* * *
Ты говоришь о жажде неуспеха,
мол, звук, не претендующий на эхо,
всегда предпочитаешь. Вот те раз!
Предела нет, дружок, твоей гордыне,
ведь даже вопиющего в пустыне
рассчитан был на слушателей глас.
«Торите, — он вопил, — дорогу к Богу!»
И пусть никто не стал торить дорогу,
экспрессия, однако, какова!
Уходят бесноватые пророки,
оставив огнедышащие строки,
скупые, но нетленные слова.
Мы им, дружок, в подмётки не годимся
и, кажется, напрасно суетимся,
как в старину сказали бы, — вотще.
Не в том проблема, что гадать придётся,
как, дескать, наше слово отзовётся,
а в том, что отзовётся ль вообще…
НАСЛЕДСТВО
Как у птички-эпохи увяз коготок,
я по глупой беспечности не зафиксировал.
Где вы нынче, бараки да мазанки сирые,
да замёрзших помоев бесплатный каток,
да лесок, раскалённый небесным огнём,
педантично являвший цвета побежалости?
Регулярней печали и явственней жалости
многолетняя надобность помнить о нем.
Птичка сдохла. И мир обновлённый предстал
перед внуками в виде незыблемой данности,
без вещдоков былого, истлевших по давности.
Обвиняемых нет, а свидетель устал.
Описать же наследство большого труда
не составит — лишь несколько строчек раскованных,
не способных спасти от поступков рискованных
никого никогда. Никого. Никогда.
ДУБ
Такого, как он, великана
я в жизни своей не видал,
из черной земли вытекал он
и в синее небо впадал.
И листья, как волны, мелькали —
по солнцу на каждой волне,
и шустрые птички мальками
сновали в его глубине.
А в гнездах, как в маленьких лодках,
по бурным стремнинам ветвей
неслись надрывавшие глотки
птенцы неизвестных кровей.
И стоя, а в сущности, лёжа
на правом крутом берегу,
пред щедростью мира, похоже,
я был в неоплатном долгу.
Тень кроны легла на дорогу,
заверив её как печать.
И жить надлежало. И Богу
нытьём своим не докучать.
* * *
Сколько ненужных вещей навезли. Флотский
здесь не подходит ремень ни к одним брюкам.
С новеньким штепселем вятским контакт плотский
местным розеткам явно претит, сукам.
ВЭФ барахлит, о частотах иных грезит,
а у владельца в пьяных глазах — злоба.
В том-то и дело, что, если взглянуть трезво,
в Рамле ни на фиг они не нужны — оба.
Где примененье шубке сыскать куньей?
Разве что, может, в Пурим на адлояде
шалая какая-нибудь плясунья
мехом наружу напялит потехи ради.
Сколько нелепых, но милых, на кои сносу
нет и не будет, которые суть приметы
жизни, сбежавшей, как девочка, в лес без спросу,
не откликаясь на крики «Ау!» и «Где ты?!»
* * *
Не надо чуть свет просыпаться —
ах, вновь батареи холодные!
Не надо опять устремляться
на поиски счастья бесплодные.
Не надо казниться изгойством,
враждебность терпя и неискренность.
Не надо глухим беспокойством
платить за свою богоизбранность.
Не надо бахил-скороходов,
и шубы, и кроличьей шапки,
и вечного братства народов,
знамёна пустивших на тряпки,
свирепости своры собачьей,
овечьего кротости стада,
соблазнов удачи — тем паче.
Не надо, не надо, не надо…
ЛИСТОК ЭВКАЛИПТА
Я твой запах, дитя эвкалиптовой рощи,
ещё в детстве далёком запомнил навеки,
когда мама предтеч твоих лёгкие мощи
покупала, бывало, в дежурной аптеке.
Я присутствию их был, должно быть, обязан
бесконечным простудам да гриппу-злодею,
а теперь вот страной пребывания связан
и бесплатно, по праву гражданства, владею.
* * *
Вот нарву сколько надо, залью кипяточком,
ну а веточку вставлю в эйлатскую вазу.
Не березовым — клейким, выходит, листочкам
осенять моей жизни последнюю фазу.
* * *
Рыженький мальчик, краснеющий
от мимолётного взгляда.
Папа в неверье коснеющий,
чтоб не отбиться от стада.
Мама с романом Ажаева
в меланхолической позе.
Запах трески пережаренной,
купленной в долг на Привозе…
К склону холма поселение
лепится круглой кипою,
с детства его население
ладит с природой скупою.
В скалах, ветрами израненных,
маков кровавые сгустки —
место, где с Богом Израиля
стыдно общаться по-русски.
Ну, а с нечистым — и рыжему
шанс выпадает сквитаться.
Думает: «Ежели выживу,
надо б в Одессу смотаться».
СОН В ЛЕТНЮЮ НОЧЬ
Не хмурьтесь, товарищ Примеров,
профессор престижного вуза:
мой шнобель нормальных размеров,
и я говорю — кукуррруза!
По паспорту я россиянин,
люблю деревенскую прозу,
мой дедушка — тульский крестьянин,
полжизни отдавший колхозу.
Я в дымной родился котельной,
а рос средь овечьего стада,
а это — мой крестик нательный,
ко мне придираться не надо.
Живу в автономном полёте,
с «Бней-брит» и Мосадом не связан.
А крайней наличие плоти
я вам предъявлять не обязан!
* * *
Когда рыб сумасшедших стаи спешат на нерест,
а каштаны ещё не успели затеплить свечи,
и не в Понт Эвксинский впадает мой Днепр — в Кинерет,
словно брезгуя памятью о Запорожской сечи,
ты стоишь на углу Васильковской и Бней-Йегуда
и букетик сжимаешь подснежников или маков,
и до синего неба рукою подать, откуда
поощряюще машут Шагал и авину Иаков.
Когда почки там не раскрылись, а здесь цветущим
невозможно миндаль назвать ещё в полной мере,
настоящее медленно входит в контакт с грядущим,
и неверие нехотя путь уступает вере.
На Хермон взобраться не легче, чем на Говерлу,
но, о ноющей боли в коленных забыв суставах,
приближаешься потихонечку к откровенью,
из железных слов состоящему и картавых.
НАЧАЛО
Просёлка грубое рядно,
овраг, изогнутый дугою,
затона илистое дно
слегка пружинит под ногою.
Горяч песок береговой,
прозрачен полог небосвода,
грохочет молот паровой
судоремонтного завода.
Ряды заклёпок — стройный хор
или ухоженная грядка,
простой ритмический узор
как воплощение порядка.
Он растворяется в крови
альтернативой силам тёмным,
предощущением любви
к соединеньям неразъёмным.
* * *
Л.В.
Пальтишко в проймах тесное. Дыра
с торчащей ватой.
Пространство затрапезное двора.
Сортир дощатый.
Домишки скособоченные в ряд
стоят сутуло.
Здесь «проценты» и «чулка» говорят,
садясь на стуло.
Но, с куколкой тряпичною бродя
в пределах ада,
смеёшься ты и думаешь, дитя,
что так и надо.
В эпоху ту прорваться мне невмочь,
и что я значу,
коль даже не могу тебе помочь
решить задачу,
сводить на представленье в шапито
у велотрека.
Вот пожалеть надумал, да и то —
спустя полвека.
* * *
— Признайтесь-ка, старик,
листающий «а-Арец»,
вы — друг степей калмык
иль гор кунак — аварец?
Целинных брат земель?
Приятель влажной сельвы?
Явились вы — откель?
Что делали досель вы?
— Я кит нездешних вод
и плод воображенья,
и рифмы антипод
в саду стихосложенья,
и рыцарь Ланселот,
и автор текстов Танич,
но в высшем смысле тот,
кем ты с годами станешь.
ВЫБОРЫ
Между чем выбирать — экстремизмом жлобов,
сребролюбьем святош, равнодушьем рабов
иль снобистской покорностью садо—
мазохистов, сплотившихся в стадо?
Тель-Авив, я ещё не хочу выбирать,
но боюсь то, чего не нашёл, потерять,
но страшусь оказаться в ответе
за бардак на любимой планете.
И поэтому медленно, словно в бреду,
к избирательной урне я всё же бреду –
заложиться зарядом фугасным
между Просто Плохим и Ужасным.
ДРОБЬ
— Дятел, ты спятил? Неужто тебе
место на этом бетонном столбе?
Что же долбишь ты ни свет ни заря
твёрдый латунный колпак фонаря?
— Что-то меня заставляет долбить.
Знаю, что корму мне здесь не добыть.
В пору тотального краха знамён
мню достучаться до лучших времён.
— Милый! Повсюду разлад и разброд.
Стоит ли злить озверевший народ?
Он ведь к единственной дроби привык —
к той, что вмещает его дробовик…
Стоит вглядеться: искусства модель.
Спорные средства. Бредовая цель.
И невесомое, в духе Коро,
ветром несомое птичье перо…