождаться, когда закончится дождь… но посетителям по-прежнему хотелось согреться, а выпить было нечего, и девушки тоже не радовали… И только после повторного вызова этой скорой помощи нас переселили, а гостей с нами, наконец, разлучили, хотя не навсегда.

Последующие два дня нас держали в местной прокуратуре и снимали показания. Преступники извинялись, жаловались, что их посадят, и предлагали деньги. Месяц спустя они приехали в Харьков и снова предложили деньги. Почему мы всегда пролетаем мимо кассы? Тысячу предложили. И знакомый адвокат написал в Москву прокурору о том, что молодые люди оступились по молодости, но тысячу мы так и не взяли…

Одному из них дали год условно, второго, более настырного, посадили. Впоследствии он написал мне трогательное письмо из мест не столь отдалённых, сколь, всё-таки, надёжно запертых, с угрозами и требованием сообщить его родителям, что он чист, а если нет – приедет, мол, зарежет. Вместе с письмом я побежала спасаться к папе.

«Моя дочь, – утешающе сказал папа, – непременно во что-нибудь вляпается… Не бойся, всё равно не поможет, живи как живётся…»

И, успокоенные, мы с подругой Леной забрались на мой старый диван с видом на негаснущее окно на чьём-то пятом этаже, и впервые закурили «Честерфильд», слушая пластинку Челентано…

Мне больше никогда не хотелось персиков. Один раз в год, понюхать – я считаю, вполне достаточно.

1984

Замечательное имя – Алька, оно, безусловно, украдено у Крапивина, у бесконечного лета, по которому бегают мальчишки, гоняя колесо и распевая во всё горло. Когда мне встретился человек по имени Алька, я не стала домогаться, какое там полное наименование, а просто радовалась тому, что это имя можно произносить на самом деле.

Человек, насколько я успела заметить, имени соответствовал, по крайней мере, в моём присутствии. Его главным подвигом было приехать ко мне на работу на станцию Люботин и привезти банку варенья из розовых лепестков для поднятия духа. И дух распрямлялся на некоторое время. Дело в том, что в клубе на станции Люботин я преподавала гитару.

Вокруг Люботинского клуба роились тёмные небритые личности, пропахшие пивом, они мрачно тащились в кино, которое крутили в том же клубе, а отдельную комнату для занятий мне, как самой молодой, пока не выделяли. И вся эта толпа текла сквозь нас с маленьким учеником и тринадцатирублёвой гитарой Ленинградской фабрики, пока нас не переселили в проходную, но, всё-таки, отдельную от публики, комнату с отдельным разбитым окном.

Мы занимались в пальто и не снимая шапок-ушанок, мои ученики дружно запели Окуджаву, поскольку освоить «Бумажного солдатика» мне казалось важнее во всех отношениях, чем, скажем, выучить ноты. Хотя ноты народ тоже учил, но я не настаивала. Всё было просто: не зная нот, как сыграешь музыку?..

Почему на меня покрикивала заведующая, не помню вовсе… но её потом посадили вроде бы за взятки. Какие взятки могли быть в клубе на станции Люботин, ума не приложу… разве что те несчастные рубли, которыми родители моих учеников оплачивали нашу музыку?..

ЧЕТВЁРТАЯ ПЛЁНКА

1985

Когда-то я донашивала за ней синие полосатые брюки…

Проходные дворы от Сумской, внутри – длинный дворик прямиком к дому, к балкону первого этажа, нужно пролезть между перил, а потом – через окно, через тропу на подоконнике – просочиться внутрь. Во-первых, там жила дивная псина боксёрской породы по кличке Дези. И какие бы волны ни прокатывались по этому дому, как бы ни гибли эти замечательные собаки – одну украли, вторую сбила машина и так далее, но здесь снова и снова заводились рыжие улыбчивые создания породы боксёр.

Говорят, что каждый, кто хоть раз заводил боксёра, на других собак и смотреть не будет (хотя подозреваю, что так можно сказать и о других любителях других пород, но всё-таки…).

Затем обнаруживался дядя Толя, безногий архитектор, который передвигался на сильных руках, всё чинил всем и едва мог отбиться от Дези, периодически норовившей его облизать. Возможно, она считала его своим щенком, хотя, как знать, иногда собаки считают своими щенками всех хозяев без исключения, даже тех, кто любит отдавать приказы толстым голосом с высоты более полутора метров…

Жена дяди Толи, завхоз Петровна, высокая статная женщина с вечной сигаретой в зубах, с рыжей, как у Дези, копной волос и высоким богатым голосом, оттеняла красоту этого дома. Здесь вкусно ели-пили-хохотали по праздникам, а если удавалось – и в будни, и мы с мамой проводили здесь половину жизни, пока я не стала проводить свои времена по другим адресам, а мама осталась тут, потому что близкие друзья – это одна семья, один организм…

Петровна руководила домом – двумя мальчишками, собаками-кошками, волнистыми попугайчиками и постоянным потоком друзей – легко, разговорчиво и хлебосольно. Обратно домой я отчего-то всегда уходила через дверь. Должно быть, заходить и выходить в одном и том же месте – через окно – было бы неправильно, не по курсу…

Оба пацана дяди Толи и Петровны были безнадёжно влюблены в одну и ту же личность с короткой стрижкой, улыбчивым лицом, присыпанным веснушками, лёгкой подвижной фигуркой в синих полосатых брюках, которую все называли не иначе как Сашенька. В неё был влюблён весь район в возрасте от десяти и до шестидесяти.

В её доме на Чернышевского, 10 была всегда была открыта дверь, и постоянно кто-то сидел на кухне, курил, рассуждая то ли о Мандельштаме, то ли об Окуджаве, а то и даже пел песенки, здешние и нездешние, как дождь за окном… а хозяйка дома легко и необидно могла расхохотаться по поводу несуразной строки или чего-нибудь странного… Сашенька и сама писала стихи, но они не сохранились.

Многое не успевает сохраниться, облетает перед зимними метелями, а Сашенька успела многое. Родить пятерых детей, остаться такой же лёгкой-воздушной точёной Сашенькой с неизменной иронической улыбкой, веснушками и внезапно-абсурдным чувством юмора.

Она и умерла внезапно, от болевого шока. Её муж впоследствии так и не женился, вырастил сам пятерых детей, и даже защитил докторскую, не расставаясь с детьми… Только иногда, ненадолго, дома у Петровны оседала вся компания, но без Сашеньки всё стало иным, никто больше не умел так внезапно расхохотаться по какому-нибудь странному поводу…

1986

Какая-то колея, наконец, нашлась под ногами и более-менее ровной походкой зашагалось вдоль улицы Карла Маркса в Ленинский Дом пионеров, где образовался детский клуб. И очередная несчастная любовь заодно оказалась счастливой, видимо, по недосмотру. Потому что мы жили далеко и виделись редко, это очень способствует…

Лето у самого синего Азовского моря стало греть немыслимым теплом в окружении необыкновенных людей на берегу Керченского пролива, в песенном лагере Барзовка.

Эти люди писали, если не стихи, то песни, если не песни, то говорили так, что хотелось слушать, едва успевая окунуться в море, чтобы успеть их снова увидеть и услышать. Влюбляться можно было бы через одного, ну, хотя бы в пятерых как минимум, но, как уже написано выше, моя несчастная, далее по тексту, любовь, оказалась счастливой… Потому что он тоже туда приезжал. А разговаривать предпочитал, когда публика в виде меня находилась рядом.

1987

С другой стороны, миф о том, что с мужиками дружить нельзя, потому что подоплёка… ну, и так далее… да какая, собственно, разница? Моих друзей я люблю, «как сорок тысяч братьев любить не могут», и они меня, чтоб вы не сомневались. Хотя один из них – в Бостоне, это очень далеко, но не мешает ему звонить регулярно, чтобы выслушать, как я счастлива его слышать, особенно если звонок раздаётся в три часа ночи…

…Работаю, даже получаю полторы ставки, сто пятьдесят рублей, ох, нет у меня нынче таких денег и уже не будет… «Дети» не намного меня младше, но называют по имени-отчеству, было такое светлое время, пока я не решила съездить с ними в Барзовку, тут то всё и случилось. То есть – там.

Поехало четверо счастливцев подежурить на кухне, попеть у костра каждый вечер, купаться в море, ловить мидий и придумывать сумасшедшие штуки… Но приличные люди в этом месте все – на «ты», невзирая на возраст и пол, поэтому пришлось.

Затаив дыхание, слушал остальной детский клуб рассказы умудрённых поездкой повзрослевших корсаров – о том, как прошёл костёр с гордым названием «Вы их хотели», да, забыла объяснить, что костёр – это не столько сам огонь, сколько круглая лавочка вокруг него, на которой сидят люди, а дальнейшее зависит от ведущего, но кружки с чаем дежурные гейши разносят на подносах, а к чаю положен пиленый сахар вприкуску…

…И очень хотелось учить идиш, но хватило меня ненадолго – то ли учитель не вдохновил, со мной это часто бывает, то ли глагольные конструкции, пахнущие немецким…

То есть читать-писать – свободно, но слова не запоминались напрочь. Если учесть, что песенки запоминались сами собой и вызывали такую бурю эмоций, что трудно было держать себя в руках – всё это странно… А что в нашей жизни не странно?..

1988

Уходит моя бабушка. Из жизни уходит. Она больше не вставала после того, как упала на ступеньках нашего дома. Даже честно предупредила меня где-то за месяц, что умирает и попросила, чтобы я не плакала. И я перестала. Лучше не плакать, хотя иногда очень хочется, но близких надо беречь…

Два месяца подряд приезжают скорые, колют её, потом пьют чай на кухне, среди них бывшие одноклассницы, иногда грубые тётки, которые переворачивают бабушку, как тряпку… эфиопский мальчик без медсестры, неужели с ним никто не захотел поехать?.. и уколол не больно, и так успокаивающе что-то сказал с акцентом… А как-то всю ночь я пела колыбельную на идиш, сама не понимая, зачем, просто пелось, тихо, словно укачивая ребёнка, под утро её не стало. Это худенькое слепое тело перестало мучиться.

…Я учу иврит, и слова сами запоминаются, словно всплывают откуда-то из подсознания, но никуда не собираюсь уезжать, зачем? У меня же тут все – а там – чужая страна, и иврит мне просто для себя, учат же некоторые японский?

Мой дед, который всю жизнь писал бабушке свои польские письма, выполняет её последнюю волю – организует мне поездку к себе в гости. В Израиль.

Дело не в том, что меня потряс экзотический рай, хотя нежные чувства к пальмам до сих пор объяснить не могу… и не изобилие, на которое я старательно не обращала внимания, собирая одноразовые бутылочки в подарок друзьям…

Просто в Иерусалиме, даже не в самом городе, а в Иудейской пустыне, где мы гуляли на разбитой машине одного приятеля, я вышла куда глаза глядят. И захотела остаться, потому что ноги не захотели уходить. Организм трясло необъяснимо – словно я вернулась, наконец, домой, хотя этого дома больше не существует, но я всё рано оказалась в нём и идти мне больше некуда и незачем. Но надо было вернуться.

Продолжение следует, некоторые герои меняют свои портреты, титры, инициалы, а счастливая любовь оказалась опять несчастной и закончилась как раз тогда, когда превратилась в роман…

ПЯТАЯ ПЛЁНКА

Начало, середина, конец, начало, не стать уже балериной, не пойти в инженеры, о физике и говорить нечего, но где-то я слыхала, что Лобачевский выдвинул гипотезу о ветвящемся времени…

Ветви задевают лицо, шелестят о чём-то своём, бегают лучи по листве, и тихий ветер никуда не сдувает, а только стоишь себе и не можешь отойти от дерева, говорят, что своё дерево помогает, нужно просто постоять рядом, и силы вернутся…

1989

В Харькове можно было ходить, задрав голову к небу. Такое количество звёзд, что невозможно на них не смотреть. Не свалиться и не споткнуться удавалось то ли оттого, что вокруг были какие-то свои, наверное, люди, то ли потому, что небу нравилось, что от него не могут оторвать глаз… Названий, правда, не помню и по сей день, небо – большое. Но почему бы сейчас не пройтись, подняв глаза к небу? Звёзд в Иерусалиме не меньше…

Друзья уезжают, и кажется, что с их отъездом разрушаются и исчезают дома…

Жизнь рушится по углам, хотя всё вроде в порядке, мы по-прежнему ездим на фестивали и поём, всё поём… Дотянем до леса, решили друзья, становится трудно дотянуть до лета…

Первый Песах. Пасхальную Агаду переводили на русский и ужасно хотелось есть, но долго-долго было нельзя, пока всю книжку не прочитали вслух да ещё с переводом на русский… часа три читали. Голодный еврейский народ терпеливо ждал выпить-закусить…

Вообще, обнародование совместной любви к еврейскому народу чем-то смутило… много людей вокруг, человек пятьдесят,, которые разговаривают и жуют. Мацу жуют, но это не спасает…

И в самый ответственный момент (кажется, говорили о чаше для Ильи-пророка), где-то вдали, в конце коридора, прямо по курсу открылась дверь. Приоткрытая, по правилам, для Ильи-пророка… В ней показался мой товарищ из Одессы, и мы ушли. Всё-таки, вдвоём иногда бывает легче…

Собака. Очередной миф, что это мы себе заводим собак, даже и не пытался осесть в моей голове – конечно, на самом деле это они нас выбирают. Единственная рыжая в куче чёрно-белых комочков, выползла – слепой ещё кутёнок – пробралась через всю комнату, улеглась мне на руку. Выбрала меня, и выбрала нашу общую с ней судьбу, не побоюсь этого громкого слова…

Короче говоря, вы не поверите, но желания иногда осуществляются. И не обязательно тогда, когда становятся нафиг не нужны. Я приходила из университета, где училась на филфаке, а у дверей меня встречала рыжая маленькая хвостатая комета, и она улыбалась…

1990

В Москве на иврит никто не обращает внимания – мало ли иностранцев спускаются в метро и заходят в кафе? Курсы иврита длятся всего полдня (и целый месяц), этого очень мало, но нужно успеть выучить до завтра кучу всего, и некогда – пока доедешь, пока посидишь с друзьями… Сегодня новые слова совсем перестали запоминаться – думаю, всё дело в том, что в Израиле нет метро…

Мне мерещится Иерусалим. Настоящий, потому что я успела его повидать чуть ранее, но призрачный, потому что мерещится. Сквозь кирпичную кладку Харькова, Ужгорода проступают стены Иерусалима, и жить без него больше невозможно.

Университет пришлось бросить, потому что мы уезжали. Замечательного кота по кличке Биньямин-Бекицер-бен-Гурион пришлось оставить, потому что мы уезжали.

Мама продала квартиру, и мы накупили каких-то дурацких шмоток, которые впоследствии не сохранились… Мама тащила на себе наш отъезд, как хороший танкер, нервных клеток у неё оставалось все меньше, а оставшиеся в наличии в ужасе оглядывались вокруг и не понимали, что происходит…

В последний вечер я простилась с папой. Не грусти, сказал он, мы ещё не раз встретимся. Никогда мы больше не встретимся, вдруг поняла я, но ничего не ответила… Знаете, когда судьба берёт тебя в охапку, это заметно невооружённым глазом, а глаза наших близких и вовсе беззащитны…

Переход в параллельный мир не всем даётся просто, мы уходили, как зуб, который шатался, но всё-таки некая сила выдёргивала его без наркоза, местное обезболивание мы организовали сами… Друзья пришли провожать на вокзал. Мы с мамой и маленькой рыжей собачкой на фоне огромных зелёных баулов смотрелись неплохо. И никто ни за что не плакал.

В Шереметьево мы лихо распевали еврейские песни под гитару, и тонус поднимался – а куда он мог деться?.. Мой друг-приятель, охраняя нас с собакой до последнего, умудрился перемахнуть через заграждение и сдать наш багаж…

ШЕСТАЯ ПЛЁНКА

Моя собака облаивает что-то невидимое в прихожей, говорю ей, не оборачиваясь, не обращай внимания, это просто воспоминания, это ко мне …

Тепло, ещё теплее, уже горячо, фильмоскоп перегрелся, пора менять плёнку…

1990

Первым делом я позвонила папе из аэропорта Бен-Гурион, было у нас такое право на один звонок другу… Затем мы приехали в Хайфу, чтобы как-то начинать жить.

Квартирка на улице Рабби Акива с чудным балкончиком в тени и листве, мы стали привыкать, правда, я и так чувствовала себя дома, хотя не хватало всего того, что составляло дом прежних времён.

Чего я от себя не ожидала, так это тоски. У меня был неплохой разговорный иврит, привезённый ненарочно из Харькова, чувство дома и тоска такого размера, что хватило бы на пару семей при должной экономии.

(Позднейшая вставка по поводу иврита: год примерно 1977-й, мы с молодым человеком прогуливаемся по парку Горького. Солнечный день, кафе под полосатыми зонтиками. Но мы гуляем в сторону. На скамейке ненадолго присаживаемся. Я вот-вот заканчиваю школу, пора подумать о более важных вещах, о главном для нормальной еврейской девушки. Об иврите…

Молодой человек рисует прутиком на земле букву алеф, потом букву бет…

Кстати, в известной песенке про ребе поётся примерно так: «А когда вы, дети, состаритесь, и станет вам тяжело и больно, и не будет спасенья от беды – повторяйте и повторяйте эти буквы…»)

Иногда я приезжала в Иерусалим просто так, побродить, и тогда меня отпускало, потому что должно же человека отпускать хоть иногда…

С октября стали подъезжать друзья, оседать у нас и влиять благотворно. Особенно благотворно влиял Женя Дреер, потому что он по-прежнему курил ростовские сигареты «Наша марка», а прозрачный хайфский воздух довольно быстро меня перестроил, и «Наша марка» стала казаться настоящей газовой атакой…

Тоска оказалась обыкновенным предчувствием – не стало папы. И всё это время телефон в Харькове был занят, помехи на линии, а у нас шла война, мои друзья дозванивались папе из России и передавали приветы, он лежал в больнице, и я ничего о нём не знала… Потом его выписали, вроде пошёл на поправку, веселил друзей, однажды лёг спать – и не проснулся…

Когда-то, в 1977-м, мы отдыхали вместе с папой под Харьковом, и однажды в коридоре выключился свет. В коридорной темноте мы шли с папой в обнимку и распевали «Мы идём, ковыляя во мгле, Мы идём на последнем крыле… Хвост горит, бак пробит, но машина летит На честном слове и на одном крыле…»

1991

Война в Заливе мимо не прошла. Мы передвигались с противогазами наперевес и послушно заклеивали двери при звуках сирены. Этот заунывный звук я как-то предчувствовала – однажды сидела на кухне, курила в форточку, мама позвала в комнату, на что было отвечено, что до сирены ровно десять минут и что я хочу посидеть спокойно, пока есть время… И через десять минут сирена действительно взвыла.

Вообще, мама проявила себя беспечным человеком с большим запасом весёлого мужества, а я – трусливым мизантропом с задатками диктатора. После сирены я загоняла маму в комнату, заклеивала дверь и сосредоточенно слушала радио, не понимая ни слова на нервной почве, кроме приказа «снять противогазы». На беседу не отзывалась. Молилась, перечисляя имена, которые, пожалуйста, чтобы были живы и здоровы. Эта привычка у меня сохранилась по сей день, когда страшно, я уже знаю, чем заняться…

Мама не сидела, застыв в противогазе – она пыталась вести со мной светские беседы, рассказывала последние новости и краткое содержание прочитанных книг… Противогаз её не смущал. Её вообще ничего не смущало кроме собственной дочери – но тут, как говорится, есть то, что есть…

Иногда дрожали стёкла. Собака вела себя идеально – ныряла под одеяло и ждала, когда мы успокоимся… Тяжёлый дым просочился в комнату не у нас, это соседи один раз забыли выключить газ, и получили небольшую персональную газовую атаку. У нас была химическая…

Во время одной из атак мы сидели довольно долго, а в мире ничего не менялось. Крыша моя, и так не самой прочной закалки, съехала ниже уровня моря: на потолке я увидела каплю. Она аккуратно собиралась упасть в центре комнаты.

Конечно, химическая, сказала я маме, ни в коем случае не снимай противогаз. Мама поняла, что со мной временно всё кончено, сняла противогаз и позвонила приятельнице. Оказалось, атака закончилась полчаса тому назад, мы просто не услыхали сообщения по радио. Невинная капля сконденсировалась на потолке, не думая о дурном. Я никогда не учила физику…

Наконец, проступили запахи, включили цвет – Хайфа благоухала, Израиль оказался ярким, прозрачно-воздушным и удивительно своим.

Однажды на улице меня подобрали актёры, Сеня и Изольда. Их было двое, они собирались играть «Соловья и розу» В. Инбер. На той же улице Ерушалаим они подобрали скрипача Яшу. И жизнь стала налаживаться.

Мы встречались в «Бейтену», репетиции, Моцарт, Массне, песни, цитатами из «Соловья» наполнился воздух, как трелями весенних птиц…

«Рецепт весны таков: совершенно свежие и острые почки распускаются на старом тополе. Рекомендуется глубоко вдыхать их запах – он один из прекраснейших на свете»…

При таком оформлении жизни можно было и погулять у моря, антураж, что и говорить, удачный, только море всё норовит из антуража превратиться в лирического героя, потому что свидание было, в первую очередь, с ним… И море ничего ни от кого не требовало, а только перекатывалось прибоем, успокаивающе шурша: «Всё ещё случится… всё уже прошло…»

А любителям любовных историй скажу так: завязка, развитие, кульминация, развязка, финал. Возможны вариации и отсутствие развязки. Иногда – послесловие…

1992

В Тель-Авиве ещё теплее, чем в Хайфе, по нему можно долго идти, он горизонтальный и распахнутый широким жестом южных рук и раскидистых пальм. Он пахнет иначе. Неуловимый привкус бензина, моря, кардамона и ещё каких восточных трав, жарится шварма, а салаты можно набирать и набирать, и разгуливать у прилавка с питой в руке, пока организм не скажет «хватит» и не отпустит тебя дальше параллельно солнцу.

Тель-Авив вытащил меня на улицу с гитарой и микрофончиком, отправил в старый Яффо любоваться на причал и позволил запеть о прошлом и будущем, стоя на каменной брусчатке пустынно-туристской площади.

Настоящее было более-менее ясно. Идти пешком в старый Яффо, собирая шекели при помощи бардовской песни, возвращаться и погружаться в лёгкий трёп на улице Барзилай, где нас осело несколько таких же, хоть и не обязательно музыкантов.

Мама осталась в Хайфе, некоторое время ей жилось легко и почти беззаботно. Жить в разных городах оказалось не очень удобно, мы перезванивались всё чаще, а разговаривать нам становилось всё легче…

Друзья притянулись к нашей коммуналке магнитом. Такая радуга лёгкости и пенящегося веселья поднималась над нашим домом, что могло притянуть кого хочешь и вовремя. То есть, «пылали закаты, и ливень бил в стекло, всё было когда-то… и любовь была». По крайней мере, вулканов и страстей мне хватило надолго, эта стихия не покидала нас года два, постоянное напряжение – хорошая зарядка для нервов, особенно для гипнотизёра-трансформатора, которым по праву считается скорпион обоих полов, а уж как мы понимали друг друга – как скорпион скорпиона… То есть, без слов.

Тебя постоянно прощупывает рентген и всё – слышишь? – абсолютно всё принимает прямо к открытому сердцу. Как там было у Аграновича – «одной рукой за рукоять, другой рукой за остриё», и это вовсе не метафора, а вполне натуральное описание. Наверняка знал автор, о чём писал…

1993

…После того, как мил друг заболел нервным кошмаром… после того, как он чудом выжил… а я стала за него дрожать уже на ровном месте, потому что когда место неровное, в особенности – обрыв, то всё делается как надо и даже спокойствия хватает, откуда только берётся… нужно вязать узлы и тащить верёвку наверх, времени на сантименты не остаётся, а как только минует опасность, и вы отойдёте от обрыва – тут-то организм возьмёт своё…

Короче, когда всё уже было хорошо, я захотела исчезнуть. Не от страха или, скажем, ужаса бездны, хотя всё может быть, инстинкт самосохранения и не такое помнит… где-то я прочла про «векторное кольцо», от которого нет спасения – с примерами из жизни замечательных людей – Есенина, скажем, и так далее. Уже сейчас прочла, а тогда ничего не знала об этом, «судьба Онегина хранила» от такого знания, мир с ними обоими. Спасение есть. Но потом нужно очень осторожно передвигаться и долго бежать на цыпочках без оглядки.

Хотя внешне всё выглядело довольно пристойно – мы играли вместе (он – на скрипочке), куда-то ездили, забывая поглядывать по сторонам… А когда я нечаянно посмотрела на дорогу – оказалось, что мы движемся в сторону развязки, постепенно ускоряя шаг…

К слову, я знаю, как не думать о зелёной обезьяне. Это изобретение Ходжи Насреддина. Запрет на зелёную обезьяну приводит к тому, что вы больше ни о чём не можете думать, кроме неё.

Нужно зацепиться вниманием за что-нибудь не особенно противное – облака, звуки – всё равно, за что, и отпустить мысли на волю, хоть на какое-то время. Когда очень паршиво, человек и не на такое становится способен…

А потом непременно появится фиолетовый верблюд и займёт собой всё обозримое пространство. Оптимистическая концовка, не правда ли?

СЕДЬМАЯ ПЛЁНКА

Сюжеты тянутся не вдоль, а поперёк, как рисунки на древесине, сквозь годы по касательной… Таких сюжетов мы несём на себе больше, чем помним о них, и когда начинает болеть спина от непереносимой тяжести собственного сюжета, нам и в голову не приходит, что развязка – не худшее, что может приключиться с нашими мелкими драмами…

Когда это было – «блестит-переливается листва под фонарями, и тёплый воздух несёт тебя сам собой…», и было ли? Нет возврата, и не может быть, да и кому он нужен, возврат, но почему же так трудно идти вперёд с головой, повёрнутой назад?.. Как бы развернуть прямо, да и раскрасить стрелочки разными цветами… Кстати, я уже говорила, что постоянно живу на перекрёстке?

КРЫШИ И ГОЛУБИ

1991-1993-?..

А вот на крыше в Харькове пожить не удалось, хотя поднималась пару раз посмотреть на небо. Нужно было прятаться от дворника, и небо было рассмотрено невнимательно. Собственно, небо хорошо было видно с земли, если идти, глядя наверх, так что особой необходимости в крыше как-то не возникало. Или она была неосознанной, эта необходимость, подсознание никак не могло достучаться в то место, которым думают или хотя бы планируют, тем более что события от этого места всё равно не зависят. Пофигу событиям наши места, которыми думают, а особенно – планируют…

В Израиле само собой случилось, что собака с мамой ушли от меня по своим делам, налаживалась у них личная жизнь, им стоило хотя бы попробовать, как это бывает. Так что поселились мы отдельно, и я оказалась на крыше в небольшой квартирке, то есть небольшой – это даже преувеличение. Квартирка оказалась такой маленькой, что можно было порадоваться одиночеству – там помещался только один человек, особенно, если не иметь привычки ходить по комнате. Сидеть и лежать – да, а ходить – нет. Но вокруг этой крохотной квартирки была крыша, а над ней прямо без предупреждения – небо.

Кстати, привычка задирать голову вверх, чтобы рассматривать звёзды, когда идёшь по земле, куда-то подевалась, так что крыша оказалась очень кстати…

Днём там было так жарко, что нужно было, прохлаждаясь, спускаться вниз по всяким делам, возвращаться к вечеру, устраиваться рядом с квартиркой в разболтанное кресло прямо под звёздами, заваривать кофе…

Плохо только то, что зима всё-таки началась и продолжилась, спасение от дождя и ветра не наступило, и пришлось бежать к друзьям в другой город, где целое окно охраняло и стены тоже все были почти целы. Но к весне я обнаружила себя опять на крыше в крохотной квартирке, хотя и в другом городе…

Не знаю, почему я там не задержалась. Наверное, более сильный ветер, чем просто погода, уносит нас в только ему ведомую сторону. Особенно оттуда, где так уютно, где видны звёзды и когда так не хочется уходить…

Кстати, голуби тут только для красоты названия, голуби мне встречались, но в другое время и в отдельном городе. Зато вороны попадались регулярно и везде.

Ну вот, главное как бы сказано, хотя кто знает, где это главное и в чём оно? Сейчас 2005 год, а крыши нет как нет… До сегодняшнего дня осталось десять лет, даже больше, а по внутренним часам – около двадцати… Дважды я успела постареть и трижды впасть в детство, а юность пробуждается периодически, что всякий раз удивляет несказанно. Самое главное – 1994-й год впоследствии наступил, не говоря уже о 2000-м. И комета на нас пока не упала.

Короче говоря, время непостижимо, я это и раньше знала, но каждый раз удивляюсь, потому что оно значительно более непостижимо, чем на первый взгляд. В общем, я не прощаюсь, у меня такое впечатление, что заключительный аккорд может опять обернуться началом. Трудно угадать заранее…

А в самом конце нужно будет непременно написать: «Продолжение следует».

Титры, наконец, пишутся не просто так, а шрифтом. Более того – рисуются от руки, после чего фотографируются прямо на плёнку. Заметно, что плёнка стала цветная? Мы не ищем лёгких путей, наш ослик идёт прямо, сворачивая строго куда попало.

ТЕАТР – ЭТО ЖИЗНЬ,

АКТЁРЫ В НЕЙ ЖИВУТ НЕ ПО СЦЕНАРИЮ…

1993

Четвёртый этаж громадного серого здания, на соседних этажах красиво названы школы – кино и телевидения, драматического мастерства, а мы гордо молчим о том, что здесь единственная в Израиле Школа визуального или – ещё красивее – альтернативного театра. Альтернативного – драме, надо полагать, в особенности, психологической русской драме, потому что воробей на вершине дерева и человек мало отличаются с точки зрения высшего смысла…

А вот цветом и формой они разительно отличаются… Вот здесь нужно аккуратно оборвать, иначе придётся долго мусолить слово концепция, а спрашивается, для чего? Кому-то в монументальную живопись, кому-то – в клоунаду, если коротко.

Попала я туда случайно и неизбежно, как всегда, когда происходит судьба, извините за пафос. Кто-то позвонил, куда-то я поехала зачем-то и была вдруг принята невзирая на конкурс, потому что даже и не заметила, как это случилось… Тут надо бы начать новую главу или хотя бы повесить занавес, но… Понимаете, бывает такой театр, который можно начать с огромной кукольной руки, что держится за дверную ручку снаружи, а сам человек (или кто там окажется) давно внутри… И публика не может зайти, пока Рука не откроет Дверь…

Вот, например, этюд, один из многих: «Несоответствие». Кто-то приволок лилию, пахнущую валерьянкой, кто-то другой удобно устроил лезвие бритвы прямо в зубной щётке… А между дверей лифта посадили маленького плюшевого медвежонка. Стальные двери закрывались, а медвежонок, расставив лапы, не давал им закрыться… Они опять угрожающе надвигались, но мягкий медвежонок их так и не пустил…

Вот такая психология вместо драмы. Тут, скорее, поэзия, поэтический театр. Полунин, между прочим, о своих спектаклях так и говорит, и вовсе не нужно пытаться рассмешить почтеннейшую публику, а просто поиграть с ней в мяч – тогда у неё открывается совсем другое лицо… Если бы удалось всё-таки удрать с бродячим цирком – то, пожалуй, только в Полунинский театр, идти под снегом и тащить за собой игрушечный домик на колёсах, в котором светится окно…

Посреди школы кто-то выстроил кровать для семи гномиков, ступеньки, помост… и даже застелил её и уложил несколько подушечек. Нечаянно я оказалась Белоснежкой. Застряла в школе, чтобы закончить ручки из глины, то есть там потом нужно гипс и папье-маше, скоро спектакль первого курса, где я собиралась, между прочим, играть Убегающую Ногу, а заодно мы же сами ваяли оформление. К пяти утра меня сморило, не помню, где, проснулась на этой самой кроватке, когда появился директор школы, ранняя пташка и кукольник по призванию. Жалко, что он не знал сказку про Машу и трех медведей, как раз хорошо бы получилось удрать из одного сюжета в другой…

Странное дело – меня как раз обучали говорить об одном, начало-середина-конец, даже если это не рассказ, а… да что я несу, какая разница, что у всего бывает композиция, но мне часто чудился шарманщик, который забывает одну историю, перескакивает на другую в самом неожиданном месте, вдруг поёт, потом помолчит, покрутит шарманку и снова откуда-то с середины продолжит неизвестную сказку или даже настоящую историю, тут не поймёшь…

Откуда он взялся – Бог его знает, нигде о таком не читала. Только оказалось, что он – мой любимый герой. И я всю жизнь пытаюсь его зачем-то сыграть…

Картинку я увидела за пару минут до пробуждения, звонка будильника и выпрыгивания из уютной постели в холодный мир зубных щёток и завтраков. То есть, я уже знала, что не сплю. Успела испугаться, но кто-то отзывчивый объяснил, что у художников нормальной психики вообще не бывает, и я успокоилась. Меня вообще легко успокоить, если знать, как.

Короче говоря, в картинке – пустой разорённый город. Ветер гонит обрывки бумаг, пыль, мусор, завывает в пустых домах, холод. На дороге валяется разбитая шарманка. Иногда ветер крутит ручку шарманки, слышно тихую мелодию. Потом на улице появляется человек. Он откуда-то выворачивает – не успеваю заметить лица – и уходит. Высокий, в чёрной шляпе, седые волосы довольно длинные, развеваются, он идёт, чуть ссутулившись. Всё.

1994

Первый мой кукольный клоун мог летать в своей ночной рубашечке, как небольшой Карлсон. Мы играли с ним номер.

На садовой скамейке, где я как бы дремала, ну, не бомж, просто так дремала, чтобы заметно стало, как рядом с неподвижным человеком из сумки появляется клоун-ребёнок, будит человека, потому что больше ему поговорить-поиграть не с кем… Они начинают играть в прятки, а потом человек прячется от куклы, и клоуну ничего не остаётся, кроме как идти прямо на публику, повторяя тонким голосом: «Вы мою маму не видели?..»

Наши детские воспоминания – такой хороший материал для рассказа либо театральной постановки…

Кстати, умение терять ещё никому не помешало. Расставаться легко, периодически прощаясь. А куклы живут в доме на полных правах. У них никого нет, кроме меня, это большая ответственность…

1995

Мы рисуем на песке. Это занятие, урок, – на стол высыпан песок, молча подходим к нему по одному и пишем слово, первое, что в голову взбредёт. Молчим, смотрим на него несколько секунд, затем стираем. И отходим в сторону.

Писали на иврите. Кто-то написал «я», кто-то – «следы», были слова «зачем?», «дорога», «любовь», слова выглядели так, словно они только что родились – на языке Ветхого Завета…

Я написала «забывать». И это было, как попытка вспомнить что-то забытое во времена неведомые и неизвестно, о чём… Что-то было в этом песке вечное и притягательное на ощупь, как детская погремушка, кстати, слово «пустыня» так никто и не написал.

Тогда, после наших занятий, тексты древних псалмов вдруг стали читаться сами собой с удивительным распевным акцентом. Парочка даже сходу запомнились или вспомнились наизусть, и крыша снова на время вернулась. Но ненадолго. В пьесе «В ожидании Годо» я должна была играть сумасшедшего…

Идти с верёвкой на шее, смотреть неизвестно куда сквозь стены, тащить чемоданы и бормотать на птичьем языке. Идти нужно было медленно, в своём ритме и думать всё на том же птичьем языке (то есть текст из пьесы), внутренний монолог, как и положено… Полгода репетиций по системе Гратовского окончательно оторвали меня от людей, но я твёрдо знала дорогу домой и что такая жизнь мне нравится, хотя непонятно чем…

Есть во мне что-то от бродячего шарманщика, никуда не денешься, хотя иногда неплохо бы куда-нибудь деться, хоть на время… После спектакля я сработала себе поролоновую птицу с головой, слегка смахивающей на моё выражение лица, когда шла с верёвкой на шее и бормотала на птичьем языке…

Она размахивала прозрачными крыльями, мы танцевали жестокое танго под любимую музыку тридцатых годов, и психика возвращалась в надежде на то, что её больше не тронут…

1996

Польша, Вроцлав, спектакль можно играть по-русски, Боже, какое счастье… А для того, чтобы тебя понимали все – можно играть без слов. Но тогда нельзя петь, песня всегда на каком-нибудь языке. И любовь всегда на каком-нибудь языке, хотя тут я бы поспорила сама с собой…

Когда говоришь с милым на неродном наречьи, хоть и до боли близком, а милый тоже не так давно его выучил, но у него родное вовсе третье… трудно разобраться с нюансами.

Короче, я придумала себе героя, с нами такое часто бывает, но тут я подошла к делу концептуально – зря, что ли, меня учили четыре года? Я спросила себя – а кто у нас герой в последнем спектакле? Должен же быть показатель романтической э… направленности, да? Спектакль, всё-таки, свой, к тому же – моно, всё должно быть на виду, хоть оно и подсознание.

Героем оказался пропавший ребе. По сценарию – пропавший. Он нашёлся во второй части спектакля, прогулялся от кульминации к финалу, совершил Самый Важный Поступок, объявил восстание в гетто… короче, он был самый-самый и герой. При этом, по сценарию, восставшие победили, и плевать я хотела на правду жизни. Потому что – как сочиним, так и будет, и что с того, что всё было иначе?..

Кстати, там, в спектакле, у героя была семья – обычная еврейская семья, куча малышей, стираются пелёнки, варится обед, всё как у людей. Любовные драмы еврейскому человеку ни к чему, особенно, если он – герой спектакля и всеобщий спасатель.

Домой я вернулась с психикой набекрень. Снилась религиозная семья и трое детей, которых я там, во сне, кормила неизвестной едой с названием чолнт. На следующий день наступил Песах. И там, где мы его праздновали, оказался молодой ребе из Швейцарии, большой человек с милой улыбкой, распевающий псалмы и другую музыку поставленным голосом.

Он стал постепенно заполнять мою жизнь собой, попутно разъясняя, как мне при нём надо ходить, разговаривать, и вообще – всё делать по правилам… То есть, говорить ему обо всём, а без него вообще лучше ни с кем не беседовать, тем более, на непонятном ему языке… С мамой тоже при нём следовало говорить на иврите…

И поначалу я всё напоминала себе – ну, как же, это же Тот Самый Ребе, которого я умудрилась увидеть в собственном спектакле…

То, что лучше не смешивать сырники с аджикой, выдумку и действительность, или смешивать их только на бумаге, а собственную жизнь оставить в покое… мудро. Вопрос, как этому научиться?..

Ну вот, а счастливым финалом является то, что мне удалось избежать нормальной семейной жизни, удрать из-под венца и переехать вовремя. Потому что жить по команде я не умею. Помощи ждать было неоткуда, все сроки назначены, стройся и шагай по одному…

Вдруг я просто попросила Всевышнего, сказав Ему честно – вот, мол, не могу совсем, с этими людьми так трудно подобрать нужные слова, не говоря уже о поступках, может, лучше пока без личной жизни? Ну, хоть какое-то время…

Плакалась я у Стены Плача, чтобы не дать себя увезти ни в Англию, ни в Швейцарию, чтобы остаться в Иерусалиме и по возможности – самой собой. Всевышний в ответ дал мне силы. Хотя молилась я не на иврите и не по правилам, а как сумела…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мы с юности твёрдо знали, что не в вокале счастье, а в интонации… Но и в бокале, конечно, и в хорошей компании, и в том, чтобы пройтись под листвой, когда тебя несёт тёплый воздух… да мало ли, в чём оно, счастье?

Старые сюжеты дремлют по углам, заново привыкая к месту. Сколько ни забирайся в любые времена, а всё это рядом… нужно вовремя возвращать голову в положение «здесь и сейчас». Сегодня тоже неплохое время, если на него хоть изредка обращать внимание…

ФИНАЛЬНАЯ ЗАСТАВКА

Дождь. Темно. Ползу к автобусу, его нет, приходится пешком, и небо светлеет, хотя всё ещё мокро и сыро. Пустое шоссе, ни собак, ни людей, ни автобусов, я мелкая точка, ползущая по вечному городу. Куда иду и зачем… Направление – домой, но хочется улететь с этим воздухом и раствориться неведомо где. Я вольная птица, привязанная за обе ноги…

Навстречу катится мячик, его сносит ветер прямо на шоссе, и тут же появляются машины–автобусы–грузовики, пока мячику удаётся ускользнуть, но ещё минуту и… нам удалось от них убежать. Дальше мы пошли вместе домой, потому что мячик нужно было отмыть.

Пару раз в год мы вместе выходим на улицу, то есть, мы выходим втроём, – мяч, я и кукла-клоун по кличке Швабр (швабра, кроссовки и большая рыжая голова в веснушках). Швабр играет в мяч и улица готова бросать мячик обратно или бегать за ним, а меня и не видно, можно играть в куклы и придуриваться, что меня здесь нет, я просто где-то летаю с ветром…*

Иерусалим, 2005

Благодарность lj-юзеру «Chingizid», чья идея погодовой развертки спровоцировала автора на написание этого текста.