* * *
Ах, не знаю, не знаю на свете совсем языка! –
Будто в воду пошел – не лицом! – перепуганным камнем,
Словно некую скрипку надыбал и стал – музыкант,
И кричал: «Оттого и пою, что пожизненно нет языка мне!» –
Ни в пропаже любви, ни в воде, за которую вдруг забежал,
Ни в ракитах своих, для которых не выклянчу почты,
Ни в сражениях правды, чьи руки верны грабежам, –
Я на милой земле неуверенный ставленник почвы.
Я тогда лишь и слышу, когда в эту воду тону,
Я тогда и пою лишь, когда этих звуков не слышу,
Я тогда лишь и помню, когда устремляюсь ко дну,
И тогда я люблю, когда ртом безвоздушное время колышу.
Или вот: над вечерней равниной небесный умышленный взгляд.
И такой очевидный, что это почти осязанье,
Словно сам ты под небо подушечкой пальца и взят,
Словно это второе, почти что не наше сознанье.
Суррогатом бессмертия вводится в тело язык,
Или, может быть, детской какой-то прививкой от смерти.
Ты как будто забыл, ты почти что тогда и возник,
Когда небо впервые сказало равнинам: «Ослепни!»
* * *
И дожил я до пасмурных седин,
Своей судьбы не очень господин,
Сознания неловкий исполнитель,
Среди калмыков – некий кабардин, –
Тунгусы, вы меня не извините ль?
А что я был, и что я в пищу брал,
Коль в ужасе средь клеточных мембран
Я калий пил и грыз подсобный кальций,
И в брак вступал, и, склонный к тем добрам,
Усаживался в должность постояльца?
И темен был, хотя в просвете рус,
И храбрым был, когда я не был трус,
И щедрым был, вербуясь в ставке жадин,
Накладен всем, я жизнь мотал на ус,
Когда не брился. – Да, я был всеяден!
И умер я ни за что, ни про что,
В холодную улегся без пальто –
Не Родину, а вечности предбанник,
Просеянный, как бы сквозь решето,
На небо, но вне жен уже и нянек.
И умер я. Когда б не умер я
Среди разлук, любовей и вранья
И прочей зряшной радости на свете,
О, как бы я чужим вошел в братья?
И как достиг бы совершеннолетья?
КАТЕР
Что ностальгия? – Милое кино.
Мы слишком снисходительны к поправкам
Своей судьбы. – Те семеро по лавкам
Твоих обид – уж выросли давно.
Чужбина жизни – всюду хороша.
На новизну любой пропащий падок.
В расчете на мирской живопорядок
Не долго покобенится душа.
Чужбина жизни – это спор и спорт,
Физически усвоившийся диспут,
Особенно, когда в ночи зависнут
На файле моря – этот спящий порт,
Жующий время, или пальм анклав,
В твою судьбу умышленно запав
С чужих программ, – не только врос, но вырос.
Не так уж страшен, как малюют, вирус.
Не сразу попадешь рукой в рукав,
Чтоб выбежать на пляж. И сам Создатель –
Что, не игрок? Что, не творец? Не кстати ль
Меняется на пробу комсостав
Не только у веществ – и у понятий,
И у пространств, повылезших из патин
Тех геометрий, где в разгар симпатий
Все схлопнулось и спятило стремглав, –
Окуклилось – и больше не видать их!
Меняется и сам исходный нрав,
В чужих отавах клеверу нарвав,
Облюбовав инакие полати.
А кто готов, лукав, не отблукав,
Построить мир в константах отсебятин?
Кто не менялся, в ужасе коряв,
В болоте гибели кто не мастачил гати,
В проклятиях себя порастеряв? –
Не всем едать медвежину с рогати.
Меняется методика облав,
Условья дружб и способы объятий,
Как сны купав, как ногти у дитяти,
Как голоса у птиц, как запахи у трав
Как слух у памяти, что всю перелопатил,
Тех семерых с той лавки жизнь прождав.
И, к морю удивительно попав,
Бежал средь пальм, среди подручных спален,
Как бы дисплеем, тусклым от испарин,
И, если был слегка не материален,
То, Господи, совсем не для забав, –
Весь мир наш явно экспериментален.
И знал Предупредительный Минздрав
В одной из глав, подписанных для братий,
Что горек мед, что тесен бред бурятий,
А сон аркадий в пятнах от поддатий,
Что южной ночи темен ледостав,
Где, хаоса дежурный соискатель,
Все выясняет одинокий катер,
За волноломом прыгать подустав,
Вселенский собирательный устав. –
Как будто есть он – выложат на скатерть,
И, с нами же позавтракать спеша,
Века себя от мук распотроша,
Прижмутся к нам с надеждой приласкать их. –
Чужбина жизни всюду хороша.
А катер ходит к бездне в кореша,
Маячит, появляется, не канет,
Как будто там незримое таранит,
Как будто к миру бегает за шкаф
И, локти суши вдоль борта прижав,
Невидимо проходит через грани,
Где опыт боли в каждом миллиграмме
И в каждом миллилитре – жгучий сплав.
Мышкует на мерцающем экране,
Где кроме нас никто не плыл заране,
Хотя давно свое откозыряв,
Еще зыряне зырили – заря ли?
Иль ночь кромешная, где наш посильный штраф –
Входить на пляж, одевшись потеплее
В чужбину жизни – как рукой в рукав,
И гневно слушать – так ли уж картав
Тот гул ночной, та тьма, тот отсвет с нею,
Где катер наш, утенком по Диснею, –
Всю злую пищу носом расклевав,
Толпится в одиночестве, коснея,
Где зренье вжав в пространство потеснее,
Что стынет в отсветах пустых морских застав,
Земную жизнь почти что скоротав,
Все думать вслух – успею ли, успею? –
Курсорить по дежурному дисплею.
А там шумит, шумит оно без прав,
Все волны хаотично растеряв.
* * *
С относительно теплой зимой
И зеленым вовсю попугаем
В нашей смерти, особо немой,
Вдруг опять этот мир проморгаем?
Не дознав до конца, кто же мы? –
Главным образом – с чем? И откуда?
С неподъемной котомкой зимы
Дефилировать в сторону чуда
Воскрешения, счастья, стыда. –
Вы – сюда? Я – туда. – Ну, так здравствуй!
Заимеем лишь грустное «да»
Отблажившим обидам препятствий
От особой нехватки сердец,
Съев познанье под лобные доли
И от грусти умрем, наконец,
И лишь для оправданья – от боли.
* * *
Шоссе затаптывал Кумран,
И густо плыл самообман
В предгорье ада или рая,
И я струился сквозь туман,
Небрежно кудри поправляя.
В проем бесхозных горных стен
Наглядно личное свистел
В глубокой впадине трагедий,
И мокрый ангел вниз летел
От горней станции Эйн-Геди.
Между сиденьем и рулем
Я содержал сознанья ком. –
По ком Истории страданье,
Где мчат машины босиком
Вдоль по шоссе у мирозданья?
Над Мертвым морем мгла жила,
А тучи, прыснув от стекла,
С шоссе несли в ущелья отзвон,
В сторонку сплюнувши орла, –
Так что – и он самоосознан?
И длилось действо тишины,
Где все решений лишены
Но так участвуют в дремоте,
Что вскользь просматривают сны
Всей изворотливостью плоти.
И эти спящие сыны,
Своих наличных дум полны,
Едва подвержены заботе,
Чтоб зеленеть среди весны
И руль держать на повороте.
* * *
Когда-нибудь, сызмальства стойкий,
Еще не додумав печаль,
Поставлю копыта у койки,
Уйду в заоконную даль.
Покину означенный стапель
И выпорхну роем из сот,
И ангел старательный скальпель
Над кожей моей занесет.
Я буду в нечетком отгуле
Расплывчатый мять бюллетень.
Не я потревожил тот улей
И выпустил общую тень.
И спец от японских старейсин,
Мулла, чьею дремой домрем,
И ребе с ужаленным пейсом,
И поп, что спешит с дымарем, –
Все те, кому тоже сокрыто,
О чем там кричат рупора,
Кто водит над книгою быта
Куриною лапой пера.
Кто цель заселяет в пространство,
Кормя развесною лапшой,
Кто с детской надеждой шаманства
Вчерне колготится с душой.
Кто пьян на нездешние деньги
И равен царю и хмырю, –
На вашем торжественном сленге
Заранее благодарю! –
Всех тех, припасенных для басен,
Кто рой отгоняет от лиц,
Кто грустно стоит на атасе
Над пасекой наших границ.[1]*
* * *
Это море тяжелое говорит, что оно тут мед,
Поднимая тот мед до дрожащего рта звезды. –
Это кто же язык волны переведет, поймет,
Темнотой за собой смывая навек следы?
Ну и что, что не будет слышно тебя – и что?
Это как же оставишь привкус во рту – и с кем?
Это – словно в метро улетает твое пальто?
Или это звезда зазывает тебя рискнуть?
Только в силу каких-то непререкаемых схем
Создается барашковый ритм, раздражая мрак.
Или голос планеты приближен прямо к виску,
И вдыхаешь объем вселенной размером в шаг.
Или это сквозняк, что уксус, входит в твое нутро.
Или это звезда осыпает щебет, который знак.
Или это пальто догоняет тебя в метро.
Или это вблизи виска прополз фонаря слизняк.
Так ведь привкус от уксуса загодя был в меду
Там, где куцая даль утопила локти в воде,
И заранее выдох нашарил во рту: «Дойду!»,
Ибо мы родились априори навек везде.
ЗИМНИЕ СОНЕТЫ
4.
Рычит вулкан – и он, конечно, зверь.
Что до тетерь – все города на выброс,
И абрис гор – годится лишь в экслибрис
Для книги исторических потерь.
Входящий в храм кричит во тьму: «Заверь
Меня, Нотариус! Беда моя на вырост!
Шуршит война! Бытует в клетках вирус!» –
По Сеньке шапку ловкую примерь!
К стране идет соседняя страна. –
«А кто ты есть?» – «А я твоя примерка!
Нельзя нам тут никак без фейерверка!»
Материя условно создана,
И в небе высь – как сорванная дверка, –
И глупая присутствий тишина.
5.
И в небе высь – отложенный побег.
Висит на ветке глупая пичуга.
Ну да, для существующих упруго
Есть поводы почувствовать свой век.
Тоскует банк, выписывая чек,
Прет самолет – он дело знает туго,
И с нами путешествует подруга –
Имеет явно шансы на ночлег.
Ты – девушкин, ты – дедушкин, ты – женин.
Одетая в халат вооружений,
Идет страна другую в гости звать.
И мы, приметив издали кровать
Иль смерть свою в пылу телодвижений,
Успеем ими поколядовать.
6.
И мы умеем тут колядовать,
Заверенные в перечне лишений,
Салютовать им воинством мишеней
И коллективной сладости урвать. –
Довольно подозрительная рать.
Прикормлена гордынею прошений.
Особая система орошений –
От жажды над ручьями глотки драть.
Когда кому тщеславие приспичит,
Он в том и обналичит личный вычет –
Патриотизмом собственных запруд.
Прет самолет – так и его припрут,
Обычай лишь вослед глаза набычит,
А фейерверк за нами подотрут.
7.
И это море как-то подотрут,
И город наш, и нас, конечно, лично.
Все существует не гигиенично –
И скучный банк, и даже Гистатрут, –
И траты, что восприняты за труд,
И беды те, что мыкаются зычно. –
Вот ябеды как раз-то и занычь нам,
Бо фрейдовчане как-нибудь допрут.
Салют им всем, окалинам страстей,
Окраинам особых плоскостей,
Где голод наш особо губы чалит,
Где тигры спят с бенгальскими очами
В условном месте страшных новостей,
Какие мы едва еще почали.
8.
С нас ожидают крупных новостей.
Авансом там сознанье жажды чалит.
Да, початы известные печали. –
Над морем одиноким костеней.
На высшее собрание костей –
Родительское? – чтоб не подкачали! –
И ты идешь – туда, где был вначале.
Над морем стоя, так же запустей!
Поштучное нам выдано бесплатно:
Зарплата, жизнь, объем, облом, туман,
Обиды стран, диван для нужных дам.
Живи как можно более приватно
В природе, существующей халатно,
Где нечто попустительствует нам.
-
* Мы, может, и живы по пояс,
Где жизнь хоботками сосёт
Ту вечность, с которою спорясь,
Используют мертвый прополис
В бессчетном строительстве сот. ↑