Леонид Словин

Писательское нагорье [1]*

Название этим заметкам подсказал невольно С. В. Михалков.

В тот день председателя Правления СП РСФСР публично поздравляли с выходом в свет его очередного полного собрания сочинений, и атмосфера в Объединении детских и юношеских писателей была непринужденной. Среди прочего Герой Соцтруда именитый автор «Дяди Степы» рассказал и о своем видении советского литературного пространства, представлявшегося ему обширным участком земной поверхности, на котором есть и небольшие горы, что лишь слегка поднимаются над окружающей равниной, и плоскогорья, и хребты, а есть также и такие вершины, как Монблан, Эльбрус, Джомолунгма. В этом месте своих объяснений он едва заметно приосанился…

РОМАНТИК

…«Голицыно». Дом творчества писателей – менее престижный, чем знаменитое «Переделкино», более удаленный от Москвы. С маленькой столовой и скромной библиотекой, с кабиной телефона-автомата «межгород» в вестибюле, с балкончиками в небольших однокомнатных номерах по обе стороны коридоров.

В «старом» – до реконструкции – «Голицыно» подолгу жили Анна Ахматова, почти забытый ныне Анисим Кронгауз. В постоянных обитателях числились также Юрий Домбровский, Борис Золотарев, Михаил Синельников. Позднее там можно было встретить Анатолия Кима, Владимира Корнилова, Бориса Камова, Михаила Льва, Александра Межирова, Игоря Минутко, Вадима Ковду, Виктора Пронина… В последние годы жизни в «Голицыно» любила бывать Анастасия Цветаева, сестра Марины. С нею входили в Дом запахи церкви – ладана, свечей, елея. Чистенькие, набожные старушки, навещавшие «матушку», сторонились занятых своим ремеслом постояльцев.

С утра в Доме – стрекот пишущих машинок, за многими запертыми дверями приглушенные, а то и хорошо различимые «вражьи голоса» – «Свобода», «Голос Америки», «Коль Исраэль».

На пыльной улочке под окнами – куры, собаки. Водитель ассенизационной машины Литфонда – единственной в поселке – перебрасывается репликами с писателями, успевшими сходить на станцию за газетами. Разговаривая, следит за шлангом, заброшенным в автономную канализационную сеть, которой так гордится добрейший директор «Голицыно» Михаил Иванович. (Он умер в начале 90-х, когда рухнул рубль, писатели повыехали, и все громче стали поговаривать о сдаче Дома в аренду германской автомобильной фирме. Михаил Иванович скончался скоропостижно, а вслед за ним, возвращаясь с его поминок, умер и замерз на дороге и водитель той самой машины.)

Но перед тем Дом жил весьма патриархально, по-деревенски.

Вечерами обитатели собираются в крохотном зале у телевизора, смотрят «Время». Тут и поэт – будущий главный редактор «Пульса Тушино», и известный критик – будущий постоянный автор не менее одиозного «Дня», и будущий израильтянин, и борец за национальное возрождение, выпускающий первую татарскую газету на латинице…

«Патриоты» и «демократы» вместе смотрят программу новостей, до открытой взаимной неприязни времени остается немного…

То лето было непривычно жарким.

Моим соседом по коридору был ныне покойный Нотэ (Натан Михайлович) Лурье, известный прозаик, писавший на идише.

Вентиляторов в комнатах, естественно, не было. Большую часть дня Нотэ Лурье работал в своем номере раздетый по пояс. Полный, одышливый, он стучал на малюсенькой, почти игрушечной печатной машинке с еврейским шрифтом, такой крохотной, что казалось, место ее давно было в кунсткамере.

Нотэ охотно уделял время соседу.

В частности, он поведал мне историю своего общения с советскими правоохранительными органами.

Это было во время его ареста в Одессе после войны.

Областное Управление МГБ размещалось в доме, который еще недавно занимали обычные жильцы. Лурье допрашивали в той самой квартире, где он часто бывал – прежде в ней жили его друзья. Слушая непрекращающуюся брань и угрозы следователя, он видел перед собой карандашную отметку на косяке двери, которую когда-то нанес своей рукой; отметка соответствовала росту ребенка его друзей.

– Неприятнее всего, – вспоминал Нотэ. – были потоки изощренной ругани, которые постоянно изрыгал следователь. Его брань действовала на меня особенно. Можно себе представить мою радость, когда однажды он явился на допрос не один, а с миловидной машинисткой. Я вздохнул. По крайней мере, в этот день можно было не опасаться грубости… Я почти спокойно смотрел, как женщина поставила на стол пишущую машинку, села, поправила прическу, положила пальцы на клавиатуру и приготовилась печатать. Следователь пристроился сзади нее, стоя, чтобы видеть напечатанные строки.

– Итак, – он чиркнул спичкой, прикурил. – Приступаем… «Я, старший следователь УМГБ по Одесской области… – медленно, чтобы машинистка успевала печатать, он продиктовал свою должность, звание, затем мои анкетные данные. – «С соблюдением требований статей… УПК УССР…» Напечатала?

В кабинете-квартире было тихо. Слышался лишь стрекот пишущей машинки.

– Идем дальше… «Во-прос подслед-ствен-ному Лурье…»

– Готово.

– «По-че-му до сего дня… – почти по слогам начал следователь, – вы пытались ввести в заблуждение следственные органы…»

Нотэ замер.

– «…А сегодня решили рассказать всю правду о своей антисоветской деятельности…»

– Что вы там такое говорите?! Какую «правду»?! Какая «антисоветская деятельность»… Что такое?! – закричал он.

– Сиди, твою мать… – шуганул следователь и тут же затейливо продолжил про Бога, душу и все остальное. Присутствие машинистки нисколько его не стесняло. – Готово? Идем дальше. «От-вет под-след-ствен-ного Лурье…»

– «Лурье…» – подтвердила женщина. – Есть.

– «… До сегод-няш-него дня я на-деял-ся, что мне все же удастся обмануть наши славные чекистские органы, но теперь я убедился, что надежды мои были напрасны…»

– Что?! Что такое?! – Нотэ сорвался на крик. – Какие надежды?! Что вы там такое пишите?!

– Молчи, – на этот раз он сразу начал с души, а потом уже перешел к Создателю. – Продолжаем. Готово?

– «…были напрасны…»

– «А по-то-му решил рассказать следствию о своей антисоветской деятельности все откровенно от начала и до конца…»

Протестовать было бессмысленно.

«Вопрос» – «ответ», «вопрос» – «ответ»…

Ребром поставленный «вопрос» и «чистосердечный ответ» вместе тянули минимум на 25 лет исправительно-трудовых лагерей. Иногда чекист как бы проверял обвиняемого, мол, не увлекся ли тот в порыве покаянных признаний. Не наговорил ли, упаси Бог, лишнего на себя:

«Обвиняемый, вы действительно показываете здесь все, как было? Не оказывалось ли на вас во время следствия какого бы то ни было давления со стороны проводящих следствие органов?»

«Нет, нет… – будто бы заверял обвиняемый. – Что вы?! Как можно?! Даваемые мною показания являются абсолютно добровольными…»

Покаяние во всех смертных грехах в изложении следователя то и дело перемежалось грубой лестью в адрес «славных чекистских органов, родной Партии и ее славного Центрального Комитета»…

В годы, когда признание обвиняемого считалось «царицей доказательств», одного этого протокола допроса было вполне достаточно.

Не знаю, написал ли Нотэ Лурье об этом.

Однажды я застал Нотэ читающим письмо редактора, приложенное к полученной им верстке. Отирая пот с озадаченного лица, он недоуменно рассказал о том, что произошло.

Речь шла об очередном переиздании его романа «История одной любви», который не требовал новой редактуры, и потому было более чем странным получение и самой верстки, и письма.

«История одной любви» была последним крупным произведением писателя и, может, поэтому, как казалось, более любимым. Я не раз видел: лицо его оживлялось, когда он говорил о нем. Сам я ставил эту вещь, казавшуюся мне немного надуманной и сентиментальной, ниже, чем его «Степь зовет». Но Нотэ Лурье, повторяю, считал иначе…

В центре романа, помнится, платоническая любовь пожилого интеллигентного человека, который напомнил мне самого Нотэ, и молодой, тоже интеллигентной, симпатичной замужней женщины, верной женой ее любимого еврейского мужа.

Главные персонажи романа жили в разных городах, встреча их произошла в третьем. Вернувшись домой, женщина много рассказывала мужу о своем новом друге. В сцене, вызвавшей замечания редактора, героиня и ее добряк-муж готовились достойно встретить прибывающего желанного гостя…

Не имея под рукой текста, я ручаюсь только за смысл.

– Боря! (Может, Сеня) – просит героиня мужа. – Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего вина…

– Но зачем для этого идти в магазин, Лия?! (Может, Хана) – отозвался муж. – У нас в буфете несколько бутылок прекрасной мадеры и еще портвейн…

Роман был написан до объявленной Горбачевым известной кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Поэтому этот невинный диалог супругов и вызвал замечание издательства.

В присланной Нотэ верстке имелись исправления в духе текущего момента, внесенные твердой рукой редактора. Исправления не успели согласовать с автором на месте в виду его отъезда, поэтому прислали заказной почтой.

В новой редактуре описанный эпизод выглядел примерно так.

– Сеня! (Может, Боря) – просит жена. – Сегодня у нас дорогой гость. Будем праздновать. Срочно сходи на угол, в магазин. Купи бутылку самого лучшего лимонада…

– Но зачем для этого идти в магазин, Хана?! (Может, Лия) – пожимает плечами муж. – У нас в буфете несколько бутылок прекрасного лимонада и еще «крем-сода»!

По еврейскому обычаю, на свадьбу, писал он в другом месте, гостям выкатили во двор бочку доброго красного вина…

Редакторская рука во исполнение Указа Президиума Верховного Совета СССР «Об усилении борьбы…» выправила это таким образом: «На свадьбу, по еврейскому обычаю, гостям выкатили во двор бочку доброго хлебного кваса»…

Не знаю, появился ли роман с теми правками, какие предложило издательство, или же Нотэ Лурье, используя свой авторитет, смог добиться восстановления первоначального текста. Не знаю. Но авторитет и признание у Нотэ Лурье были. Он, несомненно, входил в первую обойму советских еврейских авторов.

«Евр. сов. писатель, – сообщает о нем «Советский энциклопедический словарь», – (р. 1906). Социально-психол. ром. «Степь зовет». (1932, 41) о коллективизации, ром. «Небо и земля» (1963-64) о Вел. Отеч. войне. Ром. «История одной любви» (1976)».

Последнее время я нечасто слышу его имя. Не так давно в газетной статье, посвященной участникам Первого съезда советских писателей, он тем не менее был помянут. «Юношеский максимализм», «революционный романтизм»… И это все.

Почему я вспомнил его?

Может, из-за романа «Степь зовет» – безыскусного гимна сталинской коллективизации, обернувшейся голодом, репрессиями, кровью…

«Это мощная книга, – писал о романе Эм. Казакевич, – полная духовного здоровья и уверенности в правоте нашего дела, проникнута любовью к людям советской деревни. Природа Украины, южноукраинских степей изображена в ней с почти восторженной любовью».

В адрес поколения Нотэ Лурье и сегодня еще летит масса стрел. Между тем трагические заблуждения юношей и девушек, увидевших в победившей советской власти силу, способную помочь им реализовать себя в стране, где у их родителей, дедов и бабок было одно право – право на прозябание, имеют не только объяснение, но и оправдание.

И можно ли забыть, что советская власть сама очень скоро и очень жестоко разобралась почти с каждым из них, а заодно еще и с сотнями тысяч других, полных наивных юношеских иллюзий насчет быстрой и полной реконструкции общества….

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ

После пятнадцатилетнего пребывания в угрозыске на вокзале мое писательство неожиданно приносит дивиденды – меня переводят в штаб Московского Управления Транспортной Милиции. Наш генерал А.М. Евстигнеев ошибочно полагал, что его доклады могут выиграть, если их будет редактировать член Союза писателей СССР.

Итак, работа бумажная, с клеем и ножницами…

Но главное – я больше не отвечаю за показатель, именуемый процентом раскрытия преступлений или раскрываемостью. Не причастен к достижению высочайшего уровня раскрытия, о котором не может даже мечтать полиция главных европейских столиц, оснащенная новейшей техникой и первоклассными кадрами… Не чувствую висящий постоянно над головой дамоклов меч…

В Штабе все другое. Нормированный рабочий день с двумя выходными в неделю. Гарантированный обеденный перерыв. Двухчасовые занятия спортом раз в неделю на водном стадионе «Динамо»…

В один прекрасный день мне звонят из газеты «Вечерняя Москва».

– Я сотрудник редакции… – Журналистка называет себя. Голос приятно юн. – Ваш телефон мне дал писатель Аркадий Григорьевич Адамов. Мы готовим рецензию на фильм «Тайник у Красных камней», который недавно показало Центральное телевидение…

– К сожалению, я не видел…

– Жаль, но ничего…

Выясняется: рецензия готовится разгромная. У редакции одна проблема: автором ее должен быть офицер правоохранительных органов.

– Поспрашивайте среди коллег. Писать им ничего не придется. Мы сами напишем. Останется только подписать…

Тут самый момент процитировать Юрия Нагибина:

«…Фильмы о милиции (это касается КГБ тоже – Л.С.) настолько приелись своим бездарным однообразием, безмыслием, гладкими, сытыми лицами старшего комсостава и юношески готовыми к любому подвигу (с непременным кряком какого-нибудь ветерана в спину удальца-лейтенанта: «ах, и хорошее же мы вырастили поколение!»), что писать о милицейском фильме почти стыдно…»

Интересуюсь у коллег. Фильм смотрели многие. Он никому не понравился, и поэтому от желающих подписать рецензию в «Вечерке» нет отбоя.

После недолгого раздумья я остановил выбор на майоре Тамаре, сидящей в соседнем кабинете, тяжелой крашеной блондинке. Она просит настойчивее, чем остальные. Кроме того, майор живет одна, с сынишкой – публикация дает ей дополнительный шанс.

Журналистка написала рецензию лихо и профессионально быстро. Буквально, на следующий день по параллельным телефонным аппаратам я и Тамара слушали текст возмущенного письма в редакцию, который зачитала нам корреспондентка «Вечерки».

– Как? – закончив чтение, поинтересовалась она.

– Абсолютно правильно… – Тамарка сделала какое-то несущественное замечание.

Тоже, мол, не лыком шиты!..

А вечером все Управление уже рвало друг у друга из рук газету с тамаркиным письмом в редакцию под рубрикой «Напрасно потраченное время». Оценка коллег была однозначной:

– Ну, ты даешь!..

На следующее утро, когда я пришел на работу, первым кого я увидел, была Тамарка. Майор сидела на скамье для посетителей в коридоре, что было совершенно неприемлемо для сотрудницы, лицо ее было заревано, под глазами растеклась тушь. Рядом стояли два незнакомца. У нас они не работали. Разговор шел резкий, то есть говорили, в основном, двое вокруг нее, а майор молчала, то и дело порываясь снова начать реветь.

– Чего там с Тамаркой? –полюбопытствовал я, зайдя к себе.

И получил ответ:

– Авторы сценария приехали…

Вообще-то полициям демократических стран, в том числе Израиля и, кстати, сегодняшней России тоже, ровным счетом наплевать, в каком виде их «солдаты правопорядка» изображаются в кино и в художественной литературе. Но в бывшем Советском Союзе этому придавалось первостепенное значение. Произведения о милиции получали специальное разрешение на публикацию. Девиз был: «Ни одного темного пятна на белоснежных одеяниях советского милиционера!»

Фильм «Тайник у Красных камней» был поставлен на студии имени Довженко в полном соответствии с требованиями ведомственной цензуры, однако, не милицейской, а «комитетской». По линии другого – гораздо более могущественного ведомства, базирующегося на Лубянке. Я не подумал об этом вовремя.

– А кто авторы?

– Алексей Нагорный и Гелий Рябов…

Оба были людьми в кино достаточно известными. Особенно популярность обоих возросла, когда по их сценарию была поставлена многосерийная киноэпопея «Рожденная революцией», получившая Госпремию СССР.

О том, что всемогущему министру внутренних дел Н.А. Щелокову удалось пробить в ЦК КПСС Государственную премию за фильм, который еще не был снят, узнали заранее. Для этого и понадобилось выспреннее название. Уже были «Рожденные бурей», «Рожденная свободной», «Рожденная в марте», «Рожденная побеждать»…

Впервые тень октябрьского переворота осенила криминальный детектив…

Кандидатов на создание сценария победного фильма было немало – среди них все постоянные милицейские авторы – Ольга и Александр Лавровы, Братья Вайнеры, Николай Леонов, Эдуард Хруцкий. Конкурс прошел, как водится, под ковром. В нем победили А. Нагорный и Г. Рябов…

– И чего они сейчас?

– Лечат Тамарку…

По одному мы потянулись в коридор, в курилку.

Тамара сидела в той же горестной позе и не обращала на коллег никакого внимания. Было ясно, что никто не в состоянии ей помочь. Кто-то Наверху позвонил генералу и распорядился пропустить двух посторонних людей в Управление и дать полную свободу действий…

Лечение продолжалось не менее часа. Понемногу просочились кое-какие сведения… Кто-то, проходя по коридору, слышал долетевшую до него фразу. Кому-то успела что-то шепнуть сама Тамара, поднявшаяся за сигаретой…

– Дура, не знаешь, на кого пошла! Видела в титрах – «консультант фильма генерал-полковник госбезопасности Рябик»… Какая у тебя выслуга? Вылетишь без пенсии!..

К обеду майора отпустили, Тамарка сразу отпросилась с работы. Нагорный и Рябов зашли еще к генералу и тоже вскоре уехали.

Вскоре пополз слух, что Тамаре пришлось написать «собственноручное признание» в том, что фильм она видела не полностью, поэтому дать объективную оценку ему не может, и что заметку, написанную от ее имени корреспонденткой «Вечерней Москвы», она не читала…

Продолжение застало меня в Доме творчества в Дубултах. Позвонил московский писатель, имя которого я не раз встречал в журналах:

– Корреспондентку «Вечерней Москвы» увольняют с волчьим билетом. Если вы подтвердите, что вашего майора она ознакомила с текстом, ей разрешат уйти из газеты по собственному желанию. Только сделать это нужно как можно быстрее…

В тот же день я послал телеграмму главному редактору «Вечерней Москвы»: «журналистка зачитала текст рецензии по телефону в моем присутствии и получила согласие…»

И снова вроде все забылось.

Аукнулось только через несколько месяцев. Я вышел из кабинета и увидел своего генерала. Он шел навстречу по коридору, высокий, грузный, на голову выше всех и на эту большую умную голову толковее своих заместителей и большинства подчиненных. Он видел их насквозь и не давал спуску никому, знал дело и болел за него…

Как водится, коридор в это время был абсолютно пуст. Традиция эта пришла, видимо, из африканских зоопарков, где посетители – в клетках, а хищники расхаживают на свободе. Завидев в коридоре начальника Управления, подчиненные, наступая друг другу на пятки, мгновенно вламывались в первые попавшиеся на пути кабинеты или прятались в туалеты. Его боялись физически.

Помню, однажды уже поздно вечером жена милиционера, изгнанного за пьянство, приехала в уже пустое по-ночному Управление к генералу просить за мужа. Я дежурил по Управлению и проводил ее в приемную на второй этаж. Позади в нескольких шагах плелся незадачливый супруг. «Теперь он совсем сопьется… – повторяла она. – А у меня дети. У вас он все-таки еще держался…» В глазах у нее стояли слезы. Проводив их, я вернулся на первый этаж и видел, как через несколько минут вниз по широкой парадной лестнице особняка, в котором размещалось Управление, спустилась сначала жена, а потом почти кубарем, держась за скулу, скатился с лестницы ее муж. Лицо его было счастливо:

– Простил! Слава Богу!..

– Завтра работаешь? – спросил меня генерал, увидев в дверях. Это было в пятницу.

– Работаю…

Вообще-то у меня был выходной, но я догадался, что зачем-то нужен генералу именно в субботу. В понедельник после традиционного селекторного совещания он улетал в Берлин с делегацией МВД СССР. Возможно, ему потребовался текст приветствия немецким коллегам. Я даже быстро прикинул, кто мог бы помочь с переводом…

В субботу с утра я был на месте, но генерал вызвал меня вместе с начальником Штаба – только ближе к обеду. Разговор был недлинный. Он спросил вроде даже по-товарищески:

– Как смотришь, если тебе вернуться назад, на вокзал? Небось, надоело в кабинете штаны протирать…

Предложение застало меня врасплох. Раньше у него не было особенных претензий к моей работе. Начальник Штаба, видимо, был предупрежден о том, что я ухожу, принял сообщение спокойно.

– Давай на вокзал прямо с понедельника, – сказал генерал. – Потом приедешь, сдашь дела…

Он заговорил с начальником штаба о каких-то бумагах.

Известие о возвращении на землю буквально убило меня.

Дело было вовсе не в объеме работы. Подумаешь, средней руки вокзал, отстроенный в девятисотом. Сто десять кассиров, тридцать носильщиков, семьдесят три кладовщика. Сто пятьдесят поездов в пригородном и двадцать одна пара в дальнем сообщении ежесуточно. Восемьдесят семь тысяч пассажиров в день…

Главное – снова сотни укрытых заявлений о кражах вещей у пассажиров, несмотря на строжайшие – «вплоть до уголовной ответственности» – приказы министра и самого генерала обеспечить полную регистрацию и раскрываемость всех преступлений… Снова всевозможные способы обмана потерпевших, шантажа, уговоров взять заявления назад. Снова новый тип опера – не умеющего раскрывать преступления, но освоившего технику отшивания заявителей… Снова игра, в которую придется играть и которую нельзя продолжать вечно. Рано или поздно непременно уличат и те же начальники и прокуроры, что требовали поднять процент, с видом оскорбленной добродетели обрушат на тебя свой праведный партийный гнев. Отдадут под суд, арестуют, выбросят без пенсии.

В понедельник на селекторном совещании начальников милиции Московской железной дороги генерал сообщил:

– На Павелецкий заместителем начальника розыска возвращается… – Он назвал мою фамилию. О переводе из Управления на вокзал оповещали обычно, когда человека наказывали. Я догадался, откуда дует ветер. Это был привет от генерал-полковника КГБ, консультировавшего фильм. Через несколько лет, будучи на пенсии, одной фразой подтвердил это и мой генерал.

Сегодня его уже нет в живых. Он был интересный человек, генерал Евстигнеев. Часто бывал груб – грубость насаждалась сверху и выдавалась за прямоту и принципиальность. Он, много читавший, собравший большую библиотеку, мог небрежно сказать о провинившемся офицере в его присутствии:

– Вот этот мудак виноват…

Каждый раз я ждал, что это может коснуться меня, и заранее переживал то, что должно произойти вслед за этим. Я должен был подняться и сказать:

– Вы сами мудак, товарищ генерал…

Ожидание этой неминуемой сцены мучило меня всякий раз, когда я шел к нему.

Позднее, когда мы оба были на пенсии, за столиком ресторана в Центральном Доме Литератора, он хитро посмотрел на меня, приблизил тяжелую голову:

– Я знаю, кому и что можно сказать…

Что касается других участников этой истории, незадачливая корреспондентка «Вечерней Москвы» стала известной журналисткой, Тамара вышла на пенсию. Алексей Нагорный умер в 84-м, успев еще поставить со своим соавтором фильм «Государственная граница».

Гелий Рябов жив. Получив известность как автор произведений о милиции, он неожиданно решил расплеваться с ментами. В журнале «Юность» появилась его статья «Сколько лиц у милиции?» В ней автор, как дважды два, доказал, что хуже и позорнее, чем «рожденная революцией», невозможно ничего себе представить.

«Сплошь и рядом, – писал он, – граждан задерживают без законных на то оснований, врываются к ним в квартиры без санкции прокурора и производят обыск, допрашивают помногу часов без перерыва, избивают до полусмерти… а если это не помогает – пытают: надевают на голову противогаз и перекрывают воздух…»

С тех пор он о милиции не пишет и приобрел известность совсем в другой ипостаси – как участник поиска мест захоронения уничтоженных членов царской семьи…

  1. * Главы из одноименных воспоминаний.