Иеуда Амихай

Сонеты

Из цикла «Мы здесь любили»

Наш дом – он замурован до утра,
подобно пирамиде. Над гробницей
гора безмолвий, горние ветра,
у входа – поколенья вереницей.

Когда же тело непробудно спит,
на стенах путь указан чётко,
который нашим душам предстоит.
Ты видишь? Проплывает лодка

и двое в ней стоят, а прочие гребут.
И звёзды вышние, неведомые тут,
уносит Нил времён, храня секрет.

Любовь нас держит, крепко оплетя.
И входит, вечность целую спустя,
весёлым археологом рассвет.

Высокие ветра текут над нами
и даже не касаются листвы.
Вот разве только облака быстры
и рябь струится нашими тенями.

Растрачивают брызгалки смеясь
наследственное достоянье – воду
в угоду травам, птицам, небосводу
и нам с тобой чуть-чуть. Не торопясь,

с далёких гор спускается туман,
ползёт во прахе, неуклюж, не зван,
угрюмо думу думая одну.

И морю близкому, укрывшись за курган,
вовек выкатывать нутро своё по дну
на берег, что и так настроен на волну.

Удары колокола нас пересчитали,
давно надежды обратились в прах.
Как не своё мы это оставляли,
как номер покидают впопыхах.

И будто из очей явился ветер.
Ушною раковиной выгнулся пейзаж –
подслушать среди всех шумов на свете
двоих, и позабыть про шёпот наш.

Уже деревья двинулись навстречу
безлюдною аллеей. Где же все?
Один, а остальные – на шоссе.

И ты уже одна, как банк под вечер,
внутри он золото хранит. И ты.
И забытьё ползёт из темноты.

Мы любили тут. Действительность была уловкой.
Как раненая, пресса издавала вой.
За буквами газетных заголовков
мы прятались вдвоём с тобой.

Из новостей передавали что-то
и будто в воду канули слова.
Рычавшие подались на охоту,
рыдавшие – на поиски родства.

Лихим достались лучшие места,
влюблённым оставалась их мечта,
в стаканы чайных дам закапала тоска.

Застыли в ожидании войска,
навек они захвачены войной
и не вернутся никогда домой.

Стена внушений трещину дала
и зажурчала лепета струя.
В любви все правы, девочка моя,
и дорог этот миг и снова жизнь мила.

Машины влюблены и замедляют ход,
дороги гладя, ласково шурша,
достаточно и сени шалаша
и им, и нам на весь медовый год.

Мужчины носят первую любовь,
а не медаль за пролитую кровь,
весь мир открыт, надежда без помех

границы переходит, как дитя,
что, пальчиком по карте проводя,
касается весёлых пятен всех.

Не ждали мы, пока уймутся воды
потопа, что всю землю затопил,
но дым, валивший из трубы завода,
конечно, знал, что мир обманут был.

Его переломило налетевшим ветром,
в тревоге поглотила высота,
и знали мы уже, что в мире этом
свободны меч и голод, и мечта.

Ночная жуть уже недалека,
и месяц, как на картах, ворожит,
осенние раскинув облака.

Лишь воздух, что пропеллерами бит,
смешался тихо с теми, кто не спит –
любил и он, и мучила тоска.

Когда победный первый гул затих,
Давид вернулся в общество ребят,
они в кольчугах новеньких своих
по-взрослому держались все подряд.

Охриплый смех и по плечу шлепок.
Кто сплёвывал, а кто – бранился на чем свет.
Давид же, позабыт и одинок,
впервые понял, что других Давидов нет.

И Голиафову башку куда девать?
О ней он будто начал забывать,
хотя ещё за волосы держал.

Тяжёлый и ненужный матерьял.
И птицы вдаль кровавые плывут,
не слыша, как и он, вопящий люд.

В смятении всё на дыбы взвилось
внезапно перед каменной стеной –
псалмы, ступени, проволоки ость,
могильники и кипарисов строй,

что знали всё, но замерли, когда
стреляли из молитвенных рядов
очередями плача. И без дальних слов
шофары не оставили следа

от бывшей тишины. Лишь высилась стена,
монашеское доносилось пенье,
и минарет за церковью Успенья.

уже не целил ввысь – макушка снесена.
Но выстлали они ковровый разноцвет
Давиду своему, которого там нет.

Перевел с иврита Яков Лах