ПРОГУЛКИ ПО СОЛЯРИЮ
Пейзаж напоминает разобранный пазл:
смесь римских элегий и снов прокуратора Иудеи.
Впору задаться проклятым вопросом: «А где я?»
И с крупицей песка подавить набухающий в горле спазм.
Оглянись. Воскреси в голове, как всё было.
Нищего, которому подаешь ты сольдо,
лиру, сикль, неважно что; толпу, аккорды
жертвенной песни, траву подстила
на крыше храма. Можно выпустить голубей из клеток,
чтобы они унесли на кольцах сведенья об эпохе
в прошлое. Да, видно, дела в настоящем плохи,
и время застыло в посмертный слепок…
Вдали позвоночники хрупких колонн.
В ущелье припадочно бьется источник.
Восстанови по памяти складки почвы,
вспомни музей под открытым небом, склон,
где мозаику на полу топтал две тысячи лет назад
какой-нибудь раб, и вон в том кувшине
хранили кислое молодое вино. Отныне
кувшин стоит за стеклом в Берлине, и каждый рад
полапать глину, когда бы не камеры и провода.
Потому постарайся однажды постичь этот край в обзоре.
Панорама с балкона: полоской синеет море
и над ним приколотая звезда.
А пока что в киоске отбей себе чек на колу
и гамбургер, отдав, таким образом, дань прогрессу.
Слижи кетчуп, стекающий с пальцев, иль оботри о прессу
в виде желтой газеты с репортажем из местной школы.
Сядь в автобус и подожди остальную группу;
заломи на затылок шляпу и прострочи все кадры,
что есть в камере, на облака, проплывающие эскадрой
над Мертвого моря соленым трупом.
ЗАТОНУВШИЙ КОРАБЛЬ
Он всплыл. Так могут всплывать лишь моржи.
Клянусь Одиссеем, блуждающим ночью по звездам.
Сначала поднявшись над синей водой грудью,
прикрепленной
к носу златочешуей нимфы, затем… Вот тщетный вопрос:
«Опиши!» Все великие тайны подобны морским узлам –
не распустить, не рассудить – слишком гладко.
Подводные мифы в теплые воды уносят память.
В кают-компании на стене криво висит легендарная сцена:
Титаник, напоровшийся на неуклюжий айсберг. Теперь
это кажется чьим-то пророчеством, неуместной шуткой,
когда у него самого вогнутый бок от лежания долгого
на борту, обросшем ракушками, плесенью, разным хламом.
В черепе капитана, покоящемся под секретером –
до того как сгнил, его называли диккенсовским, –
обжилась семья пескаря; через полуоткрытые челюсти
по стебельку, который не дожевал в свое время красавец,
они съезжают на променад по проспекту им. Салтыкова-
Щедрина. Там морской конек выгуливает подругу и,
садясь на своего конька, живописует о том, как давешней
весной он сорвался с крючка на молу, показывая любопытным
в доказательство шрам на слегка оттопыренной вниз губе.
Но корабль… Ты не поверишь. Он всплыл.
Трезвый, что твой Рембо, с разноцветными буквами
в потускневшем названии. Пена сливалась из дыр
там, где торчали когда-то пушки, мощной фонтанной струей.
Что кинул он в краю родном один Нептун, возможно, знает.
Об обшивку при спуске на воду разбивают шампанское.
Однако молчит легенда, что делают с вышедшим из воды.
ПРОГУЛКИ ПО СОЛЯРИЮ (2)
Охота на ведьм началась. Когда-то парты
разделяли нас. Но теперь ты значительно дальше.
На юге курортники вяло режутся в нарды.
Из кафе мотивчик. Почти без фальши.
Ловушка для начинающих женщин: мода на
моделей, худых, как кегли.
Дом с табличкой на окнах «Продано».
Все это напомнило Кипр, коллеги.
Что не гамак, то лежит туземка
цвета песка, флегматично втирая в бедра
жидкость из тюбика. Эту сценку
я где-то видел; похоже, сценарий – содран.
Такие же пальмы, такой же пляж.
Пена вот-вот разродит Афродиту.
Пыльная сувенирная лавка, второй этаж
служит гостиницей с сетками от москитов.
Вероятность тут встречи с тобой равна
одному из ста. Остров вспомнит скорей, что на самом деле
он вулкан и извергнется. Но я жду звена,
чтобы соединить цепочку событий клеем,
точно амфору из-под молодого вина,
что когда-то с тобою вдвоем одолели.
THIRA-SANTORINI
I
Чудотворец здесь не был. Максимум – чудоюдец.
Над заливом хребет, поросший коростами блюдец:
крыши хибар измазаны белой глиной.
Побережие безмятежно; от того ль, что в песке спят мины?
Остров – остывший, поданный на второе, краб.
Гречанка волочит по узкой тропинке скарб,
ветер бесшумно третирует вывески в припортовом баре,
с берега кто-то кричит, обращаясь, наверное, к точке в море.
II
Вода цвета медузы, упавшей в обморок в кока-коле.
Барку туземца, слившегося с терракотой палубы, качает на встречной волне.
Навьюченный тюфяками осел дыбает за три доллара против воли
другого осла, с фотокамерой, нацеленной в пропасть. Вполне
возможно, это не более чем еще тюфяк, но в американских шортах.
Когда плоское небо становится ближе, в облаках, точно память, витает сера.
Диалог с фортуной возможен post mortem: пока же ты трогаешь морду
уходящего века, но упираешься в бюст с незрячим хозяйством Гомера.
III
Солнце, сгущаясь, падает за огрызок вулкана,
потухшего на горизонте истории слишком рано,
столь рано, что не знает уже никто: от появления времени или стоп-крана?
IV
Сервиз, разорвавшийся в небе, упал на сушу,
так что осколки врезались в вертикальные скалы.
Под бледным фарфором, вросшим по горло в ракушник,
устроен отель, чье названье таит в себе смутное эхо кораллов
или эллинского бога для моего европейского уха.
По двору тянется ветвь виноградной лозы.
Контуры гор, как засечки ключа, подобравшего под пазы
само мироздание и вошедшего в скважину духа
V
левантийского, открыв в нем какую-то дверь.
У порога столетний старик, в дыре рта его дымит трубка;
он продвигает фишки; на доске инкрустирован зверь
при бросании кубика, вздрагивающий от стука.
В это время дня хочется умереть от жажды.
Кубик в клетку ложится, как на квадратный алтарь,
кувыркается, и выходит шесть. Не к добру, ибо дважды
выпадает одна и та же цифра, и небо, окрашенное в киноварь,
VI
затягивает любые входы – в дома, в гостиницу, в срез пещеры.
Над островом цифры проносятся в виде крючков облаков,
и не счесть их ни старику, ни самой Венере –
ни тем более нам, безруким, вышедшим из пены своих же снов.
УТРО ПОСЛЕ ВЫБОРОВ В ПРИМОРСКОМ ГОРОДЕ
Кончились выборы. Рупоры надорвались.
Оглушенный дворник выметает, как белый снег,
горы плакатов, прикладывая свой палец
к синим губам, дотерзавшим уже чебурек,
чтобы свистнуть на пару чаек,
уединившихся для любви на
водостоке. В шесть тридцать утра скрип гаек
на телеге пронзителен, и цена
за чистую улицу, таким образом, слишком
высока, особенно, если вы спите на первых
этажах. Плюс плеск моря с его одышкой
и легко ступающая Минерва.
Итого – все шампанское, пролитое за одного
из кандидатов, выкрикивавшего с трибуны
похабное слово победы, иссохло давно,
а на пляже разбросаны лишь жестянки туны
да дырки от бубликов. На часах то время,
когда школьницы начинают расчесывать волос
перед завтраком. Через сито капает дождевое семя,
и кажется влажным далекий голос.
ОСЕНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ
Теплый и темный, как суп больничный,
как жидкий дождь в день его похорон,
мир обрывался, сливаясь вторично
с контуром обморока.
Одеяло дышало, ища под собою тело.
Угасшие трубки охлажденного герц-мотора.
Бледный лоб был вымазан мелом,
острый нос маски торчал сурово.
Биографией, всем своим белым весом,
мясом о стол, протиснутый в узкую дверь,
под потолком лежал, как под белым прессом,
живее его теперь.
* * *
золотистым рисунком по канифасу
какой-то невиданной прописью
по капиллярам совести
мысли проплыли брассом
можно я нежно сожму твою руку?
как чайные розы случайно
растворимся и небо качай нас
теперь эта сладкая мука
трогай кончиком тонкого пальца
пьяную песню песню прибоя
волны море все дорогое
в походной сумке у постояльца
сыр хлебцы луковица пара пуговиц
скорлупа яиц видимо давний ужин
ты мне нужна ты мне тоже нужен
небо! небо сотри в нас гусениц
по-собачьи огрызаясь на новости
время тихо даже еще тише движется
незаметно как тень на киноплакате ширится
захватывая ночные волости
* * *
упоительным хлором и кислой слегка земляникой
воздух был полон и лоно ее открыто
Но как в магазине слепая табличка «Открыто»
за этим стояло лишь дребезжанье бутылок
и усталость, и влажные стоны и крохи
рассвета замученного жадной полярной ночью
а он с разборчивостью лишенного почки
перебирал как еду в складках памяти ее вздохи
на самых громких еще заливаясь краской
в предчувствии взглядов ее соседок
На столе газета скелет селедок
хвосты трусов на стуле и сборник сказок
и под рубашкой еще вздымаются шелком жабры
вибрирует ложка в остывшем стакане чая
и она проводница в область где вход не чаем
по дрожащему полу ведет его в тамбур
между реальностью и незримым
между собою и серафимом
СОЛНЦЕСТОЯНИЕ, ЧЕТВЕРГ
Многоребрые крыши приморской деревни
Выцветший полдень чихающий кран
С достоинством уползающий таракан
в щель ящика его доконали жара
и лень
дребезжанье посуды в коляске с дрянью
старьевщика или чан продавца кукурузы
сладкой как память ни рифмы
ни стыдно сказать анакрузы
но плотный воздух, пропитанный чем-то древним