Марина МЕЛАМЕД. «Перекрёсток жела-ний». – Иерусалим, БИБЛИОТЕКА ИЕРУСАЛИМСКОГО ЖУРНАЛА, 2002.
Небольшая книга в белой глянцевой обложке с синими буквами. Внизу – тоже синим – сияющий лев «Иерусалимского журнала». Первый сборник рассказов…
Как получилось, что она стала писать, по меткому определению, Лорины Дымовой «энергичную и лапидарную прозу»?
Сначала Марина стала делать в Израиле то, что любила и умела в прошлой жизни – петь под гитару Визбора, Кима, Окуджаву, Галича. Время продиктовало и место действия – улицы и площади Тель-Авива. Правда, очень скоро от жизни на обочине стало не по себе. Случай привёл её в Школу альтернативного театра в Иерусалиме. В Школе излюбленным видом учебных занятий было исполнение этюдов по авторским рассказам, а к выпускному спектаклю потребовалось сочинить целую пьесу. Наметился еще один перекрёсток. Потому что Марине очень хотелось рассказать новым соотечественникам – именно на иврите – о себе, о своей семье, о «генах, вскипающих в крови», о «давильной кастрюле» олимовской жизни, когда душа парит, а пустой живот урчит, или живот набит, а душа изнывает от чужести и одиночества. Рассказы родились как устные, она их наговаривала, потом записала, уже после спектакля, с которым её, кстати, послали на международный фестиваль в Польшу («Джаз тополиного пуха»). И только тогда стала переводить на русский. Но не переводились они – писались заново. У Марины, профессионального музыканта, – чуткий слух. Как у души актёрской, певческой – острое чувство аудитории. Разница в израильском и русском слушателе диктовала изменения.
Учёбу в Школе она совмещала с активным участием в жизни русскоязычной общины 90-х годов.
Я имею в виду не только безотказное участие в вечерах песенных и литературных, а в самой жизни. Не «когда б вы знали, из какого сора…», а сам «сор», живую, тёплую жижу человеческой сутолоки, из которой вначале рождается общение, а уже потом стихи, картины, музыка. Она участвовала в нём с той полнотой самоотдачи, которая у стороннего наблюдателя вызывала ассоциации с «певчим дроздом», разменявшим биографию на дружеские услуги.
Опасения, к счастью, не оправдались. Марина оказалась законнорожденным первенцем этого процесса. Её сборник – это и первая «первая книга писателя», выношенная в недрах «Иерусалимского журнала». Общение с товарищами по цеху помогло очистить горло, оттолкнуться, найти себя. Среди её друзей много старших по возрасту, но она воспринимается не как младшая, а как равная. Есть в ней внутренняя зрелость, духовный стержень, сильный и гибкий одновременно. Он направляет, в какую точку жизни уколоть, какие сиюминутные впечатления нанизать на нитку памяти, чтобы потом переплавить их в поэтические и романтические притчи и баллады, сдобренные подчас горьким, подчас абсурдным юмором.
Критик Анатолий Мостославский назвал её рассказы «прозой эпохи Интернета». Я бы добавила – и монтажного кинематографа. Приходят на ум песенные клипы, фильм Роберта Альтмана «Короткие кадры». Сюжет развивается не плавно и поступательно, а резкими толчками, причудливо, как броуновское движение. Но обрывистые переходы оправданы логикой эмоционального подтекста, поддержаны неумолимо чётким, будто в чечётке, ритмом. Автор видит быт как некий мол для причала-отчала, от которого уплываешь в настоящее бытийное море. И это переключение происходит незаметно, абсолютно естественно. Вдох – на кухне с плохо работающей газовой горелкой и тарахтящим холодильником, выдох – в мировом пространстве. Эти челночные движения «туда–обратно, обратно–туда» проявляют огромные пласты подсознания. Восстанавливается цельность, непрерывность картины жизни, со всеми её фантастическими пересечениями, встречами, разлуками.
«Песня скукоживается в моём горле, застревает утренним сипом. А мы её – на подтексте. Старый дом, разбитая мусорка, и свет в окошке, прямо напротив спальни. Он всегда горел этот свет… – это поэзия притягивает жизнь, или жизнь рифмуется, как ей нравится?..»
(«Сумасшедшая квартира»)
Туго, как в спирали ДНК, свёрнута в этой прозе наша коллективная память. Любое предложение предполагает уйму читательских ассоциаций, и возможно будущим поколениям потребуется разгадка кода. Но для нас, современников и дважды соотечественников, барьеров нет. Мы безошибочно распознаём генетику литературных и общественных корней. Оттуда, из глубины веков еврейского галута и идишистской культуры этот мягкий и тонкий юмор, это философское приятие любых поворотов житейской судьбы.
Как многие из первых книг – эта книга автобиографична. Короткие рассказы собраны в пять циклов. «Из жизни голубей» – семейная хроника; «Рыцарская баллада» – о становлении чувств, о любви к маме, мужчинам, собакам; «В флибустьерском дальнем синем море» – панегирик Барзовке; «Джаз тополиного пуха» и «В Хайфу на верблюде» – об Израиле. Но это разделение по тематике и периодам условно, настолько объединены они ритмом писательского дыхания, общей тональностью. Её проза, словно морской воздух солью, насыщена неожиданными образами: «…достаёт скрипочку, настраивается на наши безалаберные души», «из меня посыпались куклы, как мука из порванного пакета», «отмороженный дух» и так далее…
Марина пропитана не только преданиями еврейской старины, но и бардовской культурой языковой империи. Этот удивительный сплав и придаёт неповторимый тембр её голосу.
Рассказы о Тель-Авиве и о Барзовке по интонации и настроению продолжают друг друга, как орёл и решка. Мир иной, а люди по мироощущению те же. Вот поэтому барзовская тропинка, усеянная мягкой крымской пылью, изогнувшись без особо заметного усилия, выводит на дорогу к Храму в Иерусалиме. Её взгляд на израильское настоящее оттуда, из хэломского, советского, барзовского прошлого оказывается удивительно созвучен окружающей нас сегодня действительности. Он позволяет ей, оставаясь самой собой, принять и вобрать в себя новую жизнь.
«Хайфа, ты меня легко узнаешь: я буду вилять хвостом. Мы встретимся непременно, как только взойдёт солнце.
Автобус едет мимо моря, всегда – мимо. Гордые колючки, волосатые цветы. Дорога.
Я перед смертью забываю попрощаться. Сказать «до свидания», и так каждый раз. Но мы неизбежно встречаемся по дороге в Хайфу.
…Звёзды блестят, море близко, идут навстречу забытые лица. Никого не помню. Вот этот, на синем форде, уже давно сигналит. Улыбка такая знакомая… Нет, не помню. Они сами всё расскажут, когда захотят.
Я умываю руки, благословляю хлеб и отламываю.
В Хайфе много людей, не похожих на себя. …Все, не переставая, поют и страхуют друг друга от несчастной любви.
…А я еду в Хайфу. Мне ещё ни разу не удалось в неё приехать. То жизнь, то работа… Поэтому я так люблю этот город. Я его выдумала».
Я помню, как мы познакомились в Иерусалиме, в 1989 году, ещё до её переезда сюда – Марина приехала погостить, приглядеться. Меня в ней удивила безоглядная душевная распахнутость и нехарактерная для туриста «совпадаемость» со здешним ритмом.
На вечере презентации книги она была совсем иной. Она читала рассказы и исполняла песни сосредоточенно, погруженная в себя, утопая в большой пелерине. Заворачивалась поплотнее, так что были видны только кисть руки, или тёмный глаз исподлобья, или чёлочка надо лбом. В общем, деталь. Но – дразнящая. Чтобы у читателя, слушателя, зрителя возникало желание узнать побольше, заглянуть поглубже. А она, тем временем, поманив, успеет ускользнуть, оставляя привкус «ещё». Такое сознательное или инстинктивное ощущение недоговорённого, недосказанного, недоданного оставляет Маринина проза, да и Марина – как исполнительница песен. Ну, что ж, продолжение следует.