Произнесено в Петербурге перед концертом Михаила Щербакова 14.03.2003.
Недавно мы со Щербаковым отметили наш скромный, личный юбилей. Двадцать лет тому назад мы с ним встретились, познакомились и подружились, и эта дружба длится по сей день и имеет перспективы и на дальнейшее. Итак, что же мне хочется сказать о Михаиле Константиновиче?
Есть такой поэт Евгений Рейн. Он соответствует всем самым стандартным (чтобы не сказать пошлым) представлениям о поэте. Он громогласный, лохматый, всегда восторженный, и всегда у него горящие глаза. Я помню, как он однажды знакомил меня с поэтессой Инной Лиснянской. Он подвёл меня к ней и сказал: «Инна Львовна, вот это Юлий Ким. Это замечательный бард! Это наш лучший бард! Он лучше Галича, лучше Высоцкого, лучше Окуджавы! Это моё мнение». Я не знал, куда деваться, а он продолжил обратное представление: «Юлик, это Инна Львовна Лиснянская. Это замечательная поэтесса! Она лучше Ахматовой, лучше Цветаевой! Это моё мнение».
Эта история пришла мне на ум, когда я задумался о том, что же мне сказать о Щербакове. Конечно, и у меня есть своя воображаемая золотая полка русской поэзии, и на этой полке, наряду с такими именами, как Иосиф Бродский и Давид Самойлов, для меня, несомненно, располагается имя Михаила Щербакова. Это моё мнение. Но думаю, не я один это мнение разделяю.
Миша неоднократно, шутя, себя называл с переносом ударения в середину фамилии – не Щербакóв, а Щербáков. Так вот, начало рассказа о его биографии у меня быстро сложилось:
Щербáков, добрый мой приятель,
Родился на брегах Протвы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель.
Там некогда блистал и я.
Полезен Обнинск для меня.
Ибо Щербаков родился в Обнинске, а, кроме того, я действительно блистал в этом академическом оазисе, и даже однажды с Мишиной помощью, когда он мне устроил в родном городе концерт.
Но потом я подумал: зачем я буду описывать его биографию, это труд будущих литературоведов. Зачем я буду описывать его историческое значение, его мастерство, его виртуозную технику… Я, пожалуй, остановлюсь только на одной-единственной мысли, которою мне хочется подчеркнуть, и на одной легенде, которую мне хочется опровергнуть.
Дело в том, что Михаил Щербаков – это стопроцентный бард и стопроцентный небард, одновременно. Стопроцентный бард в том смысле, что он исключительно, единственно, чем занимается в жизни, – это сочинением, исполнением и записью собственных песен. В этом смысле я не знаю, какой ещё бард выглядит рядом с ним столь же стопроцентным. Я – нет, потому что еще занимаюсь театром, пишу пьесы какие-то, оснащаю своими песнями чужие произведения. Городницкий одной рукой пишет песни, другой просто стихотворные тексты, а третьей ищет Атлантиду, как известно, и занимается океанографией. Сухарев пишет тексты и одновременно руководит нашей биологией. И т. д. и т. п. Все чем-то попутно заняты. Щербаков занимается только песней.
Но одновременно он стопроцентный небард, вот в каком, пожалуй, смысле. Дело в том, что слово «бард» к Михаилу Щербакову, как ни странно, не так легко применимо как ко многим известным уже перечисленным мною именам. Слово «бард» немножко узковато для него. Конечно, в первую очередь, это поэт. И его отношение к делу называется очень высоким и очень, мне кажется, точным словом: «служение». Вот таким служением был занят всю жизнь Иосиф Александрович, перечисленный мной, и Давид Самойлович. Из наших бардов, занимавшихся служением высокому делу поэзии, может быть, я назвал бы только два, представьте себе, имени – это Булат Окуджава и Новелла Матвеева. И даже Галича, и даже Высоцкого я не могу назвать в этом ряду. Это больше чем поэтическая потребность писать стихи и песни. Это понятие своего дела как некоторой миссии, с очень высокой ответственностью и с очень высоким требованием к качеству этого дела. Вот что, мне кажется, отличает Мишу от общего этого братства бардов.
И наконец, два слова относительно легенды, которую я хочу ниспровергнуть. Щербаков – при первом же с ним знакомстве, когда я услышал первую порцию песен, сочинённых им в 18, 19 и 20 лет (ему было 20 лет, когда мы познакомились) – сразу заявил о себе как мощный мастер, я тут же это почувствовал. И я сразу понял, что в нём скрыта мощнейшая пружина саморазвития. Наверное, он кому-то обязан больше, может быть, и мне в том числе. Но я знаю, что он всех прочёл и впитал. Он состоялся бы как Щербаков и независимо от любых источников, независимо от нашей помощи или непомощи ему. Меня часто спрашивают: правда ли, что вы, как старик Державин, лиру ему передать хотели, так сказать, в гроб сходя… Или, как Жуковский, уже не готовлю ли я портрет с надписью «Победителю ученику от побеждённого учителя». Нет. Ничего этого не было и не будет, потому что Щербаков в учителях не нуждается. Он самодостаточен. Единственно, чем я могу гордиться, что я первый признал его, этим я горжусь, это мой приоритет, я на этом настаиваю.
Давид Самойлов как-то сказал: «Литератор должен уметь всё – писать стихи, писать прозу, писать драматургию, он должен полностью чувствовать себя комфортно в создании русской литературы. Вот я, – говорил он, – во всех жанрах себя попробовал, включая даже литературоведческие изыскания». Михаил Константинович пока остаётся в жанре сочинения песен, песенной поэзии. И поэтому меня разбирает ужасное любопытство, каков-то он будет в прозе? Я думаю, что это где-то не за горами.
Итак, я не играл роли Державина при Пушкине в биографии Михаила Константиновича. Хотя, честно говоря, прилагал некоторые усилия к тому, что сейчас называют раскруткой. То есть, где бы то ни было, не скрывал своего восхищения, восторга, своего отношения к тому, что делал Щербаков, когда у меня спрашивали или когда даже не спрашивали. То есть рекламировал по мере сил. Не думаю, что это сыграло главную роль в становлении его аудитории, в становлении его популярности. Потому что она как-то устанавливалась своими собственными законами. Но что я этому содействовал – это было, действительно. Уже через три года после знакомства я об этом содействии написал небольшой стишок, где не скрывал своей прямой материальной заинтересованности.
Уж сколько лет, как мы знакомы
И даже, я скажу, родны.
И как бы к другу друг влекомы
Созвучьем коренной струны[1].
Пора оформить отношенья.
Весьма формальности любя,
По части песен сочиненья
Пишу в наследники тебя.
Моя идея очевидна.
Твоя судьба ясна, завидна,
Поднявшись ввысь кариатидно,
Купаясь в славе, как в Крыму,
Ты потрясешь весь мир талантом,
И будешь ты богатым франтом.
Я захихикаю ехидно
И алимент с тебя возьму.
Чуть позже мои панегирики ещё больше возросли. У Маяковского в замечательном стихотворении «Юбилейное» есть такое обращение – в разговоре с Пушкиным он сопоставляет своё соседство в алфавите: «После смерти нам стоять почти что рядом. Вы на Пе, а я на эМ.» Дальше: «Кто меж нами? С кем велите знаться? Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами, вот беда, позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!»
Исходя из этого оборота, я сочинил следующие стихи:
Однажды в обществе Некрасова
С презреньем пошлого хлыща
Владимир Маяковский Надсона
Послал куда-нибудь на Ща.
И Надсон, слёзы утираючи,
Побрёл дремучею тропой –
Но как воспрянул он, товарищи,
Когда добрёл до буквы той!
Шесть Щедриных[2], махая кепками,
Его приветствовали там.
Читали оду Щукин с Щепкиным,
Строитель Щусев бил в тамтам.
Сам руку жал товарищ Щёлоков,
Щербицкий подарил портрет.
Забрёл по дружбе лётчик Молоков,
По прежней буковке сосед.
А посреди питья и закуси
Вдруг всё затихло, трепеща –
Когда Щуко[3] поставил записи
Неповторимого эМ. Ща!
Сам позавидовал Коперник
Созвездью яркому таковскому.
И долго Щепкина-Куперник
Язык казала Маяковскому.
В своих панегириках я потом пошёл дальше, просто ещё рука не дошла поднять все архивы, чтобы их извлечь. Вот когда стукнет Мише лет пятьдесят, вот, я думаю, тогда уже и опубликовать эту антологию панегириков в честь Щербакова, которая, глядишь, еще и пополнится.