Тексты песен из альбома «Déjà»
ПАМЯТИ ВСЕХ
(На музыку Нино Рота)
Что в чужом краю, что в отчем –
на высоком небосводе
не увидишь ты алмазов.
Да и кто их видел, впрочем?
При какой такой погоде?
Счастье капризно, даль тревожна.
А жизнь – она и вовсе
одна, второй не будет.
Рим с собою взять не можно.
Помаячь пока что возле,
папа римский не осудит.
Рим нисколько не в упадке, он щебечет и хлопочет.
Нарасхват идут напитки, курс в порядке биржевой.
Люд заморский по руинам резво скачет,
пальцем тычет во что хочет.
Отчего бы, в самом деле, не скакать, пока живой?
За сто лир (цена смешная)
ты пломбир купи с изюмом
и направься вдоль дель Корсо,
юных барышень смущая
серым в клеточку костюмом.
Ах, эти барышни глазами
серьёзными своими
моргают так прелестно!
Мы умрём – и чёрт бы с нами,
а вот что случится с ними?
Совершенно неизвестно.
На скамейке ренессансной, у античного забора,
не забудь, что ехать скоро, и бесед не проводи.
Что там за архитектура, синьорина?
Что за флора там, синьора?
Не твоя печаль, приятель, погулял и проходи.
В свой черёд коснётся слуха
тот сигнал валторны строгой,
что вязать велит пожитки.
Ни пера тебе, ни пуха.
Отдохни перед дорогой.
Влажный рассвет тебя разбудит,
портье ключами щёлкнет,
а дальше – как придётся.
Жизнь одна, второй не будет.
Но пока валторна смолкнет,
колокольчик распоётся.
1999
ЭПИГРАФ
У быка голова крепка. У слона, говорят, умна.
А моя голова, как видно, никуда уже не годна.
Сколь её ни сжимай, ни три, – тускло всё у неё внутри.
Всё невнятный какой-то шелест… семью восемь да трижды три…
Ход вещей безразличен ей. Снег не нужен на Рождество.
Ни на что голова не смотрит. Кроме ужина разве что.
Съев початок или кочан, проецируюсь на топчан.
И – катись под откос, карьера… Купидон, затворяй колчан.
Нужды нет, что не мыт паркет, что отчётный доклад – вот-вот,
что за стенкой хрипит пластинка – как шарманка, ни слов, ни нот.
Вот пойду в гастроном по льду покупать килограмм халвы, –
так и быть, заверну в аптеку: нет ли средства от головы.
Эй, аптекари, тук-тук-тук! Дайте мне девятнадцать штук
самых круглых своих таблеток. Либо петлю (одну) и крюк.
На коне приезжай ко мне, из драмсекции Дед Мороз.
Разбуди ты меня петардой, отведи от меня гипноз.
Я вскочу да и укачу. Например, на Калимантан.
Петь там стану в кафешантане, как какой-нибудь Ив Монтан…
А пока – голова мертва. Трижды три в ней да дважды два.
И хрипит за стеной шарманка, спотыкаясь на каждом «фа».
1999
АЛЛЕГРО
В девять начало опыта, в семь подъём.
Хуже, чем можно, карта легла вчера.
Третьим был, точно, шулер. Его найдём и побьём.
То есть, найдём потом, а сейчас пора.
Как там погода? Кажется, мелкий снег.
Вроде с дождём, но, видимо, с небольшим.
Значит, поедем резво. Повязку с глаз, смазку с век…
Сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Прибыли в срок. Модальность один к двумстам.
Никель зеркален, вакуум строго пуст.
Всё включено. Подопытный усыплён. По местам!
Сколько на наших кварцевых? Ладно, пуск.
Что ещё вновь за импульсы там в сети?
Выявить быстро и откалибровать…
К чёрту дренаж! Зажимы разжать, жгуты расплести…
Мигом! – не то клиенту несдобровать.
Всех попрошу от стенда на пять шагов.
Вас, гражданин, особенно попрошу.
Это вам не экскурсия в выходной в Петергоф!
Я тут не просто режу, я потрошу.
В целом уже ясна кривизна дуги.
Несколько непонятней сама дуга.
Контур какой-то сбивчивый: то сверкнёт, то ни зги…
Ну да, чай, не заблудимся, не тайга.
Думаю, что подопытный будет жить.
Снизить процент ему мы не разрешим.
Так что ещё шесть датчиков – и антракт. Можно шить.
Сделай нам кофе, девочка, мы спешим.
Блоки восьмой с четырнадцатым – на склад.
Бережно, не кантуя… ручной же труд.
В рапорте цифр не нужно, цивильный стиль, без рулад.
Жить подопечный будет, и хватит тут.
Будет сновать по городу он, как мы,
ядами выхлопными дыша, дыша…
Спрашивать у себя самого: не взять ли взаймы?
И отвечать себе же: déjà, déjà.
И засыпать (в убытке при всех тузах)
под заоконный, тот ещё, снег с дождём.
Веки в целебной смазке, холодный бинт на глазах.
В девять начало опыта, в семь подъём.
2000
«ПОЛЁТ ВАЛЬКИРИЙ»
Скандал, однако! Вновь позавчера две тонны мака
задержаны при въезде в Парагвай.
Как жить теперь? Что чувствовать теперь? Скандал, однако!
Вези долой меня, седьмой трамвай!
Прогнило что-то – нечем крыть, пропало – негде взять.
Влево ехать – рану мыть. Вправо ехать – яму рыть.
Прямо ехать – пьяну быть. Значит, едем вспять.
Не пойте хором мне о том, что правды нет и выше,
О люди! я любил вас как родной,
А вы? Ведь это вы, всё вы, всё сами вы – и вы же
меня сегодня ссорите со мной.
Весь год манёвры – май ли, март – не жизнь, а танкодром.
Шесть, семь, восемь, ключ на старт. Носом оземь авангард.
Прочих просим в Салехард, в отпуск, очень ждём.
Каскад кошмаров, бал зеркал, разгул фантасмагорий.
Легли две тонны мака в закрома.
Заснула стража мёртвым сном. Рыдай, святой Григорий!
Никто не твёрд, никто не горд, чума.
Что Салехард, что Парагвай – повсюду знай вертись.
Потушили – остывай. Устрашили – не встревай.
Задушили – истлевай. Выжил – не гордись.
Ревмя ревёт Бирнамский лес, гремит «Полёт валькирий»
синхронно с «Айне кляйне нахт музик».
Не стало радуг, всё красно. Ликуй, святой Порфирий!
Сбылась мечта, грядёт иной язык.
В нём нет балласта прошлых лет, хвала ему и честь.
Насладиться – мёду нет. Исцелиться – йоду нет.
Отравиться – яду нет. Всё другое – есть.
Отставить нервы! Что там на дворе, опять торнадо?
Плевать, пойдём сыграем в бадминтон.
Валькирия, как полёт? (Она в ответ: полёт что надо!)
Какое дело нам до тех двух тонн?
Порхай, волан, туда-сюда, не в бровь рази, а в глаз.
Небо мглисто как всегда. Вёрст на триста – гарь, стада.
С днём танкиста, господа! С новым счастьем вас.
2000
НЕ БЫВАЕТ
Среди тех, кто танцует взахлёб, молодея, виясь и кружа,
я топчусь перед вывеской «стоп», холодея, двоясь и дрожа.
Реже под ноги глядя, чем вверх, нахожу, что черна высота,
и охота начнётся в четверг. Или даже уже начата.
Но всех не догонят. Догонят не всех.
Всего не отнимут. Отнимут не всё.
Не вполне поворотлив собой, утерявший стрелецкую прыть
зверобой с рассечённой губой, обещавший меня пережить.
Девяносто навряд ли ему, но не меньше восьмидесяти.
И грозится, по-видимому, он скорее для видимости.
А сам – не сумеет. Сумеет не сам.
Мне он не опасен. Опасен не он.
Ты не едешь в Америку, нет. Я не еду в Америку, да.
И отшельник не хочет в Тибет. И никто вообще никуда
не летит, не велит лихачу: ну-ка, ну-ка, во Внуково мне!
Персонально куда-то лечу. И плачу, натурально, вдвойне.
Бог даст, не настигнут. Не схватят, авось.
А там – будь что будет. Что будет, то будь.
Кабы это вот… это бы вот… чтобы, то есть, не вывеска «стоп»,
то есть, даже не наоборот, а вот это… ну как его… чтоб…
Если, выгнувшись, явит лихач огнедышащих три головы, –
чтобы прыгало сердце не вскачь. Либо вовсе не прыгало бы…
Но так не бывает. Бывает не так.
Замрёт ретивое – и не отомрёт.
Среди тех, кто не ест и не спит, соревнуясь, дымясь и шипя,
я слабею, как в озере кит, повинуясь, томясь, но терпя.
И как только всеобщее «за» превратится в зловещее «чу»,
я отважно закрою глаза – и со всей прямотою смолчу…
Что взять с запасного! Какой с него спрос?
Как мог – так и прожил. А много ль он мог?
Подо льдом исчезает залив. Сиротеет солёная верфь.
Над торосами небо, как взрыв, и заря, как зелёная ветвь.
Санта-Клаус трясётся в санях, сувениры бренчат в багаже…
И охота начнётся на днях. Или даже в разгаре уже.
Но всех не догонят. Догонят не всех.
Всего не отнимут. Отнимут не всё.
2000
ПОСЛЕ ДЕТСТВА
Почти не помню себя, но помню,
как виноград покорялся полдню,
как обмирали кроны, томился пруд.
И как напрыгался я в то лето,
пытаясь жердью, добытой где-то,
с верхушки снять особенно крупный фрукт.
Как высоко надо мной и жердью
шаталось то, что считалось твердью,
и, расшатавшись, било в колокола…
А под пятой, то есть очень близко,
земля, имевшая форму диска,
напротив, очень ровно себя вела.
В пробелах память, но сквозь пробелы
нет-нет и выглянут, еле целы,
невесть откуда стрелы в чехле и лук,
медвежий клык (сувенир с Камчатки),
состав какой-то взрывной взрывчатки,
футбол зачем-то на стройплощадке вдруг…
Клубилась пыль, рикошетил гравий,
бил по мячу расторопный крайний,
и те на этих сыпались, как в дыму…
В итоге тех побеждали эти,
чему и радовались, как дети,
как будто было радоваться чему.
В провалах память, но и в провалах
я различаю мазут на шпалах,
одноколейный пригородный разъезд,
рябину слева меж ив тщедушных,
ложбину справа – и нас, идущих
вдоль полотна, враскачку, на норд-норд-вест.
Легки подошвы. Среда нейтральна.
С произношением всё нормально.
За внешний вид – хоть завтра же к орденам.
В карманах ветер, в очах отвага.
Нас очень много, и вся ватага
не торопясь идёт по своим делам.
К чему я это? К дождю, конечно.
К похолоданью, не ясно нешто?
К часам, в которых чижик своё пропел.
К очередям в октябре на почте –
а там и к заморозкам на почве,
а там и к снегу, белому, как пробел…
О, завитки на обоях синих!
Пустая трата каникул зимних.
Тринадцать лет, испарина, ларингит.
Пора, когда не маяк, не возглас,
а лишь один переходный возраст
тебе и чёрный цербер и верный гид.
В ту пору часто, закрыв учебник,
я от амбиций моих ущербных
провозглашал решённым вопрос любой.
И заключал, что двойного смысла
иметь не могут слова и числа,
и пребывал отчаянно горд собой.
Но проходила неделя, две ли,
слова смещались куда хотели,
как А и Б, сидевшие на трубе.
И числа вновь обретали сложность.
И сознавал я свою ничтожность,
и изнывал от ненависти к себе…
С собою мне и теперь не слаще,
но не о нынешней мгле и чаще
веду я речи, не подводя черты.
Мосты потом – вколотить бы сваю.
Кто мы теперь, я примерно знаю.
Мне вот о чём скажи, собеседник, ты.
Скажи, разумник, поняв дельфинов,
освоив эпос угрюмых финнов,
передовых наслушавшись далай-лам, –
кто были те, что по шпалам липким
до сей поры эшелоном гибким
не торопясь идут по своим делам?
2000