* * *
Если бы нынешнее понимание
вдруг снизошло бы на время на раннее,
не перехватывало бы дыхание,
не бормоталось бы “если бы”.
В горы взбираются сосны и сосенки,
голову кружат нагорные просеки.
Лишь в одну сторону катят колесики.
И ни при чем равновесие.
Если бы, зная дорогу обратную,
даты и сроки пошли на попятную,
вроде отлива порой предзакатною
вдоль да по краю прибрежному.
Снизу подсвечено, облако плавится.
Утро не знало, с чем вечер не справится.
Вновь прозвучала бы смолоду здравица —
разве б не шло все по-прежнему?
* * *
Дорога с гор! Твой посвист — мой мотив,
под шум помех, расслышанный над краем
шоссе Ерушалаим-Тель-Авив,
а также — Тель-Авив-Ерушалаим.
Рассыпь мне справа пригоршни огней,
повыветри следы почти с концами,
блести в дожде, знать не знавав саней,
морозца к ночи, тройки с бубенцами.
Меняя постбиблейский окоем, —
то соберет он тучи, то рассеет, —
минуй еще не высохший подъем
на ответвлении на Мевасерет;
протиснись в каменистый коридор,
примерь его, расширь в нем горловину
и, выпроставшись, ринься на простор
холмами, что нисходят на равнину.
Увы, не разгуляться. Тем верней
ты примешься, как будто по лекалу,
две точечных цепочки фонарей,
сближая, отдалять мало-помалу.
А в стороне заветная звезда
горит, сверх ожидания, покуда.
И это не цитата, господа,
зане заветы — выходцы отсюда.
На том и прерывается курсив,
маршрутом в два конца неисчерпаем:
туда — Ерушалаим-Тель-Авив,
обратно — Тель-Авив-Ерушалаим.
* * *
Как замыслы многообразные
стыкует Господь, неизвестно.
Смешав обстоятельства разные,
небось, глянуть вниз интересно.
Кто выиграет долголетие,
кто — верные подступы к средствам,
кто, маясь, оставит наследие,
а кто осчастливит наследством.
То громы, то солнышко выкатит —
смотритель земных территорий.
Все в целом по-божески выглядит
из божиих лабораторий.
Одним вроде власть причитается,
других подвергают гоненьям;
кто вовсе с собой не считается,
а кто — с общепринятым мненьем.
Отчетливость или неясности,
как смена времен, быстротечны;
и неисчерпаемы частности,
а близкие сроки конечны.
Ах, все б разводить антимонии,
держаться дорожки пунктира.
Что мыслит Господь о гармонии
со дней сотворения мира?
ОСКОЛОК ЗИМЫ
Как зябнут, Бог ты мой,
в земном раю зимой,
когда в восточном Средиземноморье
дугообразной тьмой,
как финишной прямой,
ток холода возносится в нагорье.
От неги далека,
вверху гнетет рука
басовые азы надмирных клавиш.
И, ободрав бока,
меж склонов облака
так мчат, как на равнинах не представишь.
Над крышей сдует мгла
ноябрьское число.
Декабрь созреет в высях заоконных.
Испарина тепла
осядет на стекло,
но не согреют железобетонных
стен — газовый камин,
нефть, или керосин,
ни киловатты, — минус на пределе.
Уймись. Не хмурь чело.
Поддерживать тепло
нам не трудней, чем некогда Рахели.
* * *
Я хотела б дожить до квартиры сухой,
до укромного бденья с утра в мастерской,
до закатного отсвета на полотне,
до огней по горам в полукруглом окне.
Я хотела б сподобиться жить, как хочу,
будто это под занавес мне по плечу,
будто выпадет долю до строчки прочесть
честь по чести, поскольку не старится честь.
А пока я хотела б дознаться вполне,
что в наполненной рюмке сверкает на дне.
Поглядишь на просвет — незнакомы с тщетой
вспышки яркого пурпура, блеск золотой.
НОВЫЙ ГОД
Из-за того, что, смягчив ухмылку,
черт надоумил купить бутылку,
ту, что стояла на заднем плане,
ведать не ведая о Шампани,
но приводила на ум недели,
текшие некогда в Коктебеле,
через полсуток имела место
как бы случайность.
В кругу семейства,
в полночь на стыке второго с третьим
тысячелетьем,
гость, откупоривая напиток,
был начеку. Но вина избыток
с выхлопом пробки вдруг брызнул мимо
рты разевавших бокалов. Крыма
не предусматривая, чревата
вечностью, пенилась кровь муската
так, будто перекись водорода
соприкоснулась с ней вместо йода.
Алые лужицы, капли, пятна.
Губка слизнула стоп-кадр, но внятно
зримое эхо. И вот невольно
почерк фиксирует протокольно
мелочи, производя дознанье:
видеть ли нам предзнаменованье,
или беспочвенность опасенья
вследствие метода вытесненья.
АМЕРИКАНСКИЙ ЗОДЧИЙ
Легко ли Гофману три имени носить?
Наделенный искрой Божьей Фрэнк Ллойд Райт,
полный творческих возможностей и сил,
временами сам с собой вступал в разлад, —
ведь недаром он два имени носил.
Фрэнк усердствовал. Ллойд мудрствовал, как сноб,
и за словом никогда не лез в карман,
обожал порой превозносить взахлеб
сверхвысотность, — в нем сидел гигантоман.
Фрэнк был против авантюр: “Умерим прыть.
Без того трудов с избытком на двоих.
Как там ангелы? Берутся ль окна мыть?
Не пойдет ли кто в пожарные из них?”
Фрэнк смолкал. Ллойд обижался не всерьез;
Как бы вскользь, глядел на облачный сугроб
и придумал, в пику Фрэнку, “Иллинойс” —
запредельный, вон из ряда, небоскреб.
Со словами: “Ох, погонят нас взашей”, —
Фрэнк рукой не мог попасть в рукав пальто.
“Ты в своем уме? Пять сотен этажей?!”
Ллойд ответствовал: “Не жмись. Пять раз по сто”.
Фрэнк замерил этажи по высоте:
проще пять раз на попа поставить гроб.
Но, трудяга, взялся строить на листе
звездолетных очертаний небоскреб.
И достался, воплощен в карандаше,
с уменьшеньем тиражирован вразнос,
до последних дней — и далее — душе
Фрэнка Ллойда, как заноза, “Иллинойс”
по сентябрь две тыщи первого, вконец
отделивший от бетона небосклон,
где с пристрастием выспрашивал Творец:
“Не жалеешь ли, что не осуществлен
тот проект?”
НЕМОТА
…Пой, птичка, пой!
Не до голоса и не до глагола.
Так вот — хвать! — держали в рифму за горло
птаху певчую. Глумясь, вразнобой
приговаривали: “Пой, птичка, пой!”
Не державы, не Фонтанки, — жаль птички.
Дай-то Бог ей упорхнуть сквозь кавычки,
видеть с лету горний край голубой.
В средостении земель, — вот где пой.
Но — не время: въявь, а не понаслышке,
Взрыв за взрывом — и ни дна, ни покрышки.
Лишь огни свечные близ мостовой.
Не поется. А молчать — не впервой.
* * *
Не без выхода родимый круг земной.
Снявшись с места в затененной глубине,
можно засуху оставить за спиной
ради плена в фараоновой стране.
Кто останется, тому несдобровать.
Поторапливайтесь, отгоняя страх.
Надо вон из королевства уплывать
на колумбовой эпохи кораблях.
Отчужденность берегов. Зиянье стран.
Тени, отсветы двоящихся свечей.
Отбывайте, чтобы жить, за океан
от погромов, душегубок и печей.
Кладь ручная, — легкий путь вам, господа.
Меньше стоит в одну сторону билет.
Исчерпавшись, обновляются года, —
Новый Свет ли, Старый Свет ли, Ближний Свет.
Мир не сделался безумен вдруг: давно
он вполне безумен. Влившись в круговерть,
жизнь дешевле, чем дешевое вино,
и не так изобретательна, как смерть.
Велика округа, а не предпочесть,
в свете сказанного, ни один сюжет.
Может, время оставаться, где мы есть, —
Новый Свет ли, Старый Свет ли, Ближний Свет.
* * *
Из того, что инициалы, звуча, как “Ave”,
прикасаются ненароком к чужой им славе,
из аванса латынью и тяготенья к нотам
ничего не следует мимолетом.
Зря давали мне фору два инициала.
Расточительница, я возможности выпускала,
вроде птиц, на свободу — в противовес хватанью
всей ладонью, — для рифмы — дланью.
Исключенье — хватать перо; и не делать вида,
что харизма к лицу, хотя в самый раз планида,
в коей черновики на пути к беловой странице
не нуждаются в колеснице.
А другой атрибут, венок из лавровых веток,
вряд ли диво для мест, обжитых тобой напоследок.
Вон он, лавр, за окном в полутьме бессонной
собственною персоной.
* * *
Вадиму Бродскому
И через десять лет жизни
в трехтысячелетней столице,
после почти сорока,
на закат унесенных к заливу,
языку, обретенному там,
не судьба измениться:
тот же, как в бронзе конь
от хвоста по гриву.
Восполняя отсутствие дельты,
речь ветвится, как бы прозрачна;
падает свет на слова,
кое-где оставляя по блику.
Не сбиваются на криминал
“конкретно” и “однозначно”.
Если же что мочить,
не яблоки, так бруснику.
А услышав “держать базар”,
вижу рынок Махане Иегуда
под его разносортный галдеж,
зазыванье, торговцев охриплость.
И, подхвачена сквозняком,
вдруг скольжу налегке оттуда,
протолкнувшись от улицы Яффо
к императорствующей Агриппас.