Мы жили в Риге. Я была подростком, когда мы с мамой начали ходить на выставки. И каждый раз, выходя из выставочного зала на улицу, я думала, как свежо и ярко выглядит настоящая жизнь по сравнению с изображением на картинах. Это было тяжелое время для латышской живописи, западноевропейской, по сути: московские чиновники внедряли метод соцреализма в бывшую «буржуазную» республику.
Но постепенно ситуация менялась. На выставки стало ходить интересней. Я поступила в Академию художеств на живописный факультет. В это время там преподавал в числе других педагогов Конрад Убан, один из самых крупных латышских пейзажистов. Над Убаном смеялись из-за его странностей. Округлый старик, похожий на утенка Тима, он и ходил утиной походкой, засунув руки в карманы. Его появление в классе было незаметным, если не считать того, что он постоянно напевал какой-нибудь мотивчик.
Услышав песенку за своей спиной, каждый начинал усердно трудиться. Мы писали постановку обнаженной натуры не меньше пятидесяти часов. В огромном классе с серыми стенами, с серым от фузы полом. Высокие готические окна с множеством коричневых переплетов не прибавляли цвета. Да и все драпировки в Академии почему-то были глухими и темными.
К нашим работам Убан относился снисходительно. Постоит за спиной, а замечаний не делает. Но иногда происходило то, над чем потешалась вся Академия. Старик брал студента за плечо и тихонько уводил от мольберта, говоря шепотом: «А теперь посмотрим в окно!».
Когда Убан проделал этот фокус со мной, я была поражена. За окном была живопись, а у меня на холсте вымученные построения!
А потом прошло еще много лет, и я заметила, что настоящие картины не висят на стене, а парят в воздухе. И это качество не зависит от времени и стиля.
Полагают, что искусство живописи принадлежит прошлому. Слишком много у него появилось заменителей, да и время – совсем другое… Но есть то, чего заменить нельзя: это глаза человека, наделенного зрением, способным отвоевать у хаоса куски пространства. Те, что мы потом называем картинами.
