Разные бывают подвиги.
Николай Гастелло не покинул на парашюте горящий самолет, бросил его на скопление вражеских танков. Александр Матросов собственной грудью закрыл вражескую амбразуру.
Это подвиги героические.
А есть подвиги рядовые, незаметные. Незаметные они и есть незаметные, их не отмечали ни орденами, ни медалями, и уж, конечно, ни звездой Героя Советского Союза.
Подвиги Гастелло и Матросова называли еще и беспримерными. Может, для того, чтобы они как раз и служили примером для других. И служили… Но, повторенные, они уже не стали беспримерными, хотя и не считались рядовыми, тем более незаметными. В отличие от Гастелло и Матросова, подвиг рядового понтонера Степана Говяды был беспримерным в самом подлинном смысле этого слова. Никто ни до него, ни после подобного не совершал.
Бывают же такие фамилии! У нас в роте были старшина Мандрыка, командир взвода Пицек, рядовой Макуха, но фамилии эти, хоть и смешны, но не обидны. А Говяда – фамилия обидная, для героя и вовсе не подходящая. Прибыл он к нам в батальон осенью сорок четвертого года из недавно освобожденных от немцев районов Украины, откуда-то из-под города Сумы. На удивление нелепо скроенный, долговязый и тощий, он обладал необъятным по величине, прямо-таки уникальным задом, что, естественно, стало поводом для солдатских насмешек. Так же, как и его поразительная способность засыпать в любом положении, при любых обстоятельствах, даже в строю и на марше.
Сам он принимал насмешки добродушно.
– Мой-то что! – говорил с виноватой ухмылкой. – Мой еще ничего. Вот у бати моего зад, это да! На двух табуретках не умещается!
– Да и твой не уместится, – смеялись солдаты.
– Пожалуй, – подумав, соглашался Говяда.
Сержант Стариков, окончивший два курса филфака, высказал предположение, что такая выдающаяся задница, скорее всего, наследственного происхождения. Очевидно, подобным украшением славился один из предков Степана, за что и получил кличку Говяда, ставшую фамилией потомков. Так вот, именно эта примечательная, многократно осмеянная часть тела, оказалась орудием беспримерного подвига Степана Говяды.
В апреле сорок пятого, в преддверии окончательной победы, наш батальон наводил мост через реку Шпрее в районе города Шпремберг для переправы танков генерала Рыбалко, наступавшего на Берлин. Мост нещадно бомбила немецкая авиация, но, укрытый дымовой завесой и огнем зениток, он не пострадал, и танки благополучно переправились на другой берег.
Но только танки прошли, один из понтонов посреди реки стал медленно опускаться, заполняясь водой, а из понтона, мокрый, с перекошенным от страха лицом, вылез на скореженный настил этот самый Степан Говяда. Спасаясь от бомбежки в понтоне, что само по себе достаточно глупо, он заснул и проснулся, когда почувствовал, что весь бок у него мокрый. Оказалось, осколком пробило дно, а из дыры хлещет вода. То ли спасая переправу, то ли боясь захлебнуться – это осталось не вполне ясным, – Степан прижался к дыре обширным своим задом и остановил течь. И тем самым – спас переправу.
Если подвигом является поступок, который способствует успеху боевых действий, а в данном случае нашему наступлению, то поступок рядового Степана Говяды, безусловно, подвиг. Переправа через Шпрее была операцией чрезвычайно важной, так сказать, стратегической, а потому за ней наблюдал лично командир бригады генерал-лейтенант Круглов. Пока солдаты заменяли поврежденный понтон и срочно восстанавливали настил, генералу со смехом рассказали о случае с Говядой. Генерал, однако, слушал без улыбки и приказал представить рядового Говяду к ордену Красного Знамени.
Приказ генерала вызвал некоторую растерянность у начальника штаба майора Лосева – уж очень, мягко говоря, своеобразный случай. Но приказ есть приказ. Майор подумал, что генералу недостает чувства юмора, но, возможно, он считает, что переправу разумно отметить героическим поступком, дабы придать ей большее значение.
Написать представление к награждению Степана Говяды орденом Красного Знамени майор Лосев поручил писарю штаба Сухорукову.
Марат Гаврилович Сухоруков страдал плоскостопием. Из-за этого его от действительной службы освободили и выдали так называемый белый билет. Вообще-то, плоскостопие не очень беспокоило Марата Гавриловича, но, возможно, в силу малого роста, он был в высшей степени самолюбив, и наличие физического недостатка ущемляло весьма чувствительно его самолюбие.
В детстве он, как и все мальчишки, мечтал о подвигах, хотел стать летчиком или пограничником, но жизнь сложилась так, что стал он всего-навсего делопроизводителем районного строительного треста. Мечты о подвиге, однако, не оставляли его. И потому, как только началась война, Марат Гаврилович явился в военкомат с просьбой отправить его на фронт. Он уже представлял себе, как с винтовкой наперевес, крича «ура», преследует отступающих немцев, а то и в танке давит мощными гусеницами огневые точки врага. Но отправили его не на фронт, а в запасной саперный батальон, куда-то за Урал. А поскольку у него был прекрасный, почти каллиграфический почерк, то определили в писари. Примириться с таким положением Марат Гаврилович никак не мог и всеми силами добивался отправки в действующую армию. И добился. Но ему снова не повезло: и на фронте, опираясь на данные личного дела, его опять-таки назначили писарем.
Надо сказать, Марат Гаврилович обладал не только красивым почерком, но еще и склонностью к сочинительству. До войны он регулярно посылал в местную газету статейки о трудовых подвигах простых советских людей, и одна из них, правда, в сильно урезанном виде, была даже напечатана. И, конечно, во фронтовой газете «За Родину» время от времени появлялись его заметки о подвигах солдат и офицеров части, в которой он служил. Может быть, именно поэтому представления к награждению орденами и медалями бойцов понтонно-мостового батальона писал именно Марат Гаврилович Сухоруков. Хорошо изучив тонкости этой непростой науки, он знал, какие подвиги соответствуют, скажем, ордену Славы, какие ордену Отечественной Войны Первой степени, а какие – Второй. Особо гордился он тем, что все, на кого он писал представления, получали именно те награды, к которым их представляли.
В списке на награждение, который вручил Сухорукову майор Лосев, кроме Говяды, значились еще двое понтонеров, с точки зрения Марата Гавриловича, вполне заслуживших скромную награду в виде медали «За боевые заслуги». Но фамилия Говяды, представляемого к ордену «Красного Знамени», вызвала его возмущение. Он воспринял это как кощунство, как насмешку над одной из самых высоких боевых наград. Подумать только – орден «Красного Знамени»! За что? За какую-то задницу!
С трудом сдерживая негодование, срывающимся голосом, он объявил майору Лосеву, что писать наградную на Говяду категорически отказывается.
– Это почему же? – пряча улыбку, спросил майор.
– Это не подвиг, а черт знает что! – уже не сдерживаясь, выпалил Марат Гаврилович.
Майор рассмеялся.
– Н-да… Особой красотой подвиг Говяды не блещет, что и говорить, – согласился он. – Однако переправу он, как ни верти, все-таки спас. К тому же – приказ генерала. Так что придется тебе, друг любезный, наградную на Говяду сочинить.
– Не могу, товарищ майор! – взмолился Марат Гаврилович. – Пусть кто-нибудь другой напишет! У меня рука не поднимается!
– А ты подними, – усмехнулся майор. – Придумай что-нибудь этакое, героическое, ты это умеешь. Лучше тебя никто не напишет.
Марат Гаврилович был польщен словами майора, но примириться с награждением Говяды не мог.
– Говяде – орден Красного Знамени! Ну, пусть медаль какую-нибудь, Красную Звезду, наконец! Но Красное Знамя! За что? За то, что у него жопа широкая?!
Лосев снова рассмеялся.
– Ладно… Иди пиши!
В Шпремберге штаб расположился в двухэтажном особняке пастора, бежавшего из города вместе с женой в страхе перед русскими. Марат Гаврилович занимал на втором этаже комнату с массивным письменным столом, шкафами, заполненными толстыми книгами с рыжими тиснеными переплетами, и украшенную портретами благообразных немцев в черных, доверху застегнутых сюртуках и белых стоячих воротничках. Был вечер, штаб опустел: майор Лосев справлял день рожденья. Марат Гаврилович, в полном одиночестве, мрачно поглощал вишневый компот из банки, какие во множестве хранились на полках в подвале пасторского дома. Внезапно его осенила счастливая мысль: написать все, как оно и было, не выдумывать ничего героического, именно так – заткнул дыру в понтоне собственной задницей!
Там, наверху, только посмеются, и никакого ордена этот болван не получит!
Марат Гаврилович повеселел и, напевая про то, что броня крепка и танки наши быстры, спустился в подвал и принес еще две банки компоту, на этот раз клубничного и абрикосового. Компоты он обожал с детства, а у немцев они оказались отменными. Но едва он открыл банку клубничного, как новая мысль вернула его в прежнее настроение: Лосев ни за что не подпишет такое издевательское представление. Придется-таки придумывать этому толстозадому ублюдку подвиг, что предусмотрен в положении об ордене Красного Знамени.
Уставясь на портрет седовласого немца с постным выражением длинного лошадиного лица, Сухоруков тупо ел клубничный компот, и внезапно почувствовал запах папиросного дыма. Сам Марат Гаврилович не курил и к запаху табака испытывал отвращение. Обернувшись, он увидел в дверях с папиросой во рту старшего лейтенанта Голубкова. И, как всегда при виде Голубкова, у него засосало под ложечкой.
Сергей Иванович Голубков не отличался молодцеватой выправкой и выглядел не слишком импозантно. Военная форма сидела на нем мешковато и ничуть не скрывала сугубо штатского облика – до войны он преподавал историю партии в ветеринарном техникуме. В батальоне старший лейтенант держался обособленно, с офицерами не дружил, да никто, собственно, дружбы с ним и не искал: старший лейтенант Голубков был СМЕРШем, представлял, как принято говорить, «органы», то есть контрразведку. Марата Гавриловича он навещал частенько, как бы по-дружески, что хотя и льстило самолюбию писаря, но не избавляло от неясных ему самому опасений. Для Голубкова же Марат Гаврилович, человек простой и словоохотливый, был прекрасным источником информации. К тому же они были земляками и не только из одного города, но и с одной улицы.
– Ну что, земляк? Отдыхаешь от трудов праведных? – спросил Голубков, усаживаясь в кресло, с которого услужливо соскочил Марат Гаврилович.
– Какой там отдых, – вздохнул тот, – к утру надо составить представление к награде.
– Ну, для тебя это дело привычное.
– Привычное-то оно привычное, да не по душе мне это!
– Что так?
Марат Гаврилович охотно поделился с Голубковым своим возмущением по поводу представления Говяды к такому почетному ордену.
Голубков слушал насмешливо и внимательно. Историю, приключившуюся с Говядой, он уже слышал, но рассказ писаря натолкнул его на мысль, что дело, пожалуй, попахивает умышленной дискредитацией почетной награды и потому им следует заняться.
– А что он из себя представляет… эта говяда? – после некоторого раздумья спросил Голубков.
– Именно, что говяда, – улыбнулся Марат Гаврилович шутке СМЕРШа. – Из этих он, которые в оккупации побывали. Вроде бы пастухом был, да на большее и не тянет. Солдат никудышный, как говорится, сено-солома. А вот задница у него…
– Про задницу наслышан, – кивнул Голубков.
– Ну, конечно, мечтает, чтобы колхозы после победы распустили, – добавил Сухоруков.
– Почему «конечно»? – насторожился старший лейтенант.
– Да они все, которые из-под немцев, мечтают об этом, – пробормотал писарь, уже жалея, что заговорил на скользкую тему, и стараясь не глядеть на Голубкова.
– Не только из-под немцев, Марат, – сухо проговорил Голубков. – Есть и другие, к сожалению.
– Про других не знаю, Сергей Иванович.
– А этот, Говяда, он сам тебе про колхозы говорил?
– Ну… какие у меня могут быть с ним разговоры… Рассказывал кто-то… – и, чтобы уйти от опасной темы, Марат Гаврилович вернулся к тому, что его волновало. – Вот, скажите, Сергей Иванович, можно такому орден Красного Знамени давать? Скажите, можно?
– Не знаю, не знаю…– думая о своем, проговорил Голубков, – Кстати, там еще есть кто-то из его села?
– Ильчук Микола. Они с Говядой в одном отделении. Только не очень-то ладят. Вроде бы, Говяда девку у него отбил.
– В одном отделении? – прищурился старший лейтенант. – Это кто же до такого додумался?
Марат Гаврилович поначалу не понял, что в этом плохого, но сообразил: видимо, нельзя двух парней, из бывших под немцами, в одном отделении держать.
– Ладно, черт с ними, с говядами, – сказал Голубков и стал пальцами доставать ягоды из банки с компотом. – Девку говоришь, отбил? Это с такой-то задницей?
– А кто их, баб, поймет… – пожал плечами Марат Гаврилович.
– Да уж, одно слово – бабы, – согласился Голубков, утирая рот тыльной стороной ладони. – Ну, что пишут из дома? Радуются нашим победам? А?
Поговорили о родном городе, и Голубков ушел. О Говяде больше не было сказано ни слова.
Второй взвод третьей роты занимал небольшую гостиницу «Гольденер Шван», что в переводе «Золотой лебедь». Солдаты, если не дежурили на мосту и не шатались по городу, заглядывая в пустующие дома в поисках трофеев, да и в не пустующие – поразвлечься с более или менее покладистой немкой, проводили время в гостиной, обставленной мягкими креслами и диванами.
Сержант Стариков цветными карандашами пририсовывал на огромном портрете Гитлера петлю на шее фюрера. А наш герой Степан Говяда любовался золотыми часами, найденными в брошенном доме. Часы были карманные, с крышкой, Если нажать кнопку, крышка открывалась, и часы играли музыкальную фразу из гимна «Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес». Говяда, как завороженный, открывал и закрывал крышку, с блаженной улыбкой вслушиваясь в мелодию.
– Махнемся? – предложил пройдошливый Витька Шерстобитов, показывая кинжал в серебряных ножнах.
– Не-а, – осклабился Говяда. – Я их деду подарю.
– А на что ему часы? Старики на время не смотрят.
– Музыку будет слушать, – все так же улыбаясь, сказал Говяда. – Он музыку очень обожает, на балалайке играет – заслушаешься.
Что деду Степана девяносто два года, а он еще работает на пасеке, знали все.
– Так он этой твоей музыкой всех пчел переполошит. А кинжал – вещь полезная, и хлеб тебе резать, и мясо, а в случае чего и защита! – не унимался Витька. – Ну, махнемся?
– Не-а, – повторил Степан и спрятал часы в нагрудный карман.
– А у деда твоего такая же задница, как у тебя? – спросил кто-то.
– У деда-то? Не, у деда зад тощий, – засмеялся Говяда, – как у козленка, можно сказать, и нет вовсе.
– Да, – задумчиво сказал Стариков, – повезло тебе, что зад у тебя отцовский, а не дедовский, тощим задом ордена не заработаешь.
Все засмеялись, в том числе и Говяда.
– Ну, Степан, вернешься домой, Машка – твоя! – не без зависти сказал рыжеватый паренек, тот самый Ильчук, из одного села с Говядой. – За орденом она и про твой зад забудет. Только не рассказывай, как орден достался, засмеет.
– Не засмеет, – заявил сержант. – Орден, он и есть орден. Только его еще получить надо. И, между прочим, домой вернуться. Война пока не кончилась.
И тут в гостиную вошел долговязый, усыпанный веснушками солдат в голубых погонах, один из двоих, составлявших подразделение старшего лейтенанта Голубкова.
– Рядовому Ильчуку срочно явиться к старшему лейтенанту Голубкову! – объявил он. – Срочно!
Все молча глядели на Ильчука. Тот побледнел.
– Кому? Мне? – спросил он растерянно.
– А то кому? Ты один у нас Ильчук. Пошли!
Ильчук обвел притихших солдат испуганным взглядом и последовал за посланцем СМЕРШа.
Тем временем Марат Гаврилович сочинял для Говяды подвиг, достойный ордена Красного Знамени. Такой уж он был, Марат Гаврилович. Возмущался, негодовал, обзывал Говяду поносными словами, но стоило взять перо, и Говяда исчез, а на его месте оказался настоящий герой, статный, мужественный, с риском для жизни спасающий решающую для победы переправу.
Перечитав написанное, Марат Гаврилович, довольный, принялся за компот, на этот раз грушевый, попутно размышляя, что хорошо бы собрать все написанные им наградные и напечатать отдельной книжкой, а на обложке, рядом с именем автора – знак понтонеров – якорь и скрещенные топорики. Был бы подлинный гимн мужеству понтонеров!
Утром Марат Гаврилович положил на стол майора Лосева свое сочинение и, застенчиво улыбаясь, следил за выражением лица начальника штаба. Но тот читал, казалось, без достаточного внимания. Капитан выглядел мрачным и после затянувшегося до поздней ночи, если не до утра, дня рождения не вполне протрезвевшим. Кончив читать, Лосев долго тер лоб, вздохнул, стал бессмысленно перебирать лежавшие на столе бумаги.
– В общем, так…– проговорил он, наконец, не глядя на писаря. – Представления на Говяду посылать не будем. Нету больше Говяды.
– Нету? – не понял Марат Гаврилович. – Как это… нету?
– А вот так! Нету и все. Увезли Говяду.
– Куда?
– А об этом ты у своего земляка спроси, – сказал он, как-то странно взглянув на писаря.
Расспрашивать старшего лейтенанта Марат Гаврилович, разумеется, не стал и удовольствовался слухами. Говорили, Ильчук на допросе заявил, что Говяда активно сотрудничал с немцами, выдавал партизан, заходивших в село. Был и вовсе дурацкий слух, будто Говяда не Говяда вовсе, а самый настоящий немец, оставленный для проникновения в ряды армии с диверсионными и шпионскими целями. Впрочем, в то, что Говяда – немец, мог бы поверить только тот, кто не видел его своими глазами и не слышал, как он произносит букву «г».
Вообще-то, Марат Гаврилович мог бы порадоваться, что Говяда не получит награды за свой нелепый подвиг. Но не радовался. Конечно, не такой уж великий подвиг – заткнуть дыру в понтоне задницей, но все ж и не повод, чтоб отправить человека в лагерь. А что арест Говяды непосредственно связан с его подвигом, Марат Гаврилович не сомневался. Почему-то вспомнилось, как в тридцать седьмом арестовали их соседа за то, что в его сортире нашли газету с портретом товарища Сталина.
После ухода писаря майор Лосев достал из заднего кармана узенькую фляжку и, сделав пару глотков, поморщился, вздохнул и отправился к переправе. На мосту было все в порядке, машины шли без заторов, и Лосев, еще раз приложившись к фляге, собрался было уходить, как вдруг увидел сидящего в понтоне Ильчука с разбитой в кровь физиономией.
– Что с тобой? – спросил он, нагнувшись над ним.
Ильчук только охнул и застонал.
– Упал с настила, – равнодушно сказал стоявший рядом сержант Стариков. – Упал, знаете ли, прямо мордой. Нехорошо упал. Да вы не беспокойтесь, товарищ майор. Все в порядке. До свадьбы заживет. В другой раз будет осторожней.
Лосев чуть заметно улыбнулся и кивнул. Сержант, откозыряв, отошел. А майор снова отхлебнул из фляжки и вернулся в штаб. Усевшись за стол, он попытался взяться за работу, но в голову ничего не шло. Вглядевшись в лежащий перед ним листок, не сразу сообразил, что это представление на награждение Говяды, оставленное писарем. Он перечитал его еще раз, вспомнил разбитую физиономию Ильчука и вдруг решительно поставил под сочинением Марата Гавриловича свою подпись.
Майор Лосев хорошо знал, что все бумаги идут по строго заданным маршрутам и редко перекрещиваются. Так что наградная на Говяду пойдет совсем не по тем каналам, по которым поступят сведения об его аресте. Ни в какую вину Говяды майор не верил. В личном деле Говяды имелись сведения, что соответствующую проверку он прошел и в связях с немцами не замечен. И все-таки для перестраховки поставил на сопроводительной бумаге вчерашнюю дату – дескать, подписано до того, как Говяду арестовали. Усмехнувшись своими мыслям, он снова воспользовался фляжкой, решил, что являться к командиру батальона в таком виде не стоит, и отправился к себе вздремнуть часок-другой.
Назавтра, окончательно протрезвев, майор изрядно струхнул, вспомнив свою вчерашнюю, в сущности, бессмысленную выходку. Решил остановить отсылку опасной бумаги, но оказалось, что комбат уже подмахнул ее, по-видимому не разобравшись в ситуации, и бумага ушла. Майор подумал, подумал и решил выкинуть это из головы, поскольку исправить все равно ничего нельзя. Были к тому же дела поважней – батальон получил задание навести переправу на Эльбе.
А в начале мая, в Дрездене, Марат Гаврилович Сухоруков узнал, что его земляк получил звание капитана и орден Красного Знамени. Марат Гаврилович представления на него не писал, все шло по другим каналам. Но очень ему хотелось узнать, какие именно подвиги, соответствующие положению об ордене Красного Знамени, Голубкову приписали. А приписать, конечно, приписали, ведь ни в каких боевых операциях Голубков не участвовал и подвига, даже такого нелепого, как Говяда, совершить не мог. Разве что был тот редкий случай, когда незаметный подвиг не прошел уж вовсе незамеченным. Но Сухоруков не верил в незаметные подвиги и понимал, что орден Голубков получил за «разоблачение» бедняги Говяды. ТАМ это считалось подвигом. Незаметным, то есть таким, который и не должен быть замечен. И подумалось: так же, как он, Сухоруков, сочиняет подвиги, ТАМ сочиняют преступления. И за разоблачение этих выдуманных преступлений получают награды… Подумал и… оглянулся, будто кто-то мог подслушать его крамольные мысли.
Вскоре пришла Победа. И радость была безмерной и оглушительной, и никто больше не вспомнил о бедняге Говяде.
Марат Гаврилович был награжден медалью «За боевые заслуги», что оказалось для него полной неожиданностью, потому что сам на себя он наградной не писал. И только потом узнал, что писал лично майор Лосев, что было особенно лестно.
На этом можно было бы закончить рассказ о беспримерном подвиге понтонера Говяды и «незаметном» старшего лейтенанта, ныне капитана, а может и майора Голубкова, если б она не имела продолжения. На встрече ветеранов понтонно-мостовой бригады в шестьдесят третьем году Марат Гаврилович узнал от бывшего сержанта Старикова, что в пятьдесят четвертом Степан Говяда вышел из лагеря и был полностью реабилитирован. Но больше всего поразило его, что еще через шесть лет Говяду вызвали в Москву, и в торжественной обстановке вручили орден Красного Знамени.
– Такая вот хреновина, – заключил Стариков свой рассказ. Майора Лосева на встрече не было и объяснить, как это могло произойти, было некому.
«Награда нашла героя», как принято писать в таких случаях.
– А еще вот что, – усмехнувшись, добавил Стариков, – в лагере Говяда, лишился своей замечательной задницы, стала она тощей, как у козленка. Такой задницей дыру в понтоне не заткнешь.