СУДНЫЙ ДЕНЬ (ЙОМ-КИПУР В МОСКВЕ)
В день, когда я вернулась, убили еще четверых.
До свидания, новых таможен, тележек, тунгусов,
впрочем, диких по-прежнему. Островом стал материк.
на рябиновых листьях – следы комариных укусов,
проступает по ягодке осень, мороз достает
до застёжек на лифчике… дальше идти разучилась.
До свидания, новых заслуг перед жизнью, холодных щедрот,
выдаваемых мной сгоряча за последнюю милость,
впрочем, неудивительно. Редечный дождик сквозит.
Под салями кассеты вопят о любви и разлуке,
и отечества запах, дешёвый поместный транзит,
протрезвеет, несвежей газетой испачкает руки.
Нас с пути не свернёшь! До чего хороши облака!
Проплывают, гляди, над говяжьим, с подливочкой, храмом.
Золочёную крепкую луковку тронет Господня рука
И простит, и помилует, с ложки накормит – за папу, за маму,
и, пока что живой, ты отыщешь пельменную, в ней – уголок,
над безгрешной тарелкой вздохнёшь о чеканке устава
и, склонившись над собственной тенью,
столовским ножом её срежешь у ног
и в соборных лесах отмахнёшься от римского права.
Пусть себе говорят! Пусть плеснётся на поздний асфальт
и коньяк за лимон, и омоновский кукольный пристав,
и четвёртой волны торопливый скрипичный дискант,
и компьютерный вирусный кашель в домах оптимистов.
Я запомню всё это, я милую долю с ладони сглотну,
я и капли не дам темноте сентября на затравку.
До свидания, новых зарубок, себе оставляю одну –
в счёт кленовых венозных зарубок
на красном листе,
укрывавшем московскую травку.
* * *
Всё то же самое, что в двадцать пять, что в сорок:
неделя рассыпается на ворох
бессмысленного яркого тряпья.
И в зеркале покачиваясь, я
не узнаю себя, да зеркало ли это
или на тёмной стенке блики света
застыли… а светило пронеслось
и нет его, и мы по жизни врозь.
Так ласточка беззвучно гнёзда лепит,
и высыхает глина, пережив
себя, насельников, чуть слышной жизни лепет,
тепла мгновенный перелив.
И я, сестра моя, и я леплюсь к стене,
и я боюсь и холода, и жара,
и шва меж ними, и борьбы теней
под крыльями, и бархатного жала
соседей по судьбе и суете,
их резких песен, их молекул мёда,
их траектории в зрачках детей,
раскрытых пустоте иного рода.
Прости меня, ты во сто раз смелее.
Склонив крыло над лепесточком глиняным,
душа запомнит медный привкус клея
и не утратит собственного имени.
Спасение созвучно благодати.
Прости, когда мне воздуха не хватит.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Город закончился, стихло метро,
в мокрой траве остывает перо,
птица теряет свободу,
месяц грозит небосводу.
плач пересмешника, шёпот колёс,
посвист бескормицы, тряска полос
светом ударит по стёклам –
беженским обликом блёклым.
Холодно спать в не своём октябре,
боязно прятать лоскут в серебре,
к сердцу его прижимая…
Стынет ладошка немая.
Мне бы вернуться, вернуться домой,
в город застывший, напрасный, но мой,
соли прибрежной напиться,
злиться заморскою птицей.
Мне бы с тобой повстречаться ещё –
веткой промокшею, ветром у щёк,
неба глотком в амальгаме,
пылью, песком под ногами.
Мне бы… но рельсы текут по кустам,
детям, бессонницам, милым устам,
сласть обернется потехой.
Ты не успеешь доехать.
Скоро ли? Выглянешь – лес, голоса,
серого света четыре часа,
спи, берегись, просыпайся,
с облака вниз не спускайся.
Слышишь? Домой – на бегу, на века,
йодом, мазутом полны облака,
спи на сквозном и заветном,
ранку укачивай ветром.
В облаке греется птичье крыло,
Богу отрадно, любви тяжело,
месяцу быть в небосводе,
мне – сообразно свободе.
Ближе к станице, южнее маня,
доля-сестрица торопит меня,
сердится, плачет, смеётся,
в руки никак не даётся.
Спи, не боли у детей и зверья,
теплая темень родного жилья,
мира, услады, покоя –
есть на земле и такое.
Въедешь на облаке. Спи, я слежу:
как убаюкала, так разбужу,
знаю, кому тяжелее,
знаю, кого пожалею…