СНЕГ В ФЕВРАЛЕ
Уже не похожий на зимний,
Еще не весенний пока,
Он завтра под солнечным ливнем
Утратит пуховость платка.
Гляди на него с восхищеньем:
Он твой устраняет позор –
Меж замыслом и воплощеньем
Привычный всесильный зазор.
Имея пленительно редкий
Талант наведенья мостов,
Он видится сучьям и веткам
Как первый набросок цветов.
А все потому, что на крыше,
Где кромка железа видна,
Отчетливо, хоть и неслышно,
В нем зреет капелью весна.
ОТТЕПЕЛЬ
Утром дул пасмурный ветер с юга
и загнанной лошадью всхрапывал,
а с крыш понурых ночная вьюга
капала, капала, капала.
Днем был по-прежнему ветер,
и Цельсий остолбенел на нуле,
все шансы зимы беспристрастно взвесил
и начал март в феврале.
Вечером дул тот же самый ветер,
и снег на дороге без сил
лежал размозженный, и беспросветно,
слякотно отходил.
1975
ВЬЮЖНОЕ УТРО
Во мгле притушенной зари
зимы горячка белая
пускай как хочет говорит
с душою омертвелою.
Вся рукопись моей судьбы
на нить ее нанизана.
Футляры, ящики, гробы,
про вас ли это писано?
Ветвям нестриженых кустов
и птицам непроснувшимся
понять дано похмельный стон
зимы, вконец пропившейся.
Ее февральский хоровод –
предчувствие бессильное,
что в марте тихо отойдет
с последним вздохом инея.
1975
ГОРОДСКИЕ ДЕРЕВЬЯ
А. Листопаду
Деревья в городе совсем не те,
что в роще – на свету и на свободе.
Здесь к прокопченной смрадной духоте
пытаются их люди приохотить.
Чуть только разгуляется весна
и светлым изумрудом брызнут почки,
на свежих листьях пыль уже видна,
как серое немое многоточье.
Все лето простоят они в дыму,
в угаре колобродия людского,
навечно заключенные в тюрьму
бездушного асфальта городского.
Потом наступит осень в свой черед
и, город оглушив октябрьским свистом,
метелкой ветра кучи соберет
еще не живших пожелтевших листьев.
И только лишь зимой, когда живей,
свободней суть деревьев обнажится,
в заснеженных сплетениях ветвей
проступят их измученные лица.
1975
РАББИ ГИЛЕЛЮ
Не Бог и даже не пророк,
Как ты пророс ко мне оттуда,
Единственный живой листок
На высохшем кусте Талмуда?
Как русский, внятен древний шрифт,
Но я внезапно холодею:
Что, если б выучить иврит
Мне в детстве не пришла идея?
Как много вер, речений, снов,
Непотрясаемых основ
Земля сменила, как перчатки,
За двадцать с небольшим веков!
От скольких мудро-лживых слов
Не покраснел станок печатный!
Над искореженной Землей,
От крестной муки изнывая,
Один последователь твой
К любви всеобщей призывает.
Но для новейших дикарей
Он чересчур императивен,
Твое учение мудрей –
Ты более консервативен.
Мудрец, ты принял зло как факт
И людям не раскрыл объятья,
Предвидя, что подобный акт
Всегда кончается распятьем.
Не влек ты к истине силком
И новых не вводил заветов –
С людскими нравами знаком,
Ты ограничился советом:
«Чего себе мы не хотим –
Того не сделаем другим».
Что может, кажется, быть проще
Таких понятных этих слов –
Без криков о любви всеобщей,
Без потрясения основ?
Но люди мудрствуют лукаво,
Им простота твоя сложна,
И на устах вселенской славы –
Совсем иные имена.
* * *
От меня той записки не будет:
мол, прошу, никого не винить –
все узнают, поймут и рассудят
не успевшие мне изменить
и предать меня – то ли по лени,
то ли просто им был недосуг;
и не надобно мольб о прощенье,
лживых слез и ломания рук.
ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ ПРОЙДЯ ДО ПОЛОВИНЫ
Чем ближе к полуста годам –
Ясней существованья срам
И помыслов тщета.
В шкафу – завал чужих томов,
В башке – бордель чужих стихов,
На сердце маета.
Пройдя до половины путь,
Пора в себя и в мир взглянуть
И обрести свой Ад.
А коли Ада не нашел
Иль, убоявшись, не сошел –
Так сам и виноват.
Пусть даже вправду был талант,
Но если к полуста – не Дант,
То впереди распад.
У самой бездны на краю
Обдумай трезво жизнь свою
И не гляди назад.
Пойми у бездны на краю
Необязательность свою
Без стонов и нытья.
Пусть будет горек этот миг –
Он скажет, мал ты иль велик
На сцене бытия.
Прими у бездны на краю
Несостоятельность свою:
Проиграна игра!
Кто любит более себя –
Пусть пишет долее тебя.
Решайся, друг. Пора.
ИЗ СТИХОВ, НАПИСАННЫХ НА ИДИШЕ
Переводы Елены Аксельрод
* * *
На той земле мой след
не сыщешь в снежном поле.
Здесь – посреди камней
не различить мой след.
Здесь – корчится строка
от нестерпимой боли.
Тех, кто меня поймет,
там – и в помине нет.
Сломалась дудочка.
Я оробел, как в детстве.
Чуть песню затянул –
сдавило горло мне.
Я жду зари, чтоб вновь
в пустыне Иудейской
со всей Вселенною
молчать наедине.
* * *
То ль рассвет, то ль ночь пришла?
Вновь тревога ожила.
Полусвет иль полумгла?
Ветер стих, свой норов прячет,
Полуслепну полузрячий.
Что-то будет. Не иначе.
Тень падет иль свет с высот?
Что-то ждет меня вот-вот.
Да свершится, что грядет.
ДРУЗЬЯМ
1.
Когда придет разлуки нашей срок –
Чтоб горевать вам не было повадно,
Свечу зажгите, встаньте на порог,
И я не скроюсь в ночи непроглядной.
Какие б тяготы я ни встречал –
Осилю, справлюсь, ощупью идущий,
Когда порог ваш светит, как причал,
Один-единственный, в душе живущий.
Власть одиночества не так сильна,
Есть средство сладить с ней и отогреться:
Та дверь, что и во тьме отворена,
Всегда открытое навстречу сердце.
2.
Мудрец как-то бросил: «И это пройдет».
Увы, все проходит, любимое нами.
Однако есть нечто, что вечно живет,
Чему не опасны ни воды, ни пламя.
Печаль и веселье – и это пройдет.
Злосчастье и счастье – и это пройдет.
Сама наша жизнь – да как быстро! – пройдет.
Но та, нас связавшая некогда нить –
Вовек не истлеть ей, вовеки не сгнить.
* * *
Ицику Мангеру
На усталые ветхие крыши
Красный ложится покой.
В винных парах стихотворец
Пишет строку за строкой.
Под серебряною звездой
на деревянной крыше.
Пишет поэт на идиш
И стопку за стопкой пьет.
Свеча дрожит и трепещет,
Как в темной траве восход,
Как серебряная звезда
на деревянной крыше.
Чем больше поэт хмелеет,
Тем его стих трезвей.
Слово легчайшее реет,
Как белая тишь ветвей,
Как серебряная звезда
на деревянной крыше.