И вот я увидел, откуда он ушёл: квартира в Гиватаиме, добротные обои в цветочках, кондиционер, две собаки, обильная еда, супружеская спальня, машина, пузато отдыхающая у дома. К чему пришёл: съемное жилье на Иегуда Галеви, у тёмного отверстия подъезда пьют кофе тягучие бездельники с животами в грязных майках, коричневые пальцы цепко держат толстое стекло стаканов. Со ступенек сучий запах мочи. Подняться быстрей и железная с вырванным замком дверь на крышу открывает капающее горячей синькой бездонное тель-авивское небо. Оттуда лаз в коридор, где филиппинка вывешивает трусы и простыни, брошенный на полдороге богом негр со скульптурно вырезанным носом на неоформленном лице задумался в полудвижении, украинский работяга счастливо отирает стены. На белой хлипкой двери надпись «Хаенко», внутри книжек столько, что становится смешно – ну кому к чёртовой матери нужны книжки? Ещё тахта, и над ней подаренный путешественницей-дочерью высушенный плотоядный паук из Таиланда. Хозяин, посвистывая, посуду моет.
– Аркаша, привет!
– Заходи, дядя Лёня, как раз вовремя, сейчас на базар пойдём.
– А Мишка где?
– Появится, куда мы без него.
Комнатка выходит на балкончик, а на балкончике имеет место хоть и начала столетия, но очень полезный холодильник. В нём у Аркаши (я сразу проверил) бутылка «Сибрука» и колбаса. С этого балкончика прыгнуть – попадёшь на начинающуюся Алленби, посмотреть – наткнёшься на два самодовольных небоскрёба в выходных тёмно-синих фраках; выше, мигая красными огнями, делает круг очередной самолёт. После 11 сентября люди на пляже каждый раз синхронно поднимали головы и внимательно провожали взглядом их заходящее гудение.
– Смотри, – показывает Аркаша, – прямо напротив игорный притон. – Был теракт в «Дельфинариуме»: они собрались у телевизора, погалдели и опять принялись играть. 11 сентября тоже.
– Понятно, – говорю.
На самом деле не понятно. Или действительно понятно, а вообще лучше оставить.
– Мы у «Дельфинариума» тогда чудом спаслись. Витька зашёл и говорит: давай купаться? Искупались, прошли, взрыв.
– Ну, где же Мишка?!
– Как где? Небось, очередное стихотворение дописывает. Мишка! – звонит. – Ты, наконец, идёшь? Да-да, и Лёнька здесь. – Кладёт трубку. – Вот, хочу сфотографировать всех и сделать галерею литераторов.
– Зачем?
– …Время идёт быстро. Кстати, сегодня перечитывал «Солнце и сталь» Мисимы. Поистине человек сделал себя.
– А «Исповедь маски» мне не показалась.
– Ранняя вещь, возьми «Золотой храм».
Стук в дверь, появляется высокий худой Миша Зив, на груди всегдашние очки на шнурочке. Откинул с левого глаза пальцем прядь, освобождая обзор, улыбнулся.
– Наконец-то! Дядя Миша, сколько можно, уже всё закрывается, и прошлый раз тоже из-за тебя не успели!
Миша весело оправдывается:
– Мне выйти трудно. Но когда выйду, хожу быстро.
– Что я тебе говорил?
Рынок крутит грязными остро пахнущими улицами. Аркаша внезапно останавливается у лотка с наваленным тряпьём. Бормочет:
– Давно шорты хотел купить. Кажется эти? Лёнька, подержи, – даёт сумку. – А где, где померить?
Толстый мужик с осоловелым взглядом и приклеенной к нижней губе семечной шелухой лениво кивает в глубину переулка.
– Смотрите! – неожиданно громко извещает Зив. – Смотрите, знаменитый журналист Хаенко без штанов!
Аркаша, в этот момент, стягивая с себя оказавшиеся тесными шорты, застывает от неожиданности на одной ноге.
– Мишка!
– А я что, неправду сказал?
Вечером у подъезда с теми же уже осатанелыми от кофе мужиками – животы огурцом, останавливает свой дымный ход в немыслимых жёлтых пятнах «Лада». Из неё, являя миру лик римского императора, не спеша показывается поэт Виктор Голков. За ним жена и вихрастый ребёнок. Семейство поднимается по лестнице.
– Проваливай! – как и положено императору, рявкает Витька на открывающего дверь Мишу и достойно проходит внутрь.
– А Набоков всё-таки ничего, – заявляет, увидев Аркадия, – читать можно.
– Упрямец, – смеётся Аркадий, – Лёнька, не будь он евреем, точно стал бы русским почвенником.
– Не вижу ничего плохого в здоровых реакциях отторжения, – парирует Витька, – кстати, наибольшие националисты не русские, а французы.
– Так французы вообще немцы, – невинно вставляет Зив.
Витька уничтожающе на него смотрит, но не найдя ничего подходящего, отворачивается.
– Галя, где вино, мы, наконец, сегодня сядем или нет?
– Да есть, есть, успокойся.
Долгожданный ветер, подобравший все упавшие в море звёзды, влажен. Особенная тишина, в которой растворяется и шум проезжающих по Алленби автобусов, и звяканье вилок, разговоры, дыхание заснувшего вихрастого продолжателя упрямого Витькиного рода. Всё ярче небо, всё темнее ночь, всё тише, тише…
– Галя, поставь чайник.
– Она не может.
– Почему?
– Собаку гладит.
– Какую собаку? – не понимает Витька.
– Да что ты его слушаешь? – поднимается Аркадий, – ну, кому чай, кому кофе?
А утром купаться. Миша спит и будет спать до полудня, Витя уехал к себе, тель-авивское утро хозяйственным дворником оглядывает закрытые магазины, в которые хочется зайти, именно когда они закрыты, ряды одиноких, позолоченных солнцем скамеек, на одной из них бездомный спит, уронил руку с набрякшими жилами к перевёрнутой на бок консервной банке, лучик пляшет по лицу, он морщится. Обрывки газет с полувысыпавшимися буквами, ленивое море, на нём яркий катер быстро мчит и, поминутно ныряя в воду, запаздывая, доносится отдельный радостный звук его мотора.
– Аркаша, женщина красивая.
– Где?
Улыбнулся.
– «Мой милый Телемак, все острова похожи друг на друга, когда так долго плаваешь…»
– Притворяешься?
– Конечно. К тому же рыжая, а я рыжих люблю. А сейчас я покажу тебе одного очень серьёзного господина.
Деревянный заборчик приземистой виллы, откуда немедленно раздаётся кряканье. Сквозь проёмы виден широкий плоский клюв и блестящие глаза встревоженного большущего гуся. Шаг вперёд – шумное негодование, шаг назад – всё равно кричит.
– Ну ладно уж, успокойся, – говорит ему Аркадий, – подумаешь, Рим защитил.
И мы идём дальше маленькой разноцветной улочкой.
– Смешно, но больше всего в жизни я хотел даже не писать, а кататься на велосипеде и жить в городе у моря, где много маленьких уличных кафе.
– Значит, мечта исполнилась?
– У меня есть велосипед, мансарда и море.
– «Степной волк»?
– Может быть. Я его, кстати, опять купил. Даже не для того чтобы читать, а просто иногда бросить взгляд на обложку. Ну, купаемся?
Мне кажется, море воспринимает нас, как цветы. Белые, тёмные, нежные и очень-очень недолговечные. Прилив, отлив, прилив, отлив. Неповторяющийся калейдоскоп. Зачем он умер? Говорят, повысилось давление и разорвался сосуд. Из-за такой малости? Я должен предупредить Того, кто сверху, – если мы так быстро будем умирать, страна непоправимо изменится. Нам нужно время. Это Он всё знает, а мы всего лишь цветы. В сорок семь лет человеку говорят «проваливай», а два месяца назад его проводит в пяти минутах от взрыва на дискотеке… Так было нужно?
Почти всё время жизни в Израиле Аркадий проработал в одной газете. Господи, сколько он писал! Откликался на любое мало-мальски значимое литературное событие, превозносил одних авторов и громил других, создал образ смешной нагловатой всезнайки Зои Клирской, делал политические статьи и фельетоны.
О Юрии Норштейне: «…И такая всосанная с молоком матери еврейская грусть полилась с телеэкрана, такими человеческими шагаловскими глазами глядел на меня бедный волчонок, бегущий с человеческим детёнышем на руках посреди ревущего моторами мира, что я, не сдерживаясь, откровенно захлюпал носом. Боже мой, ведь ничего этого я никогда не видел: ни рая предвоенного детства, ни тыловой танцплощадки с «Рио-Ритой» и растворяющимися в пространстве кавалерами девушек в светлых платьях, ни быка, крутящего верёвочку, ни скачущую через неё девочку, ни кота, диктующего стихотворения поэту, ни…»
О репатриантской волне: «Чудесная дверца в каморке под лестницей, где обитал старый шарманщик, как известно, до поры до времени была скрыта засиженной мухами холстиной с изображением очага, чугунка с кипящей бараниной и прочими ложно фламандскими подробностями… Мы все, пропитанные гуманитарным ядом фраера и придурки, принесённые в Израиль грандиозной репатриантской волной, толпимся у самого входа… Больше того, мы и входа этого самого не в состоянии различить. Глаза блуждают по безобразному левантийскому холсту, замечая лишь грязь, азиатчину, грубость красок… В чём причина…? Мы – не те персонажи? Наш ключ из металла не той пробы? Или вообще за примитивным натюрмортом не скрывается никакой чарующей тайны? Так, паутина, дохлые мухи и усатые крысы в куфие, подтачивающие расползающийся холст…»
О кафе на улице Бренер, в котором одно время нашли пристанище русскоязычные литераторы: «…без всяких хитроумных греков, был сколочен деревянный конь, и теперь по вечерам он стоит в самом центре ивритоязычного мегаполиса, не тревожимый ни склочным ортодоксом Лаокооном, ни бесноватой феминисткой Кассандрой… А почему бы господа не поговорить об эстетических пристрастиях с лёгким переходом на личности?»
– Спинным мозгом, – шутил, – пишу только спинным мозгом.
Признавался, переживая:
– Сюжеты уходят. Задумаешь что-то, раз – и выболтал.
При этом очень мало зарабатывал – уж так ловко используют ситуацию с переизбытком гуманитариев некоторые сионисты. Я всё трепыхался: «Аркаша, так больше нельзя, это издевательство, надо бороться!»
Он однажды ответил:
– Пойми, я мог работать на фабрике, но хочу писать и печататься, вот и плачу за роскошь. Так что оставим борьбу, пойдём лучше возьмём Мишку и выпьем пива.
Потом я также настойчиво предлагал сделать книжку, но Аркадий всё качал головой:
– Кому нужны старые газеты?
Сейчас некая медноволосая девушка собирает эти мимолётные одуванчики, его статьи, изо всех сил пытаясь удержать ускользнувшее время.
В 1988 году Аркадий издал детскую книжку «Охота на льва». В ней повесть и шесть рассказов. Он её мало кому показывал. Может потому, что не было там никакого так полюбившегося ему в последнее время постмодернизма? Мальчики, девочки, исцарапанные коленки, раскопанный курган, папа, мама, собака «Шарик». Светло и просто. Один из рассказов назывался «Я вижу»:
«…Я закрываю глаза и отчётливо, словно наяву, вижу яркое весеннее утро. Будний день, середина апреля, мне шесть лет… Я сижу на пороге кухни… Прислонившись стриженой головой к дверному косяку, вижу свои колени, освещённые ещё нежарким солнцем и слышу голос бабушки. Она раскатывает тесто и напевает песенку со смешными непонятными словами:
Я
была на кетегринке
и разбила там ботинки…
– Бабушка, а что такое кетегринка?»
Веря, что сможет уйти от газетного рабства, вгоняя себя в жесточайший режим, за два года написал два приключенческих романа. Через хитросплетения сюжета, маньяков, жертв, следователей, блондинок, журналистов проглядывает незащищённая грустная улыбка. Автор как бы говорит нам: всё понарошку, господа, всё понарошку, вот только жаль, что когда был маленький, так и не удалось изобрести «лекарство от веснушек».
Мы опять сидим за круглым столиком, открыто сразу запотевшее холодное пиво с героическим названием «Маккаби», хозяин кафе бурно смотрит футбол, уже поздно, и бархатистое ночное покрывало сливается с невидимым, но вздыхающим морем.
– Странно, всё что желал, исполнилось, но как-то не так. Чего-то не хватает, сердце жмёт – чего?
Мишка протягивает сигареты.
Сам ответил: «…Мы нафантазировали себе… идеальную писательскую судьбу… А теперь, когда действительность начинает жёстко корректировать мир розовых грёз, делается грустно и обидно, словно в детстве, когда, развернув хрустящую конфетную обёртку, обнаруживали не шоколад, а серый соевый кусочек…»
И сам себе возразил: «Мне кажется, мы уже вернулись в свою «Одессу»… И пока ещё не стали жирными стариками и старухами, давайте пить вино, слушать гитару, смотреть на девушек и древнее море и сочинять истории, сочинять истории…»
Хотя я, конечно, вру – ощущение несбывшегося сложнее.
Год назад Аркадий поехал в Испанию и вернулся очарованный и гордый:
– Теперь я знаю, откуда моя фамилия! В Испании есть провинция Хаен.
Высокий, грива волос соль с перцем зачёсана назад, голубые глаза смеются.
Умер, не дотянувшись до телефона. Свобода в мгновение обернулась пустотой. В городе по-прежнему много маленьких кафе, сияет море, и у подъезда стоит велосипед, на который хозяин больше не сядет. Аркадий так и не написал то, что хотел – личную вещь «Тель-Авив с точки зрения велосипедиста». Судил себя достаточно жестоко и всё обрывал. Жаль. Но это не главное, никакой, даже самый талантливый текст не заменит человека. Кто-то сказал: он успел многое – вырастить дочь, написать книги, другой – я похоронил своего героя, ещё – с ним ушла моя молодость. Для каждого своё, а я думаю, умирающий раньше, берёт всё на себя. Сколько вокруг практичных, умных, с машинами, квартирами, живите долго.
…Деньги одалживал, гаранты подписывал, спорил из-за текстов, которые кроме автора и двух-трёх сочувствующих никто не прочтёт, самозабвенно дружил.
…Кто-то очень знакомый едет на велосипеде. Я вглядываюсь, солнце слепит, всегда оно мешает, у меня бьётся сердце. Нет. Конечно, нет.
«…И нет в этом мире однозначных ответов на вопросы быта и бытия. Пусть каждый решает сам. В конце концов, мы все принуждены до последнего вздоха брести сквозь непролазную муть, чтобы в финале всё-таки увидеть звёзды…»