Я не пишу некролога – слишком поздно (Саши не стало 27 января), я не пишу рецензию на книгу, потому что книги нет – почти за 35 лет литературной работы еврейский поэт, русский человек из Самары, Александр Белоусов не выпустил ни одной книги… Это короткие заметки о жизни человека уникального дарования, поэта и лингвиста, внезапно оборвавшейся на 56-ом году. Наверно, если бы он писал по-русски, книга в еврейской стране была бы издана. Но он писал по-еврейски – на идише, который здесь, в Израиле – язык галута, там, в России – наречье изгоев, а для Белоусова, как это ни поразительно – родной язык. Не случайно трагическая нота, «власть одиночества» сильнее звучит в стихах, написанных на идише – не на русском (не знающих идиша прошу поверить мне на слово). А. Белоусов, владея ивритом и почти всеми европейскими языками, считал идиш одним из самых богатых языков, свободно и виртуозно распоряжался этим богатством и выбрал идиш основным языком своей поэзии.
«Мне предстоит ровно столько будущего, сколько еще будет звучать мой родной язык, и одновременно с ним я угасну, хоть будь я равен самым великим – так прими это во внимание и пощади мой труд, Время!» (Подстрочный перевод). Не пощадило!
Как случилось, что русский человек, воспитанный дедушкой и бабушкой на Тютчеве и Фете, стал еврейским поэтом, да к тому же «самым еврейским», по словам З. Телесина, среди поэтов, пишущих на идише, еще сохранившихся как реликты?
…Когда Саше было 13 лет, учительница русского языка и литературы Е. А. Матульская, поймав его на уроке за чтением «Забавной библии» Таксиля, посоветовала не читать всякую ерунду, а познакомиться с «первоисточником» – с Библией, которую сама же и дала мальчику. Оказалось, что Библии ему недостаточно. Он стал мечтать о знакомстве с настоящим «первоисточником» – с Танахом. Годы были 60-е, в СССР преследовалась любая религия, кроме, разумеется, марксизма-ленинизма. Рисковала Сашина учительница, рисковал и сам Саша, когда пошел в синагогу и признался раввину в своем странном желании, к тому же и вызвавшем некоторое недоверие. Рисковал и замечательный человек, ставший Сашиным учителем – детский врач Д. И. Локшин.
Через полгода Саша уже мог читать Танах. В доме его бездетного учителя к нему относились как к сыну или внуку. Саша бывал там ежедневно, в доме говорили на идише. Так в жизни Александра Белоусова появился язык его будущих стихов. Он натолкнулся на книгу одного из самых блистательных идишских поэтов Самуила Галкина, которого впоследствии называл «еврейским Петраркой» – и захотелось писать самому…
Первой его слушательницей стала певица Нехама Лившиц (Лифшицайте), Ее изумили не столько Сашины, еще несовершенные строчки, сколько их язык– не безжизненно правильный, вызубренный по книжке, а подлинный литовско-белорусский диалект, словно автор только вчера прибыл из довоенных Черикова или Рогачева. О диковинном юноше она рассказала в Москве, и через год приехавший в Куйбышев поэт Мотл Грубиян втащил Белоусова в литературу. Редактор «Советиш Геймланд». А. Вергелис вовсе не пришел в восторг от открытия Лифшиц и Грубияна. Все же в сентябре 1969 года стихи Александра были впервые опубликованы.
Более чем сдержанно встреченные еврейской официозной культурой в СССР, ибо в них начисто отсутствовал какой-либо оптимизм, ничего не говорилось о дружбе народов и никакой редактуре не поддавался сквозной образ голубой звезды, стихи Белоусова стали сенсацией за рубежом. Из Израиля откликнулись живые тогда классики Авраам Шлионский и Мириам Ялан-Штекелис, с которыми Саша вступил в оживленную переписку, письма Шлионского к Белоусову опубликованы в собрании его сочинений. Письма Белоусова нигде не опубликованы.
Александр Белоусов как поэт, по сути, прошел мимо современной ему советской еврейской поэзии. Его ориентиром всегда была классика – Бялик, Гофштейн, Галкин, Лейвик, Альтерман (из русских поэтов Тютчев, Фет и Ахматова). Сказались и многолетние занятия еврейской традицией, заимствования из нее, как и из ивритской классики, подчас демонстративны – в пику правившей бал в «Советиш Геймланд» денационализированной поэзии. В стихах Белоусова о Катастрофе очень много от мрачной поэтики так называемых «Народных книг» и анонимных песнопений о резне, учиненной Богданом Хмельницким, – Бог весть, в каких бездонных недрах самарской синагогальной библиотеки откопал Александр эти книги трехсотлетней давности…
Разумеется, и КГБ не обошел Сашу своим вниманием. В 1975 году Александра обвинили в сионистской деятельности после его поездки в Минск, где он познакомился с отказниками Овсищером и Давыдовичем. По возвращении прямо в аэропорту из багажа «вытрясли», по выражению Александра, много книг, брошюр и рукописей. Александр получил официальное предупреждение, дома все перерыли, кое-что унесли, в том числе перевод из Ицхака Башевиса-Зингера… С работы Сашу однако не выгнали (а работал он переводчиком технических текстов со «всех» языков в НИИ Радио, хоть имел филологическое образование) – мало того, что нуждались в нем, его еще и очень любили…
А. Белоусов тянул с отъездом сколько мог, не хотел бросать своих учеников – он преподавал иврит в еврейском культурном обществе «Тарбут ла-ам», одним из основателей которого был, и вел ульпан на дому. В Израиле я не раз встречала его учеников – если из Самары, значит, учились у Белоусова.
Он никогда не отделял себя ни от русского, ни от еврейского народов, полагая, что национальная принадлежность определяется, прежде всего, культурой, а значит, сам он принадлежит к обоим народам. Однако когда в России на гребне перестройки всплыл уже никакими флагами и вывесками не маскируемый антисемитизм, семья Белоусовых решила уехать – не столько от страха, сколько от обиды и отвращения.
В Израиле Александр не тяготился никакой работой. Приехав перед самым началом войны в Персидском заливе, поселившись в Маале-Адумим и влюбившись в него, он сразу пошел обучать репатриантов пользоваться противогазами. На «противогазном» пункте мы и встретились, не зная, что в России были соавторами – переводили одну книгу с идиша… Саша служил уборщиком в супермаркете, потом – полгода на стройке, находя при этом время и силы на волонтерскую деятельность – учил ивриту новоприбывших. После один семестр преподавал иврит на отделении радиоэлектроники в Иерусалимском колледже ОРТа. Курс отменили из-за нехватки средств, и Александр впервые оказался в шкуре израильского безработного. В этой одежке он и впоследствии пребывал не раз, да и умер безработным. Он говорил, что это не самое худшее положение на свете, только очень уж скучно.
Конечно, не зная Сашу, можно удивляться тому, как мало он был востребован в Израиле. Казалось, самое место ему – в университете, в ивритской прессе! Дело тут, по-моему, в его характере, его отношении к жизни. Он чурался всякого паблисити, сам захлопывал перед собою двери. Ему было достаточно записать стихотворение в тетрадку своим каллиграфическим почерком, прочитать его двум-трем друзьям, ну а будет ли оно извлечено из тетрадки, кем и когда – это не имело значения. Не понимаю, каким образом его стихи добрались до газет и журналов Польши, Франции, США, Канады. Уж явно, что он не посылал их сам.
«Сидя на пособии», он читал лекции, сотрудничал в русской прессе, переводил, получил премию Союза писателей и журналистов, пишущих на идише, и литературную премию им. Давида Гофштейна.
Будучи человеком неисчерпаемой эрудиции, Александр одинаково содержательно и страстно, даже пристрастно, писал статьи и очерки о литературе, искусстве, политике. Но его журналистская деятельность требует отдельного разговора.
Стихи Александра Белоусова трудно поддаются переводу, потому что многие ассоциации и реалии, понятные человеку еврейской культуры, попросту останутся за пределами восприятия иноязычного читателя. Иногда он сам перекладывал свои стихи на русский, но это были не переводы, а версии. Вот один пример. Привожу подстрочный перевод стихотворения: «Зима – вся из белого сияния. Как в роль, я в него вхожу. И мир настолько бесконечно велик, что любая боль в нем гаснет. Самая маленькая веточка в саду светится – Шхина сияет во всех концах мира. Я оглядываюсь – нет моей тени, нет нигде… Так в добрый час! Конечно, это знак, что я войду в свой рай прямо и непорочно. Спасибо! – и кто-то приоткрывает мне уста: как можно благодарить за столько покоя?» И вот русский вариант, откуда исчезла Шхина – Божественное присутствие, но появилось Милосердие:
Опять зима. Войду в нее, как в роль, / И незаметно стихнет в сердце боль./ Прекрасно, что бураны замели / Все раны и царапины земли. / Пускай хотя б зимою отдохнет / Ее от крика почерневший рот. / Блестящая, нетленная пора, / Зима, ты милосердия сестра.
Белый цвет в еврейской символике – цвет милосердия, зима – любимое время года Белоусова в России, поэтому значительная часть его русских стихов посвящена зиме. А Шхина явно или незримо является поэту, когда он пишет на идише, она его единственная опора, что отметила в статье «Цвет милосердия» Стэлла Пауэлл из Висконсина, приводя подстрочник другого стихотворения: «Я не боюсь того света – мне страшно жить на этом: стена греха и преступлений преграждает здесь путь к любой цели. А там – я верю, я чувствую, я знаю – без боли, без страха, без ненависти и зависти все живет и дышит вечно-жарко в сиянии лучей Твоего Присутствия». И замечает: «…он не случайно переводит на свой язык поэтов немецкого барокко, лучшие произведения которых проникнуты столь же всеобъемлющим чувством веры».
Мужественная и нежная поэзия А. Белоусова близка поэзии его учителей, погубленных еврейских поэтов, школе которых и памяти он был верен не только декларативно, но и самой сутью, характером своего творчества, что не мешало ему оставаться поэтом вполне оригинальным. Все наслоения моды были ему глубоко чужды.
При внешней простоте и прозрачности, к которым поэт намеренно стремился, преодолевая некоторую «пастерначность» своих ранних стихотворений, многие стихи Белоусова построены на тончайших нюансах настроения и переживания. Состояние человека на перепутье, горечь расставания с друзьями и необходимость самостоятельно, без посторонней помощи преодолевать себя, не скрывая своей раздвоенности, предчувствие смерти и приятие ее как Божественного милосердия – таковы основные мотивы последних, увы, не переведенных стихов Белоусова. К сожалению, по-русски он в последнее время писал мало…
ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА БЕЛОУСОВА
Между мною и Сашей трава и ограда.
Он снаружи, а я – внутри.
Саше осталось… Лучше не надо,
Лучше не говори!
Он улыбается мне сквозь штакетник:
– Доброе утро! Шалом!
Саша, бродяга, поэт, безбилетник,
Что ж Вы не входите в дом?
Что за привычка – через ограду,
В щель забиваться, в стену глядеть…
Идиш, иврит… Но с тобою нет сладу,
Голос просторный… Куда тебя деть?