В прошлом году, приехав в Москву на конгресс Достоевского, я навестила Татьяну Бек у нее дома. Потом, когда случится непоправимое, в желтой прессе промелькнет ярлык: «Дом самоубийц». Не буду опровергать, ибо недостаточно знакома с предметом. О своем доме Таня писала еще в первой книге «Скворешники»:
Я из этого шумного дома,
Где весь день голоса не смолкают,
Где отчаянных глаз не смыкают
И смеются усталые люди,
И не могут друг друга понять…
В тот памятный день по декабрьскому снежку я подходила, радостно предвкушая встречу, к хорошо знакомому красно-кирпичному, писательскому дому на «Аэропорте», когда-то легко доступному, а ныне отгороженному от уличной стихии металлической калиткой с хитроумным кодом. Сколько ни набирала продиктованные по телефону цифры, калитка не впускала. Что делать? Надо ждать кого-нибудь с ключом. К счастью, дождалась довольно скоро. Дверь подъезда открыла с помощью домофона сама Таня. И уже стояла на пороге квартиры, такая приветливо говорливая, домашняя, в байковом халате. После перелома голеностопа была в гипсовом сапожке, но держалась весело, гостеприимно. Лихо прыгала на одной ноге по коридору, звала в комнату, усаживала за стол. На столе не деликатесы, а книги, бумаги, рукописи, всё больше, конечно, чужие. Интернет выручает, но у всех ли авторов «Независимой газеты» (Таня вела в Ex Libris’e колонку), у всех ли студентов Литинститута он есть? Сильно сомневаюсь. А газетный работник, руководитель творческого семинара должен прочесть тонны писанины. Литераторы как жили, так и живут в книжно-бумажном царстве. Как это у Цветаевой: «Вас положат – на обеденный, / А меня – на письменный…»
О чем говорили? Обо всем на свете. Но сначала – о продиктованной воровским временем, излишней, может быть, забаррикадированности жилья (Таню дважды грабили!). К своей свежей травме она относилась мудро: ничего страшного – просто упала, съехав с ледяной горки возле бывшей «Молочной»; в писательской поликлинике, где лечилась десятки лет, сделали рентген, ногу быстро и хорошо обработали (правда, за деньги), перелом – без смещения, гипс всего на четыре недели… Настроение у Тани было повышенно оптимистическое. Никогда она не ела столько фруктов! Никогда не видела столько человеческого тепла! Люди идут и идут – друзья, ученики, родственники. Впору составить расписание визитов… Рассказывала о недавней поездке в Америку: взяла большое интервью у Соломона Волкова, собеседника великих современников, парадоксального и вместе с тем убедительного мыслителя. Наконец-то его книги выходят и в России…
– Как там Межиров? – спрашиваю я.
– В последний раз мы не встречались, – отвечает Таня. – Он был далеко, в Портленде, но в один из прошлых приездов проводили с ним за беседой в кафе долгие часы. Сплетники даже предположили, что у нас роман (смеется). Поразительный человек, неиссякаемый!
«Нашей юности кумир» – намеренно неточно цитирую я ее стихотворение «Русский пасынок в Нью-Йорке…». У нее-то сказано определенно: «Юности моей кумир». Но под этими словами могли бы подписаться и я, и наш общий друг Митя Сухарев, и еще многие поэты и не поэты. Вот уж у кого стихи без сучка без задоринки – у Александра Петровича! И какая волшебная, чисто межировская интонация…
От А. П. естественно переходим к Владимиру Корнилову. Таня дружила с Володей и его женой Ларой много лет. О нем, человеке, ставшем для нас мерилом гражданской совести, тоже есть Танины стихи: «Он, избравший судьбу однолюба, / Не умел оставаться в ряду, / Ибо совесть, как мощная лупа, / Укрупняет чужую беду… // …То я дурочкой, то богомолкой, / А Корнилов идет по шоссе / В этой кожанке, с этой кошелкой, / Абсолютно инакий, чем все...» Знаю ли я, спрашивает она, что вышел его двухтомник? Что на днях презентация в ЦДЛ? Она бы с огромной радостью выступила, но из-за ноги не сможет… И на Достоевского не пойдет. Пожалуйста, просит Таня, объясни, что со мной случилось, потом позвони, расскажи, как всё было…
Вспоминали Германию, Мюнхен, где я сейчас живу и где Таня гостила два года назад. Международный дом творчества: роскошная вилла «Waldberta» на берегу озера, где московская гостья жила, как чайка, одиноко и возвышенно во всех смыслах слова. И при этом была уверена, что путевку ей дали не за собственные заслуги перед литературой, а за заслуги отца, писателя Александра Бека, в связи с его столетием.
Собираясь в Москву, я взяла для Тани подарок. Черный веер из Гранады. Как она обрадовалась! «Ты всегда мне даришь самое нужное! У меня есть подходящая к нему юбка».
Теперь суеверно думаю: не вкладывала ли она в свои слова не понятый мной тогда смысл?..
Боясь ее утомить, стала через час-полтора откланиваться. Пробормотала как будто от Таниного имени ахматовское (из интервью с С. Волковым): «Спасибо, что не задержались». Она мило усмехнулась. Откуда-то извлекла и надписала мне своё только что вышедшее избранное: «Сага с помарками». «Тамаре – сестре, подруге…»
Я знала ее тридцать лет. Она, по ее словам, запомнила мои стихи еще школьницей, в начале шестидесятых. Десятью годами позже я вела поэтический семинар, где среди провинциальных васильков выделялась девушка-москвичка, похожая на… «Черную зимнюю почку» – нелицеприятно, с явным перехлестом в негативную сторону, определила она сама себя двадцатилетнюю. Я так не думала! Если уж перебирать для сравнения виды растительности, которой богата ее условно городская поэзия, то на память приходит «кустарник турецкий», пылающий «ярко-розово-желтым огнем». Лицо Тани быстро менялось: вспыхивало и блекло, расцветало от любовного внимания или в ответ на людское безразличие сжимало все свои лепестки…
Читаю и перечитываю «Сагу» без конца. И сами собой открываются строки, которые раньше не задевали так больно:
Я не пойду дорогою окольной,
Не стану прятать знание в стогу.
Я мысль о смерти сделаю настольной,
Как лампу, без которой не могу.
Или:
Когда умру, скажи: «Она ушла на зов,
А не сошла на нет…
Оплакивать не надо…».
Или:
Я почую грядущую смерть
Как отраду, а не как угрозу.
Или, наконец:
Но какое внезапное небо
Открывается мне поутру!
Жизнь мучительна. Гибель нелепа.
…Я сегодня опять не умру.
«Опять не умру» – значит, такое могло случиться и раньше…
Все настоящие поэты думают о смерти, репетируют смерть и даже так: без памяти смертной становится плоской и пресной жизнь, пробуксовывает на месте. Но наличие и даже избыток подобных стихов не снимают ответственности с тех, кто вольно или невольно подтолкнул их автора к гибели.
О тайне смерти Татьяны Бек, самого внятного, самого строгого к форме и к себе современного поэта, еще рано говорить. А вот сказать о тайне ее поэзии – можно. В Интернете поэт-ровесник, отнюдь не профан, выразив приличествующую утрате скорбь, не постеснялся сказать о «маленькой рюмочке», из которой якобы пила поэтесса. Очевидно, так у него трансформировалось известное выражение Альфреда Мюссе: «Мой стакан не велик, но я пью из своего стакана». Решительно с ним не согласна!
Таня Бек начинала как младошестидесятница, добрая реалистка, глядящая не только вовнутрь своей души, но и вокруг, и за линию горизонта. Это бинокулярное поэтическое зрение никогда не покидало ее. С годами внутренний зондаж стал глубже, стих сделался предельно искренен и бесстрашно точен. Мир стянулся в глубь ее многогранной личности, ничего не потеряв в объеме. Фантастическим образом она претворила в себе опыт поэтов ХХ века: и акмеистов, которых великолепно знала, и обэриутов, и мэтров военного поколения, и, возможно, своих лучших учеников, уже из ХХI века!
У ее поэзии есть редчайшее свойство. Она не приедается.
А что недооценили при жизни? Не ценят по-настоящему и сейчас? Вещь банальная. Она была ко всему готова:
И деревья стоят при параде
Увяданию наперекор.
И негоже просить о награде,
Потому что и так – перебор.