Прозаик Борис Ямпольский рассказывает в очерке “Последняя встреча с Василием Гроссманом”: «В последние годы жизни он написал “Записки пожилого человека” (путевые заметки по Армении), произведение, на мой взгляд, гениальное… “Записки” были набраны и сверстаны в “Новом мире” и задержаны цензурой из-за нескольких фраз об антисемитизме. Требовали их убрать. Гроссман уперся. Записки пошли в разбор… Я сказал ему, что он в свое время сделал ошибку, не пожертвовав в “Новом мире” двумя-тремя абзацами. – Вы это говорите как писатель и как еврей? – спросил он. – Да, – сказал я, – там у вас были вещи поважнее и позначительнее, чем антисемитизм. – Он ничего не ответил, смолчал…»[1].
Эта гроссмановская формула представляется мне очень важным и верным мерилом, критерием для уяснения места, которое литератор занимает в ряду (рядах?) себе подобных, с тех пор как эти ряды начали пополняться (засоряться?) представителями нашего с вами беспокойного племени. Вот только без уточнения не обойтись: русский писатель и еврей.
Разговор о месте и уместности еврея в русской литературе начался еще полтора века назад, с появлением первых еврейских фамилий под газетными и журнальными статьями, и разговор, скажем прямо, недружелюбный по преимуществу, хотя за этот долгий срок находились у евреев и заступники, а у юдофобов оппоненты. Но я позволю себе опустить историю, основные эпизоды которой хорошо известны и достаточно подробно документированы, и хотел бы сосредоточиться на советском периоде, который, правда, уже в свою очередь, тоже стал историей. Мне известна только одна обобщающая статья на этот предмет – “Писатели-евреи в советской литературе” Марка Львовича Слонима (1894-1976)[2]. При всем уважении и любви к Марку Львовичу, которого я имел удовольствие знать лично по Женеве, не могу принять ее даже за “точку отсчета” – настолько она неточна и прямо ошибочна местами. Тема «еврей в русской литературе советского времени» остается, сколько я способен судить, совершенно неразработанной, незатронутой, если не считать замечательно подробной и компетентной статьи “Советская литература” в 8-м томе “Краткой еврейской энциклопедии”. Но при всех своих достоинствах энциклопедия – это все же не более чем справочник, т. е. торжество частностей, деталей, не оставляющих пространства для обобщений. В каком-то смысле подтверждением может служить анекдот, ходивший в литературной среде в Москве в конце 40-х годов или несколько позже.
На банкете в заключение какого-то собрания так называемых «сторонников мира» в Стокгольме соседями по столу оказались шведский профессор-русист и глава советской делегации Александр Фадеев. Швед, видимо, поддерживая беседу, спросил, кого сосед считает самым крупным советским поэтом современности. Фадеев захотел, говоря языком карт, «вмастить» своему буржуазному гостеприимцу и ответил: Пастернака. «Вы меня не поняли, – возразил швед, – Пастернак – это самый крупный русский поэт наших дней, а я вас спрашивал про советского». – «А по-вашему, кто?» – поинтересовался, в свою очередь, Фадеев. «По-моему – Долматовский».
На уровне анекдота: < … > отдано предпочтение перед великим поэтом (отвлечемся на миг от того, что ничтожен, нелеп и сам параметр предпочтения – советская идейность). Но вот оказывается – учитывая то, что мы знаем об обоих сегодня, – что у сопоставления есть, по крайней мере, еще один смысл, кроме анекдотического.
Евгений Аронович Долматовский никаких следов своего еврейского происхождения в своем, с позволения сказать, творчестве не оставил. Вынес эту деталь за скобки, как говорится. Решительно умолчал. Молчал и Борис Пастернак. Мы могли бы предположить, что оба молчания одинаковы: желают оставить в тени неприятную деталь биографии. Но вот уже ближе к концу жизни, в романе, устами выкреста Пастернак взывает к евреям: разойдитесь! перестаньте существовать – вы мешаете пришествию Царствия Божия! И это писалось сразу после Шоа… (На частные письма, пропитанные самоненавистничеством и широко распубликованные, я уверен, лишь по близорукости наследников, не хочу и ссылаться: стыдно.)
Да, есть смысл и основание сопоставить несопоставимые, вроде бы, имена, потому что оба – еврейские, и отрицательное отношение их носителей к своему происхождению, отказ говорить о нем приводит обоих в одну рубрику. Эта рубрика, которую можно обозначить «отрицание прошлого», очень емкая и объединяет множество позиций, от яростной враждебности до ледяного равнодушия, через стыдливые усилья утаить правду. При такой классификации, мне кажется, второй универсальной рубрикой будет «приятие прошлого», которое тоже уложится в долгий ряд достаточно разнородных позиций, от пламенного и всё поглощающего интереса, ангажированности, как нынче принято выражаться, до прохладного, отстраненного любопытства. Мне кажется также, что разнести по воображаемым графам этой воображаемой таблицы всю массу евреев, нахлынувшую в российскую словесность за семьдесят с лишком лет советской власти, было бы самым лучшим, самым разумным приступом к теме, названной мною выше: первым делом, хорошо бы «избавиться» от псевдоевреев, «евреев по паспорту» в русской словесности. Таких, как прозаик Владимир Лидин или филолог Михаил Гаспаров. Или тот же Долматовский.
Моя цель, впрочем, несравненно скромнее. Я хотел бы сделать еврейский набросок одного из самых мне дорогих русских поэтов второй половины ушедшего века – Бориса Абрамовича Слуцкого. Предупреждаю сразу же, загодя: это именно набросок, а не портрет, не фотография и уж всего менее поползновение на ученый разбор.
Мы познакомились в конце 1954 или в 1955 у Юрия Павловича Тимофеева, который тогда заведовал одной из редакций Детиздата и благодетельствовал многим молодым и непристроенным: я только-только вернулся из ссылки, был без работы и без копейки, Тимофеев сам меня разыскал и дал договор на перевод…