Мы не были близкими друзьями. Но встреча наша явно была кем-то хорошо подготовлена. То я вдруг оказывался в таком месте, откуда он только что уехал, и все вокруг, еще находясь под впечатлением, взахлеб рассказывали об удивительном новосибирском человеке, поющем свои стихи тихим голосом. То он по каким-то весьма уважительным причинам не мог добраться туда, где мы оба должны были присутствовать. Однажды я даже «заменял» его на вечере в Ташкенте, когда он не смог достать билет на самолет к назначенной дате…
В конце концов мы встретились на бардовском фестивале в Томске, где-то в середине 80-х.. Мне нравились его песни, его голос, который невозможно спутать ни с чьим другим, его манера игры на гитаре – раскованная, похожая на свободно текущий ручеек со множеством мелких вариаций вокруг простой и мелодичной темы. Нравились иронически-грустные интонации его стихов:
Куда же все летит беспечно и крылато –
и облака, и листья, и зарплата?..
Или:
Трамваи подорожали –
вот и едем в подводе.
Сам себе Окуджава,
звонкий Булат мелодий.
Как-то само собой сложилось, что темами наших разговоров могло быть все что угодно, кроме быта. С Болотиным бессмысленно обсуждать бытовые темы – он моментально сникал и начинал казаться ниже ростом (а так, кажется, метра два в нем было!). Иначе обстояло дело с бытием. Он обладал даром уводить самую невинную болтовню в философские и метафизические дебри, чем пугал многих.
Его высказывания бывали неожиданными. Однажды я рассказал ему, как в Рязани, на железнодорожной станции, меня классически обдурила, можно сказать, загипнотизировала, цыганка. Да так, что я, находясь в здравом уме и твердой памяти (и, клянусь, абсолютно трезвый!) собственноручно отдал ей свои последние 40 рублей плюс чемодан с личными вещами. Далее следовало подробное повествование о том, как я без денег и без билета добирался домой в Москву. Я и раньше многим рассказывал эту историю и, в большинстве случаев, реакцией на нее был смех, иногда приправленный долей сочувствия к ротозею. Володя Болотин, выслушав, совершенно серьезно сказал следующее: «Слушай, старик, ты хоть понимаешь, как это прекрасно, что тебе в твоем возрасте удалось сохранить достаточно наивности, чтобы верить цыганкам на слово?».
Потом он приезжал в Москву и несколько дней жил у нас дома. Мы гуляли по городу, говорили, как обычно, о высоких материях, покупали ночью водку у таксистов – существовал у них в те времена такой маленький бизнес. Мне таксисты водку продавать не хотели, почему-то подозревая во мне замаскированного мента. Болотину продавали всегда и по первому требованию.
Встречи без этикета.
Речи без транспарантов.
Вина без этикеток.
Молодость без возврата.
Мы отыграли в Москве один совместный концерт в маленьком клубе в Лефортово. Концерт на троих (третьим был Коля Якимов, композитор, аранжировщик и автор чудесных песен). Точнее, даже не концерт, а своеобразный «джем-сейшн», как выражаются джазовые музыканты. Не готовили заранее программу, почти ничего не обсуждали, а просто продолжили начатый ранее разговор посредством стихов и песен в присутствии зрителей. Игра старая и хорошо известная, да только не всегда и не со всеми получается. С Болотиным – получилось.
А потом все завертелось. Я уехал на ПМЖ в Израиль. Володя остался в Новосибирске. Он жил в Академгородке и работал в Институте ядерной физики. Прошло десять лет…
Я забыл его. Забыл, как забывают множество лиц, встреч, голосов, которые наша память без спроса запихивает на дальние свои антресоли, в темные чуланы подсознания.
В 2000 году «Иерусалимский журнал» опубликовал небольшую подборку стихов Владимира Болотина, с подзаголовком «Тексты песен». Я вспомнил, порадовался за него и… не стал читать. Просто пробежался по первым строчкам, отыскивая знакомые вещи. Почти все вещи были знакомыми…
Минуло еще пять лет. И когда пришло известие о том, что его больше нет, словно чем-то треснуло меня по голове, рычажок какой-то повернулся, и вдруг нестерпимо захотелось прочесть его стихи. Вот тут-то и ждало меня настоящее открытие. То, что я считал симпатичным, но необязательным творчеством милого интеллигентного человека, вдруг обернулось Поэзией бескомпромиссной. «Тексты песен» обернулись Стихами. В них было все, что нужно и не было ничего лишнего. Была филигранная фонетика, была многослойность, было рождение новых смыслов на обломках старых словесных клише. Был и высший пилотаж – этакая моцартианская безалаберность, легкая фривольность в обращении с родным языком, который для поэта есть божество, но не только. Иногда божество становится невыносимо выспренним и надменным, и тогда его не грех немного подразнить. А еще глубже – тайна, дуновение невысказанной Истины… Такие вещи невозможно изобрести или сконструировать:
Польша и полька. Апельсинова долька.
В русском слоге иголка. Латинский меч.
Висла – не Волга, два катынских волка.
За прощеньем потомков вам розно течь.
И еще вдруг оказалось, что стихи Володи Болотина безумно хочется петь. На его же музыку. Их можно петь хором, как поют народные песни. Например так:
Может быть, может быть,
пути-дороженьки
перекрестятся, так помолимся;
Боже мой, Боже мой!
Ты поможешь нам
когда-нибудь встретиться…
А можно просто мурлыкать, стоя под душем:
Я с хозяйством натуральным
влез в ужасные долги…
Помоги мне, альма-матерь!
матерьяльно помоги!
Хоть и жить не так противно
в перестроечные дни,
мама, кооперативно,
примитивно помоги.
Он успел записать три диска своих песен. Среди них нет ни одной случайной. А сколько их всего, мне неизвестно. Говорят, около трехсот. И больше не будет… Инсульт… 50 лет… Точка.
Эти песни хочется слушать и хочется петь. Их хочется проговаривать вслух, они заучиваются как бы сами собой. Но кроме всего этого, они по праву принадлежат русской изящной словесности. Какое именно отведено для них место, я не знаю. Но верю, что это где-нибудь на том уровне, на котором уже не существует иерархии литературы и литераторов, где признание или непризнание не имеют ни малейшего значения… На том уровне, где рукописи уже не горят.
Почему я не сказал ему этого тогда, в Москве?.. Почему я все время опаздываю?..