«БЕССОННАЯ НОЧЬ» В ВОЛГОЛАГЕ
– Вот что я никак не могу вспомнить, – говорила мать, – по какому случаю мы с отцом были приглашены. Седьмого ноября или Первого мая. Не зима и не лето, точно. А вот весна или осень…
Праздник отмечали в Волголаге – в лагере, который располагался на другом берегу Волги, напротив их городка. Это сегодня нужно пояснять, что речь идёт о лагере – зоне, в которой сидели заключённые, а тогда, если о лагере не говорили «пионерский», всем было ясно, о чём идёт речь.
Всё было как обычно: торжественная часть, потом концерт, после концерта танцы. Концерт силами лагерной самодеятельности – но видели бы вы эту самодеятельность! Известнейшие артисты, «звёзды», как сказали бы сегодня, тогда так не говорили – к тому же мало кто знал, что они сидят. Статья была – за работу на врага на оккупированной территории, конкретно – за то, что выступали – перед немцами. Никого не интересовало, на что бы они жили, если бы не работали. И после концерта – танцы. Кто танцевал? Понятное дело, гости – в лагерь съезжалось всё окрестное начальство, не только из их городка. Не заключённые же, ясно.
– Там среди артистов был такой красавец, – говорила мать, – что все жёны начальства на него облизывались, как кошки на мышь. Необыкновенной красоты шатен, молодой, и с такими большими печальными глазами.
Мой отец был среди начальства из самых молодых, а мать ещё на одиннадцать лет моложе и к тому же красавица, а красавицы, как известно, никого не боятся; по крайней мере, моя мать была из таких. Она просто взяла, подошла к начальнику лагеря и сказала ему прямо, что все женщины – имея в виду жён начальства – умирают, так хотят потанцевать с этим красавцем. Так и сказала: «умирают, так хотят». И начальник, посмеявшись, разрешил. Мать рассказывала мне это не один раз, и каждый раз в этом месте я чувствовал возмущение. Эпизод был прямо из рабовладельческой жизни: высокородные жёны просят дать им раба поиграть. Как игрушку. Мать в своём поступке, как и в желании женщин пообниматься с красивым молодым мужчиной, ничего плохого не видела. Даже наоборот: ему, она говорила, тоже было приятно, это было видно. Причём, обстоятельство, что он был заключённым, исключало ревность начальственных мужей. Это-то, по моему мнению, и было самым отвратительным: к рабам не ревнуют. – Ты, – говорила мать, – всюду видишь сложности, а всё было просто: нам хотелось потанцевать с ним, ему – с нами. Ну, как ей объяснишь?
На высоте оказался отец. Когда красавец-артист после танца подвёл маму к нему, отец спросил, давно ли он здесь. – Давно, – сказал артист. – Надолго? – Ещё … лет. – Дома жена и?.. – Только жена. – И все эти годы?.. – Да, – сказал артист, – только письма, раз в год.
Отец, как мне кажется, не был большим храбрецом. А сейчас – то ли он не понимал риска, то ли понимал, но шёл на него сознательно (Сталин был ещё жив)… Короче, он договорился с начальником лагеря, что артиста отпустят к нам домой на один день, а потом отец доставит его обратно. Подробностей этого договора я не знаю, знаю только по более поздним временам, что отец умел разговаривать с любым начальством на равных, не теряя достоинства и не тушуясь. Может быть, это и подействовало. В общем, к нам домой они вернулись втроём. Дома гостю устроили баню, предоставив горячую воду и корыто (о ванных в городе знали смутно), вкусно накормили, а потом отец позвонил телефонистке – в нашем доме телефон был без диска – и соединил его с Москвой, с домом.
– Мы вышли, – сказала мать, – и оставили его. Не знаю, сколько он говорил с женой, но через некоторое время я почувствовала что-то неладное. Я вошла в комнату, он сидел на кровати (телефон был в спальне), зажав руки коленями, и у него было мёртвое лицо. Его жена, эта… (мать у меня не выражалась) вышла замуж. Самое омерзительное, что за энкаведиста, который вёл его дело, к которому и она ходила на допросы. Доходилась. Он сказал: «Отвезите меня в лагерь сейчас». Я пробовала его успокоить, но он говорил, отвезите сейчас, я хочу в лагерь. Отец отвёз, вызвал машину и отвёз, а что мы могли сделать. А потом – он умер. Кажется, пошёл на колючую проволоку… и погиб. Так говорили.
– Господи, мама, – сказал я, – ты что-то путаешь. Ты же рассказывала, что вы с ним встретились в начале шестидесятых, в театре… Какая смерть? Какая проволока?
– Точно, – сказала мать. – Точно, я перепутала с этим, про которого мне рассказывала Зина Кувшинова, она тоже тогда была на вечере. Правильно – мы встретились в Москве, уже при Хрущёве. Во МХАТе, не помню спектакля, мы сидели впереди в партере, там он нас со сцены и углядел. И в антракте подошёл, знаешь, так, сзади, взял меня за плечи и сказал: «Вы помните, Лида, как мы с вами танцевали танго?» Представляешь? И имя запомнил и танец. Вот так. А жена его, оказывается, дождалась, но сейчас он женат на другой, молоденькой, из их театра. И ты знаешь, когда он это рассказал, мне расхотелось с ним говорить. Конечно, он настрадался, но… Между прочим, твой отец не был таким уж большим храбрецом. Просто я сказала ему, что он ревнует меня к этому шатену. Вот он и пошёл к Закревскому – доказать мне, что это не так. Ах, да… мёртвое лицо. Раз я пришла домой, это уже много-много лет спустя, а он сидел на диване, ладони зажаты коленями, и вот такое лицо… Мне бы понять, а я не поняла – только через месяц, когда он умер. Внезапно, в магазине, стоя в очереди. А тогда, в тот день, он сказал: «Я жалею, что плохо о тебе заботился. Платьев мало покупал…» Получается, подводил итог.
А сейчас я сижу, только руки не так, и тоже вспоминаю. Помнишь школьную тему «первый бал Наташи Ростовой»? Мы с отцом бывали в компаниях, и в рестораны ходили… но чтобы это можно было назвать балом… А там, в лагере, пел Козин и ещё кто-то, не менее известный… Артисты, знаменитости, и этот шатен… Выходит, что мой первый и единственный бал был в лагере для заключённых. Даже помню, как называлось танго: «Бессонная ночь».
ЛИЗА
– Барин! Барин! Ну, ба-а-рин же!
Высокий молодой человек в офицерской фуражке и юнкерской шинели со споротыми погонами и красной повязкой на рукаве – Толмасов обернулся и увидел девочку лет шести, закутанную в большой рваный шерстяной платок.
– Что тебе? – спросил Толмасов.
– Там барышня, – сказала девочка, – там барышня просит…
– Какая барышня? Что просит?
– Помочь, – пояснила девчушка. – Просит помочь.
– Хорошо, – сказал бывший юнкер. – Если просит помочь, веди.
Обходя покрытые тонким ледком лужи, они дошли до переулка, свернули, у четвёртого от угла дома девчонка стукнула кулачком в парадную дверь, «застеклённую» грязным куском фанеры: здесь.
Толкнув дверь, Толмасов оказался в тёмном подъезде, где метрах в трёх от себя увидел силуэт девушки в белой («беличьей» – подумал он) шубке. Ещё через секунду, уловив взмах белой руки, он отпрянул в сторону – и вовремя: мимо его головы просвистел немалый, судя по звуку удара о входную дверь, камень. Силуэт нагнулся, но Толмасов прыгнул вперёд и крепко сжал руку, уже почти ухватившую новый камень.
– Что такое? Что вы делаете? – крикнул он, выпрямившись вместе с девушкой. – За что вы хотели меня убить?
– Ненавижу хамов, – лицо девушки было бледно. – А ещё больше ненавижу дворян, которые служат хамам. Ведь я не ошиблась – вы дворянин?
– Бывший, – сказал Толмасов. – Бывший дворянин и бывший юнкер.
– Значит, ошиблась, – сказала девушка. – Я всегда думала, что дворяне не бывают бывшими. Но сейчас это уже не важно. Кроме того, когда я шла за вами, мне понравилась ваша шинель, на неё я могла бы выменять… Хотя это тоже уже не важно. Можете меня вести к этим… вашим… товарищам.
– Оставьте товарищей, – сказал Толмасов. – Я отведу вас домой. Хотя, похоже, что охранять нужно не вас, а от вас. Куда вам?
– Недалеко, – сказала девушка. – Сейчас далеко от дома не отходят.
На улице Толмасов разглядел её. Светлая шатенка, почти блондинка, судя по прядям, выбившимся из под меховой шапочки, стройная даже в шубке, под которым виднелось коричневое платье знакомого Толмасову покроя.
– Смолянка? – спросил он.
– Смолянка, – ответила она и, чуть помедлив, добавила: – на сей раз действительно бывшая.
Её лицо, абсолютно белое в сумраке подъезда, на улице порозовело и оказалось необыкновенно привлекательным. Контраст её мягкой, склонной к улыбке, приветливой мимике составляли глаза, серьёзные и глубокие, смотревшие как бы внутрь собеседника.
– Я провожу вас до квартиры, – сказал Толмасов, когда они остановились у её дома, – сейчас небезопасно даже в подъездах. А впрочем, – он усмехнулся, – кому я это рассказываю.
– Поскольку вы меня не арестовали, – сказала она, – вы вполне можете считаться моим спасителем. А спасителей вводят в дом, а не бросают у дверей. Идёмте.
На стук дверь отворилась так быстро, что было ясно, девушку ждали.
– Боже мой, Лиза! – взволнованно говорили пожилая женщина в пенсне, с внешностью классной дамы. – Где ты была? Я уже Бог знает что передумала! В такое время! Это счастье, что тебя проводил молодой человек. Представь нас… ах, нет – беги скорее переоденься, я боюсь, ты простудишься, мы обойдёмся без тебя. Меня зовут Мария Дмитриевна, а вас?
– Алексей Григорьевич, – сказал Толмасов, – можно просто Алексей.
– Тогда, Алексей, сейчас мы попьём чаю, и хотя он без сахара, это настоящий Высоцкого, а не какой-нибудь там морковный…
– Спасибо за приглашение, – сказал Толмасов, – но увы, должен идти: служба. Если можно, я…
– Конечно, попрощайтесь с Лизой, – не дала договорить Мария Дмитриевна. – Лиза, – крикнула она, – к тебе можно?
В маленькой комнатке, куда вошёл Толмасов, стояли ломберный, знававший лучшие времена, столик, стул и узкая, аккуратно заправленная кровать.
– Лиза, – сказал Толмасов, – нас свели не совсем обычные обстоятельства, но я хотел бы думать, что вы больше не желаете моей смерти. Может быть, это покажется вам странным, но я рад, что всё так получилось… И уж коли вы меня не убили, мне кажется, что я имею право на продолжение знакомства. Вы разрешите мне вас навещать… хотя бы изредка?
– Я уже не хочу вашей смерти, – сказала Лиза. – И даже вашей шинели тоже… Приходите, когда сможете. Мы… Я почти всегда дома.
…Через два месяца Толмасов и Лиза шли, взявшись за руки, по узкой улочке Петроградской стороны.
– Когда-то в этих местах жила моя няня, – говорил Толмасов, – Она умерла в начале войны, когда я уже был в училище. А вон там жил мой сокурсник Зайдлиц, барон из прибалтийских немцев. В его квартире был роскошный камин. Может, и сейчас есть: это ведь не так просто – украсть камин.
Они прошли во двор, потом во второй и неожиданно оказались перед невысоким, явно временным забором.
– Ну, нет, – сказала Лиза, – по дороге к камину нас ничто не остановит.
– Осторожно, – крикнул Толмасов, но Лиза уже была по другую сторону забора.
– Вы думаете, только вы убегали из своего училища без разрешения, – рассмеялась она, – плохо же вы знаете смолянок.
Камин в квартире был, как ни странно, в исправном состоянии, о чём свидетельствовали недавнего происхождения угли. Из мебели присутствовали широкая продавленная тахта, такого же вида кресло, в углу лежали превращённые в дрова останки пары стульев.
– Не хватает только ананасов в шампанском, – сказал Толмасов, когда бывшие стулья вспыхнули. – Чем не рай, а мы с вами не Адам и Ева до грехопадения.
– Кстати, о грехопадении, – проговорила Лиза. – Кажется, я чересчур расхвасталась. Похоже, что на этом проклятом заборе я порвала одну весьма интимную часть туалета… и к тому же на весьма интимном месте. – Скажите, Алёша, – она смотрела прямо ему в глаза, – Вас это… совершенно… не волнует?
– Волнует, – сказал Толмасов. – Очень волнует… Я…
– В таком случае, – сказала она, – отвернитесь и не подглядывайте.
Когда минуту спустя Толмасов обернулся, Лиза лежала в платье на расстеленной на тахте шубке, спокойно, как на своей девичьей кровати, легко вытянув руки вдоль тела и молча смотрела на Толмасова.
Уже через минуту Толмасов лежал рядом, зарываясь лицом в её лёгкие пушистые волосы, целовал глаза, шею, щёки, мягкие, нежно открывавшиеся ему навстречу, губы, бормоча какие-то ему самому не понятные слова…
– Лиза, – говорил он уже после, обнимая всё ещё разгорячённое тело, – прости, тебе было больно, я не знал, что…
– Ага, – сказала Лиза, – а ты уже, конечно, решил, что перед тобой барышня с опытом. Надеюсь, тебя не огорчило, что ты у меня первый мужчина… и ты даже не представляешь себе, как мне хочется сказать – навсегда…
– Навсегда. – Сказал Толмасов. – Навсегда – назло этому сошедшему с ума миру. Навсегда – назло этому чёрному от крови времени. Назло всесильному злу и ослепшему Господу Богу – навсегда.
Через полтора месяца вернувшийся из Гатчины, куда их часть была послана на усмирение взбунтовавшихся казаков, Толмасов узнал от Марии Дмитриевны, что Лизу, накануне вечером неосторожно вышедшую из дома, изнасиловала группа пьяных матросов, после чего тело бросили в канал. Ещё через два дня, выведя из строя пулемёты полка, Толмасов бежал на Дон, где его следы окончательно затерялись.
Мария Дмитриевна пережила Гражданскую войну с послевоенной разрухой и дождалась лучших дней, в один из которых – в феврале 1942 года – умерла от голода в блокадном Ленинграде.
Честно говоря, эта история, рассказанная мне внучатой племянницей М.Д., не произвела на меня большого впечатления. Подобных было читано не одна и не две, Революция давно превратилась в строку из учебника истории, а Гражданскую войну заслонила Отечественная с Катастрофой, задевшей и мою семью. Однако произошло нечто странное: не слишком взволновавшая меня история прочно засела в сознании и решительно не желала из него уходить. Мало того, – настоятельно требовала от меня литературного воплощения. Раздумывая об этом, я вспомнил рассказ одного чудака, побывавшего, по его словам, на том свете, – о том, что художественное произведение на самом деле создаётся в горних – скажем мы высоким слогом – мирах и лишь затем выбирает себе (само или его автор, что, по сути, одно и то же) писателя-исполнителя. В результате подобных размышлений у меня появилось основание считать, что в данном случае я избран некими высшими силами на эту самую исполнительскую роль. В общем-то, в ситуации, в которую я, по всем признакам, попал, не было ничего для меня унизительного, если, конечно, не обижаться на качественную сторону «высочайшего» выбора: кому-то «Война и мир», а кому-то… ну и так далее. Нельзя сказать, что я не сопротивлялся: как минимум пару месяцев отговаривался неактуальностью темы и заезженностью сюжета. Настойчивость, с которой услышанное требовало письменного оформления, ставила меня и ещё перед одним вопросом: какое, спрашивается, отношение имею я, пожилой еврей, внук торговца и правнук мельника, к любовной истории молодой дворянской пары – юнкера и институтки? Единственная более или менее рациональная мысль, которая пришла мне в голову – это что все мы – независимо от расы, национальности и тому подобного – связаны между собой родственными, пусть и не всегда ощущаемыми, узами. Хотя бы через прародителей Адама и Еву, которых, как я сейчас думаю, не случайно в очень важный для нашей истории момент упомянул её герой – бывший юнкер Алексей Толмасов.