Эдуард Розенштейн

там, по радио, между станциями

*   *   *

памяти А. Г.

Там, по радио, между станциями передают специальный шум:
подслушанные жерла земли, высоковольтные вены ночи.
Включи его, чтоб заглушить соседей на кухне:
мальчики о политике, навязчивое благородство.
Стихи мёртвой девочки.
Описать свой день.
Я не хотел, но я сбежал.
Разуверился в утрах, разуверился в ранних вставаниях.
Метафора: твоя смерть, как игла, проходит податливое тело,
и кровяной шарик сердца кружится на её острие.

На этот раз –
солнце так и не докувыркнулось
заводное лопнула пружинка
говорил не закручивай до конца
мечтать о своей детской а пока
устраивать её в коробке из под
обуви пылесоса телевизора
кукла Маша твоё в страхе «мама»
запомнит и повторит так похоже что
любовник спросонья потянется приласкать

несколько неправильных воспитаний
чувство локтя по почкам
ничем хорошим никому не грозила
ты шила но ткань на просвет
то ширилась и уходила грязной водой
то собиралась в скучный кулак под сердце
стихи это то что не пишется
не говорится не думается а никак
говорят что снятся интересных снов
но если после них просыпаются – это плохие стихи

ты-здравствуй ты-садись ты-водки
ты-пьющаясянеспеша
ты-выбилась из собутыльников тоски
ты-больше не их

ты-горлышка в крови анупусти
на, подметай осколки

в эту минуту искусственной тишины
по тебе по девочке Анечке дочке
заходится чревовещательным «ы»
одна в ночи радиоточка
вот-вот разревётся вот-вот запнётся.

пустая смерть из пустой розетки
уснули соседи уснули соседки
полтора часа до восхода солнца

2000

*   *   *

памяти Б. Р.

помнишь в детстве понарошку
испекли нас из
мамы три столовых ложки
слёзы сопли слизь

на стакан муки как пыли
ветром ли с горсти
сдуло сами ли пересолили
здравствуй и прости

лоб отца улыбка мамы
корочка обид
запеклась между губами
больше не болит

вкус вины и сердца сдоба
и рецепт готов
оказался ты съедобным
для своих стихов

аполлон зачем ты хмурый
горек твой запой
и стихи в овечьей шкуре
гонишь на убой

призываешь иудеев
пир не пир а так
сядем разберём идею
кто из нас мудак

призываешь православных
пир не пир а так
сядем выясним по правде
кто из нас мудак

на столе вино в стакане
чёрствый чебурек
а в земле лежит под нами
мёртвый человек

2001

*   *   *

Этот город Русалкой зовётся,
я сейчас докурю и уйду,
георгины в больничном саду
остаются одни, остаётся
вспоминать, как в такси до Бат-Яма
на таксиста ненужный вопрос
что-то долго плести довелось,
что к приятелю еду, как к маме
не хотел подходить у ворот,
не умчался пока с моей сдачей
ухмыльнувшийся мордоворот.
«Сколько ты заплатил?», – передачу
в непослушных руках тормоша,
сквозь абзацы ивритской газеты
птицы-гриль проступала душа,
буквы мёртвою плотью согреты,
я прочту, я умею читать
на коричневой коже печать
этих алефов, шинов и реш,
мать отнекивалась: «Сам поешь,
я уже за обедом поела».
И сегодня свой вечный вопрос
задала как-то более смело:
«Ты купальника мне не привёз?»

2003

*   *   *

Он был сектант, он пил мочу,
и вышиванку из простыни
он делал главному врачу,
ну не ему, так его сыну.

Его кровати у окна
завидовала вся палата,
и крестики воротника
он с зарешёченного сада
брал, с зарешёченных небес,
я подсмотрел – я был моложе
в ту пору и глазами без
очков судил всё правильней и строже.

Я подсмотрел, как нужно шить,
как крупную сетчатку тверди,
заката лопнувшую нить,
через забор обитель смерти
(сейчас скажу – больничный морг)
он на сорочку, как для трупа
мелко крестя, съузорить смог.
Он получил вторую группу.

2003

*   *   *

Стенка на стенку вышли хлеборобы.
– Запроданці! – я выхватил гранату.
– Задрипанці! – я выхватил гранату.
Двух станов не жилец, а только жид пархатый
я лёг на обе.

Так, мне казалось, будет лучше всем.
Так я возьму свою победу.
Так прилеплюсь надолго, насовсем
к земле и дому, к тишине и хлебу.

Чтобы чертами своего лица
с ваших бы лиц никак не отдирался,
чтоб в золото, одевшее леса,
добавилось и моего багрянца.

Чтоб с потрохами, чтобы потроха
летели бы и перевоплощались
в пар, а из пара в облака
и облаками оставались.

……………………………………………………

Что, облако в штанах, увидел сходство
с тем, кто напротив собранно сидит?
И вот сидишь и ждёшь, когда взорвётся
автобусный сосед, араб на вид.

2003

*   *   *

Фотка на память – всё, что останется от наших тел и дел.
Еврейская улыбка ему не шла, а другую он не умел.

Хмурился, складывал руки на груди,
как криво сидит на нём всё то, что будет с ним впереди.

Эту шею на вырост – уже кто-то раньше носил,
этих плеч зажим – с чужих плеч, я сразу сообразил.

Герман, возьми меня в типажи, я свой, я никто,
я Иванченко-погорелец в чужом пальто,

я на заднем плане сплюну слюну,
я в камеру как в душу твою взгляну.

Только не надо меня на передний план:
я не смогу, я душу свою предам,

я расплывусь в улыбке, я подмигну,
ведь я знаю, что мы уже выиграли великую войну,

а это не правда, так оставь меня там стоять,
пусть рядом стоят отец мой и мать,

пусть камера по нам как по другим промелькнёт
и покажет крупным планом дерево, снег, гололёд,

и забудет про нас, ей важно, что будет потом.
А мы не расходимся, как будто чего-то ждём.

2003

*   *   *

Волга впадает в Каспийское море
иголка впадает в щель в паркете
книги впадают в книжные полки

а потом они выпадают и падают
Волга иголка остатки библиотеки
одним потоком – тёплым солёным летним

только подставляй картонные ящики
пакуй их обтягивай изолентой
и шли малым ходом дешевле морем

Волга – это ты, любимая, это ты.
Иголка – это то, что прячется, как смерть Кощея.
Книги – это утопленники, выталкиваемые из воды,
потому что она всё равно тяжелее.

2003

*   *   *

Ты вошла в просвечивающемся платьице
ты вошла я помню этот час
значит то что было то останется
навсегда какая разница что нас
больше нет нас больше нет на свете
ты вошла вошла в меня меня
разрывая даже не заметив
о просвет меж ног о как она
всем его дарила раздаряла
да просвет от слова свет от слова свят
солнце ты не зря за нею стало
и стоишь твои лучи горят
сквозь неё закатные очеловечены
ну завидуй что же ты лучу
этот образ мира этим вечером
не убий убий ещё хочу

2003

*   *   *

Я трогаю, я говорю – не тронь
это свеченье, это осязанье,
подрагивает и щемит ладонь,
как принявшая подаянье.

Я спрячу руку, я скажу: не надо,
другие нищие на этой паперти
достойны более твоей пощады
и осенённой благодатью памяти.

Так почему мою скупую руку,
зажатую в кулак в своей гордыне,
своими гладишь ты на радость и на муку
и радуешься ей отныне.

2003

*   *   *

Благодари весну сегодня
ты видел в утренней газете
как пасху города господня
над головой омар-мечети
проносит колокол беззвучно
и запыхавшиеся люди
пред церковью сгрудились в кучу
ты скажешь голову на блюде
проносит присно и вовеки
невидимая миру дева
но вот туристы и калеки
персты влагают в своё тело
и чуют радостно воскресли
они не верили вначале
но в этот день и в этом месте
колокола обозначали
непостижимы осиянны
как пролитые в мир купели
невидимые миру раны
они зажили и запели

27.04.2003