Цви Айзенман

ГОЛУБИ

У фокусника была черная, острая бородка, длинный нос и пронзительный взгляд.

В черном блестящем костюме с белым накрахмаленным воротником, оттенявшим смоляную черноту бородки, он стоял на сцене маленького театра в уездном городе N. В перекрестном свете двух ярких юпитеров его лицо казалось призрачным и отчужденным. Фокусник стоял почти неподвижно, только его руки постоянно двигались, то подбрасывая вверх какие-то деревянные колеса и бутылки, то ловко извлекая из рукава разноцветные шелковые ленточки. Махнет рукой направо – и ленточки вдруг превращаются в часики с серебряными брелками, махнет налево – и перед зрителями те же часики, но уже без всяких брелков. Публика неистовствует от восторга. Хлопки, свист, выкрики, но фокусник и в ус не дует. На миг его неутомимые руки успокаиваются, он отвешивает низкий поклон, на лице застывает та же гримаса отчужденности, а глаза посверкивают, как лезвия. В зальчике воцаряется тишина, и снова руки мага разбегаются в разные стороны. Острая сабля на виду у всех в одно мгновение становится расписным платком, красочный платок – пышными цветами, кудесник швыряет цветы в зал, зрители ликуют, надрывают от смеха животики, но ликование достигает предела позже, когда фокусник, продемонстрировав перед собравшимися пустой чемоданчик, решительным жестом закрывает его, кладет на столик, накрытый аляповатой скатертью, простирает над ним руки, что-то загадочное шепчет, громко хлопает в ладоши, и тут крышка чемоданчика неожиданно отлетает, и оттуда под потолок взмывают белые голуби. Голуби парят над сценой, машут крыльями, но вот волшебник снова хлопает в ладоши, и вся голубиная стая тут же слетается в чемоданчик. Бородач захлопывает крышку. Выждав минутку, он решительным жестом снова откидывает ее – и уже в помине нет никаких голубей, нет шелестящей белизны. Чемоданчик пуст.

Публика ликует, свистит, кричит, топает ногами, но фокусник и вида не подает, что взволнован, он чуть заметно наклоняет голову и косится на мальчонку, который должен дать занавес. Но сорванец не замечает косых взглядов своего кумира, Шлеймке захвачен и ошеломлен зрелищем, его слух еще полнится шелестом крыльев, а глаза лихорадочно ищут голубиную стаю.

Так повторялось на каждом представлении. Затаившись в уголке за кулисами, Шлеймке терпеливо ждал той счастливой минуты, когда из чемоданчика к потолку взмоют голуби, когда они в свете юпитеров закружат над залом, и волна восторга от их ослепительной белизны захлестнет сердца. Сколько раз он из-за кулис следил за их завораживающим полетом, сколько раз поражался тому, что происходит перед его глазами. Во все это было трудно поверить! Но как не поверить, если Шлеймке слышал, как вылетевшие из чемоданчика голуби машут крыльями и рассекают густую, коричневую тьму крохотного зальчика, если воочию видел, как, покружив над креслами, птицы внезапно исчезают в широкой пасти чемоданчика. Всякий раз Шлеймке становилось грустно оттого, что он без промедления должен был дать занавес и еще оттого, что в маленьком зальчике не оставалось ни одного зрителя. Юпитеры гасли, усталый фокусник со своими часиками, лентами и таинственным чемоданчиком, покинув сцену, медленно и степенно отправлялся в гримерную, по пути к ней расстегивал свой накрахмаленный воротник, извлекал из кармана свой не волшебный носовой платочек и принимался вытирать со лба росинки пота.

Войдя в гримерную, фокусник запирался на ключ, а Шлеймке еще долго воровато подглядывал за ним в замочную скважину: чудотворец сидел, развалившись в кресле, один ботинок снят, рубаха распахнута, кумир что-то смачно жует. Своими длинными пальцами он выуживает из круглой миски какой-то жирный кусок, быстро проглатывает и тщательно облизывает свои чудотворные пальцы. Шлеймке было страшно – могли «застукать». Он отскакивал от двери и ждал, когда волшебник закончит свою трапезу.

Как только фокусник после трапезы выходил из «театра», Шлеймке тут же увязывался за ним. На дворе уже владычествовала ночь. На улицах ни души, а в домах темным-темно, до дешевого постоялого двора – рукой подать. Где-то на углу еще тускло светились окна единственного в городке питейного заведения… Фокусник скрывался за толстой стеклянной дверью. Шлеймке подходил к окну и прижимался к нему лицом. Внутри заведения посетителей уже почти не было. Только за одним столиком сидела какая-то парочка. Женщина плакала, вытирала слезы, а мужчина придвигал к ней непочатый бокал с вином. По соседству с ними за другим столиком спал умаявшийся пьянчужка – упавшая на клеенчатую скатерть кудлатая голова взъерошена, руки свисают к половицам. Прислуга – дебелая девка – лениво подметала пол, ставила на пустые столики кресла и, сладостно потягиваясь, громко зевала.

Фокусник купил у сонной буфетчицы папиросы, закурил, затянулся, одной рукой ущипнул за румяную щеку молодуху, а другой продолжал крепко держать свой волшебный и доходный чемоданчик. Через некоторое время он величаво вышел из заведения и шагом победителя направился к постоялому двору, хозяин которого именовал его не иначе как отелем. Шлеймке остановился напротив вспыхнувшего окна, за которым жил заезжий гость, и, благоговейно застыв, погрузился в нешуточные раздумья о том, как же его кумиру с такой легкостью удается из обыкновенного чемоданчика выпускать на волю такую стаю белоснежных голубей.

– Как же это ему удается? – терзал себя Шлеймке. Ведь он за кулисами следит за каждым движением фокусника, ему знаком каждый взмах его руки. Что же он такое делает, чтобы голуби то взмывали под потолок, то снижались так низко, что их можно ухватить за крылья и даже пощупать?

Размышляя над этим, Шлеймке не мог оторвать взгляда от светлого пятна на стене постоялого двора, словно там, за окном, был ответ на все тайны волшебства, с которым он, Шлеймке, столкнулся с тех пор, как в городе появился этот странный бородач. Порой ему чудилось, что там, за освещенным окном постоялого двора-отеля, летают не мухи, а голуби, чистые-чистые, белые-белые, такие, что зажмуриваешься от их белизны; они парят в воздухе, едва размахивая крыльями. Гаснет свет в окне, и они исчезают бесследно, и Шлеймке остается в непроглядной ночи один – один на всем белом свете. Одиночество пугало мальца, и он вдруг пускался наутек, домой, в убогую хату, которая чернела далеко-далеко от этого постоялого двора, на глухой окраине, где гуртовались все бедняки. Он бежал по безлюдным улицам, и вдогонку за ним мчалось гулкое эхо его башмаков, стучащих по мостовой.

Дома Шлеймке встретила его испуганная, заждавшаяся мама:

– Откуда ты? Так поздно?

– От голубей… Может, ты знаешь, как он их выпускает из этого чемоданчика.

– Что ты мелешь? Какие голуби? Какой чемоданчик? Ложись лучше спать… Умаялся ведь!.. И что-нибудь перекуси перед сном. Картошка, наверно, уже остыла. Не могу же я столько времени на кухне огонь жечь…

Шлеймке не стал есть, бухнулся в кровать, в которой он уже еле умещался, и долго не мог сомкнуть глаз.

– Может, у его чемоданчика двойное дно? Может, он прячет этих голубей в рукав? А может, это и не голуби вовсе?

Больше всего Шлеймке радовался приходу субботы. В субботу мама на будничное платье надевала свое плюшевое пальто и отправлялась к соседям, которые на каменных крылечках часами обсуждали свое житье-бытье. Когда мама уходила, к Шлеймке приходили его дружки-одногодки, и убогая хата сразу оживала, наполнялась шумом и весельем. Утихомирив горлопанов, он выходил на середину комнаты и заговорщически, шепотом цедил:

– Сейчас я вам покажу что-то очень интересное.

При этих словах он убегал в сени, и вскоре возвращался оттуда в длинном отцовском костюме со стоячим воротником из блестящей глянцевой бумаги. Руки его тонули в огромных отцовских рукавах, а лицо непривычно удлиняла черная, слепленная из ваты и смоченная в чернилах, бородка. Шлеймке придвигал к себе кухонный столик, ставил на него чемоданчик, застывал в неподвижной таинственной позе, окидывал всех пронзительным, острым, как лезвие ножа, взглядом, и в хате наступала непривычная тишина, которую нарушали только тиканье часов да прерывистое дыхание Шлеймкиных дружков.

Шлеймке медленно и властно простирал над чемоданчиком руки с дрожащими от волнения пальцами и принимался бормотать какие-то непонятные слова. Затем он громко, с тайным значением, четырежды хлопал в ладоши, откидывал, пытаясь унять дрожь в коленях, крышку и, когда из чемодана густыми клубами начинала валить пыль, во весь голос восклицал:

– Смотрите, смотрите, они летят, вы что, не видите, они летят!..

– Кто? – допытывался Мотл Кривой.

– Голуби!

Дружки, как по команде, вскидывали голову, но, не увидев ничего кроме облака пыли, разражались хохотом. Пыль, пыль, пыль, твердили они и незаметно выскальзывали за дверь. А он стоял как вкопанный, растерянно и неотрывно глядя на раскрытый чемоданчик.

Под вечер возвращалась мама, зажигала керосиновую лампу:

– Что ты стоишь в темноте? Что ты там, сынок, видишь? – испуганно вопрошала она, глядя на Шлеймку, который стоял в задумчивости, склонившись над старой рухлядью.

– Голуби улетели, взмыли и улетели.

– Откуда?

– Из чемоданчика.

– Опять ты со своими голубями! Втемяшилась же тебе такая чушь в голову! Опомнись!

– Мотке Кривой просто слеп, как котенок. Голуби и впрямь взмыли из чемоданчика. Закружились над столом и комодом и улетели, мои дружки ничего не видели. Они и вправду слепые… слепые… Ей-богу… А я видел… видел…

– Что ты, сынок, городишь? Что за голуби, что за дружки? Больше я тебя ни за что к этому заезжему греховоднику не пущу.

Шлеймке замолкал, отводил в сторону взгляд. Не обращая внимания на уговоры и запреты матери, он стоял у зачерненного ночью окна и думал о том, как в следующую субботу снова отправится в театр к своему любимцу, к часикам с серебряными брелками и белым голубям.

Так он и сделал.

Театральный зальчик был набит битком. Публика балагурила, раскатисто смеялась, лузгала семечки и ждала, когда на сцену выйдет фокусник. Но он не появлялся. За кулисами и в зальчике возник переполох.

– Где фокусник? Куда он девался?

В постоялый двор публика отправила нарочного – Шлеймке, он все-таки дает занавес. Пусть парень разведает, что случилось.

Чтобы зрители не скучали, за кулисами запустили старую пластинку про несчастную любовь и вечную разлуку.

Шлеймке бросился бегом к постоялому двору. Если бы его даже не попросили, он побежал бы туда сам. Ведь что за жизнь без этого волшебника, без его острого, как лезвие ножа, взгляда, без взмахов его длинных, роковых рук, без полета голубей под потолком?

Он бежал, задыхаясь, казалось, из груди вот-вот выпрыгнет его услужливое сердце… Шлеймке молнией влетел в зачуханый гостиничный номер, и перед его взором предстали залитая вином скатерть, пустые бутылки, перевернутый стул, а между столом и стулом поверженный кумир, маг и волшебник, с заплывшими глазами и с полураскрытым ртом, из которого несло перегаром, фокусник спьяну что-то нечленораздельно бормотал, от его высокомерия и важности не осталось и следа. Шлеймке решил приблизиться к нему, он больше не испытывал к нему ни страха, ни почтения. Ведь пьянчужка, валявшийся под столом, даже отдаленно не был похож на статного и величавого фокусника. На нем уже не было ни его черного, элегантного костюма, ни стоячего накрахмаленного воротника Вся его величавость вдруг испарилась. Переборов в себе колючее, жалостливое отвращение, Шлеймке притронулся к его рукаву, фокусник в ответ сделал какое-то слабое движение рукой, что-то прохрипел и замолк. Казалось, он уснул, но Шлеймке не хотел уходить ни с чем. Глаза у него засверкали, как лезвие ножа, дыхание участилось, и он, забыв, зачем его сюда послали, принялся тормошить фокусника, тот с трудом поднял голову и осоловело уставился на дерзкого юнца.

– Скажите, я вас очень прошу, скажите, как это у вас получается… с этими голубями? – прошептал Шлеймке.

Кудесник не отзывался.

– Скажите, пожалуйста, – снова попросил мальчик, и вдруг среди этого смрада и разрухи ему почудились взмахи крыльев, и до слез захотелось исчезнуть, взмыть, улететь, чтобы больше никогда не возвращаться.

Вольный перевод с идиша Григория Кановича