«Скопус», Библиотека Иерусалимского журнала, 200З.
В 1947 году начинающий стихотворец Александр Крестинский поступил в Ленинградский университет на философский факультет (отделение психологии). Мрачное было время, начались преследования «безродных космополитов». Каждый месяц «брали» кого-нибудь из студентов.
Члены университетского литературного объединения писали так называемую гражданскую лирику, а также производственные и «датские» стихи. Не избежал этих веяний времени и Александр, ставший участником 2-го областного совещания молодых литераторов. Правда, по счастью, в подборку, предназначенную для обсуждения на семинаре, включил и несколько сугубо лирических стихотворений.
Руководитель семинара Всеволод Александрович Рождественский внимательно прочел лирические стихи, остальные же брезгливо отодвинул в сторону: «А это тоже вы написали?» – «Я». – «А как же так?»
По пути домой юноша в клочки изорвал свои производственные вирши и бросил в Неву. Урок, преподанный старым поэтом, другом Блока, запомнился ему на всю жизнь. А стихотворение, понравившееся Всеволоду Рождественскому, не утратило своей прелести и доныне:
Ты
вечером приходишь с кем,
И с кем несешь сухие весла
Туда, где сосны на песке
Стоят осанисто и росло?
Спешит
в заливе лунный свет
Спастись от комариной травли.
Волной забытый детский след
Не для меня ль тобой оставлен?
Восемнадцатилетний поэт тогда и не подозревал, что след этот детский – на всю жизнь. Что 10 лет суждено ему проработать в школе, что свяжет он свою судьбу с «Костром», журналом для ребят, и напишет для них много ярких прозаических и поэтических книг.
Среди сотрудников и авторов журнала в ту пору было много замечательно одаренных людей, умевших в обход идеологических требований и партийных установок поставлять юным читателям доброкачественную пищу для ума и сердца.
Василий Аксенов, Иосиф Бродский, Лев Лосев, Сергей Погореловский, Владимир Уфлянд, Олег Григорьев, Эдуард Успенский, Михаил Яснов, Марина Бородицкая – перечень далеко не полный.
В творческой атмосфере журнала Крестинскому легко работается. Одна за другой выходят в свет его книги «Железнодорожный перестук», «Туся», «Солнце на гвозде», «Маленький Петров и капитан Колодкин», «Жизнь и мечты Ивана Моторихина», «Штиблеты для дедушки». Однако наибольший успех выпал на долю лирико-драматического повествования «Мальчики из блокады». Это мужественное и трогательное свидетельство о блокадном детстве, исполненное «высокой простоты».
Три сборника «взрослых» стихов Крестинского, опубликованных в конце 90-х в Питере, – «Отзовется душа», «Тихий рокер» и «Нищие неба» – я получил от автора уже в Израиле, куда он прибыл три года тому назад.
И вот передо мною – «Дорога на Яффо» – первая книга поэта в Стране.
«Я приехал из Петербурга в мае 2000 года, – сообщает автор. – Приехал, еще не оправившись после тяжелой, почти трехлетней болезни, в течение которой ни разу не брал в руки бумагу и перо».
Земля предков мало-помалу стала возвращать ему телесное и душевное здоровье. И вот «проклюнулись первые стихи». Тогда поэт и не предполагал, что «начинается книга».
Она посвящена памяти матери – Серафимы Моисеевны Шустеровой. Главный раздел – «Израильская тетрадь» – составляет три четверти объема книги. Если бы мне пришлось одним словом охарактеризовать «Дорогу на Яффо», то подобно мальчику, впервые увидевшему море и сказавшему о нем: «Оно большое», я бы сказал о книге Крестинского: «Она добрая».
С детской доверчивостью и наивностью неофита идет лирический герой навстречу новой диковинной жизни, безусловно рассчитывая лишь на ответное стремление к пониманию и участию, категорически не желая лезть со своим уставом в чужой монастырь. Автор ничего не таит от читателя, о себе повествует с обезоруживающей откровенностью:
Перед
Вами, мой читатель, –
Человек со стороны.
Так планировал Создатель
И моей в том нет вины.
Сторона
моя Расейка,
Город-Питер ветровой,
Папа – русский, мать еврейка,
Кровь разбавлена Невой.
Яростное израильское солнце заново высвечивает для него нелегкие реалии прошлой жизни:
Удушливый
столовский запах!
Я обработан им насквозь.
На всех решительных этапах
Мне здесь обедать довелось –
Я с детства самого приучен
Не отрываться от земли,
Где столик к глобусу прикручен,
Чтобы домой не увели.
С первых же дней своего пребывания на новой земле Александр Крестинский близко к сердцу принимает ее нелегкие проблемы.
Вспоминая «блокадных трупов горы», а также «бомбежки и стрельбу», с горечью и презрением пишет о «подлом духе террора», который «противен естеству».
О «суровой поре» человеческой жизни – старости – размышляет с мальчишеским задором:
Нет,
безжалостней нет
Убегающих лет,
Тает их перелетная стая.
Мы в суровой поре,
Голова в серебре,
Но душа, как прыжок горностая.
Семидесятипятилетний поэт по-юношески зорок и приметлив. «Привычные с детства цветы» здесь, в Израиле, поражают его «своей мощью и пышностью», морская даль, «непрестанно меняющая окрас», завораживает и заставляет сердце биться чаще.
Стихи густо населены людьми, среди которых много новых сограждан. Здесь и рыбаки Средиземного моря, и хозяин пивного ресторанчика, и трогательная старушка с собачкой, и «харедим» у Западной стены Иерусалимского Храма.
Стихотворение «Зов», на мой взгляд, одно из лучших в книге. Привожу его в несколько сокращенном виде:
Морская
раковина лаковая!
Ее художница-волна
Вытачивала, обволакивала,
Пока не выплыла она.
…………………………
Я
из песка ее выкапываю.
Я на ладонь ее кладу,
Прозрачно-матовую, лаковую,
Цветок в Нептуновом саду,
Прекрасно
все: паренье ястреба,
Движенье рыб, скалы покой,
И зов из маленького раструба –
Звучанье ракушки морской.
Слышу от сверстников: «Крестинский? Погоди-погоди! Не родственник ли того самого – секретаря ЦК, расстрелянного в 37-ом по делу троцкистско-зиновьевского блока?»
Отвечаю: «Более чем… Родной племянник. Но какое это теперь имеет значение!»