Когда-то сама написала, что Иерусалима в живописи нет.
Многие замахивались, но возвращались с полдороги. Это как с героем сказки – если дойти до сути, то можно и погибнуть. Но все равно все пытаются его писать, и у современников есть удачи. Есть черно-бело-серая графика Анны Тихо, где цвет в подтексте, ее царапающие поле зрения, цепляющиеся за поверхность листа колючки, передают особое соединение городских огней и пустыни. Иерусалимский белый воздух на составляющие, как радуга, с трудом раскладывается. Говорят, редкостные цвета иерусалимского неба вызваны испарениями смолы, меди и никеля с Мертвого моря. Иерусалим не дается, ускользает, кишка тонка его ухватить. Но ведь и портретов Всевышнего тоже нет.
Но вот зашла в мастерскую к Маше, и захотелось отречься от своих слов. Увидела свежий этюд, а в нем пойман иерусалимский цвет-нецвет между цветами, звук между нотами, «сотая интонация». Так, наверно, можно написать невесомость, соединительную ткань, коллаген, тоску…
А еще я не раз думала: почему она так медленно пишет? Сейчас редко кто пишет долго, спешат набрать количество легких и быстрых листов, коллекционируют холсты. Еще и рынок диктует такую спешку. Хотя самих художников всегда смущает быстрота и легкость написанного. Сколько раз я слышала: красиво, но мне было подозрительно легко. Казалось, холст закончен, и ей советуют оставить, не портить, но она все наращивает засохшие, кишащие червячками, как забродившая опара хлеба, слои краски, пишет поверху. На картине постепенно нарастает ноздреватая корка, ее толщина – временнáя координата. Ее холсты трехмерны, как скульптуры. Наверно, ей нужно, чтоб холст дозрел, и содержал бы внутри себя настой времени. Ее холсты всегда тяжелые, их трудно поднять, они полны пространством и временем. Еще, наверно, ей важно, чтоб работа добрала вес, или энергию по эйнштейновскому закону.