Михаил Пробатов

Сокровище

– Деточка, вы так поздно, – сказала старуха. – Я боялась, что вы сегодня совсем не придете. А завтра, представляете себе, меня увозят в Хайфу.

Доктор Блюма безнадежно оглянулась. Кресла не было. С тех пор, как она запретила старухе смотреть телевизор, кресло вместе с телевизором и сиделкой перекочевало в салон. Постоянно оставляет старуху одну. Свинство. Блюме пришлось сесть в ногах у больной, хоть это и против правил лечебной гигиены, которые она, будучи врачом старшего поколения, привыкла строго соблюдать. Ноги гудели. Обычно она отдыхала в кресле у постели больной, сильно уставая за день, а присев боком на край высокой кровати, толком не отдохнешь.

– Много больных, – шумно вздыхая, коротко сказала она.

Ей недавно исполнилось сорок пять, и пошаливало сердце. Старухе было девяносто восемь, и она умирала, хотя сердце работало, как часы. Именно благодаря здоровому сердцу она еще долго будет умирать. Долго и нелегко. Блюма знала о предстоящем переезде, потому что накануне ей звонили из Хайфы, запросили историю болезни старухи, и профессор подробно расспрашивал её об этом случае. Но ей не хотелось лишать старуху удовольствия рассказать новости.

– Шломо, мальчик, внучек мой, – сказала, почти пропела старуха. – Он получил, наконец, работу в такой шикарной конторе, что это невозможно описать. Собирается покупать виллу в Хайфе, на самой горе. Он ждал этого двадцать лет, работал, как проклятый. Бедная Леечка – вы ее не застали в живых, его покойная жена – не дождалась этого часа. Несчастная! Не намного она была старше вас. Болела только все время. И умерла. Вы знаете, – старуха перешла на русский с характерным польским выговором, – Шломо хочет теперь жениться, и эта женщина вчера уже приезжала. Пусть она живет сто лет… Но мне не нравится, что она появилась в такой момент. Где она была раньше?

– Если женщина ищет защитника в такие тяжелые времена, в этом нет ничего плохого, – возразила ей доктор Блюма. – Давайте-ка я вас прослушаю. На той неделе были легкие хрипы.

– Постойте, деточка… Как жаль, что вы не говорите на идише. Совсем отвыкаю от родного языка. Раввин говорит на идише, но редко приходит. Ну хотя бы по-польски… Вырасти в Каменец-Подольске и не говорить по-польски! Все образованные люди там всегда говорили по-польски. А на идише только среди своих.

– Это было очень давно, – сказала доктор Блюма. – У нас в семье говорили только по-русски. Моя бабушка знала идиш и польский. А я так даже по-украински понимаю с трудом.

– Давно, – тихо проговорила старуха. – Правда. Очень давно. Все было давно. Недавно – только эта проклятая постель… хотя вы со мной возитесь уже скоро шесть лет, а ведь я уже была лежачая, когда вы пришли. Я тогда сразу сказала себе: «Бася, это тебе Бог посылает настоящего доктора, чтобы ты жила на свете и дожила до времени, когда твой внук станет большим человеком». Вы знаете, Шломо ездил в Тель-Авив. Его начальство теперь там, а в Хайфе он сам себе будет начальство. Он это заслужил… Что нового от вашего Бориса?

– Ничего, – сказала доктор Блюма. Она помолчала, тяжело дыша. – Ничего, кроме того, что он в Иерусалиме живет с какой-то марокканкой.

– Ой, все мужчины сумасшедшие. Вы такая красавица.

– Красавица. Послушайте, Бася, я похожа на старую корову, – сказала доктор Блюма. – Есть еще хорошая новость. Боря остался должен здесь двадцать пять тысяч шекелей. И платить придется мне.

– Почему вам?

– Потому что я здесь живу… Не в суд же подавать?

Она откинула простыню и стала прослушивать больную. Действительно, начинается бронхит. Ничего удивительного, старуха совершенно неподвижна. До пневмонии рукой подать. Неподходящее время для переезда. А может, все к лучшему? Шломо женится. Новая метла чисто метет. Этот человек всегда нравился Блюме. Этот мужчина. Она шумно вздохнула, представив себе, как выглядит будущая жена важного менеджера серьезной строительной фирмы. Глупости. Не надо было так полнеть. Нечего думать об этом.

– Деточка…

– Бася, дайте слушать.

– Ничего хорошего вы там все равно не услышите. Лучше послушайте, что я вам скажу. И, пожалуйста, не перебивайте. У меня нет денег…

Доктор Блюма сделала протестующий жест.

– Нет денег, а Шломо мне их не даст. Он слишком строгий человек.

Доктор Блюма вздохнула. Этот Шломо как-то раз вызвался помогать ей учить английский. Она почему-то отказалась. Еще неизвестно, чем бы закончились эти уроки. Ну и хорошо. Ей надо воспитывать сына. Старуха продолжала своё.

– Деточка, я вам скажу, что ваши заботы обо мне невозможно оплатить деньгами, даже если б они были у меня. Вы за мной ходили, как за родной. И я знаю, что мне теперь делать. Посмотрите на полке, где книги. Там такая картонная коробка. Нашли? Дайте её мне.

Вздрагивающими, опухшими пальцами она открыла коробку и стала доставать из неё небольшие яркие керамические фигурки. Она расставляла их перед собой на белой простыне.

– Вы знаете, что это? Я вам скажу. Мой дед был старьевщик в Каменец-Подольске, – она улыбнулась. – Это было в середине прошлого века. Тогда старьевщик был что-то вроде антиквара, всяким торговал. Он был богат. И вот что осталось от этого богатства. Но это очень дорогие вещицы. Если захотите их продать, подумайте, чтоб вас, упаси Бог, не обманули. Это фигурки каких-то немецких крестьян, я знаю, а может, голландских. Но дед их очень ценил. Пока он был жив, они стояли у него на письменном столе. Почти все его деньги ушли на переезд, на покупку жилья и земли, которую потом пришлось бросить. Мы приехали сюда до первой войны, потому что он так решил. И он оказался прав. Когда он узнал, что случилось в Кишиневе… Знаете, У нас в Каменец-Подольске, где мы жили, я и вы, только в разное время – странно, правда? – так там в девятьсот третьем году почти ведь и не громили. Но когда дед узнал про Кишинев, он сказал моему отцу: «Натан, сначала это пройдет, а потом будет еще хуже. Твоим внукам здесь не выжить», – так он сказал. Он был очень образованный человек. В то время еще принято было говорить «просвещенный». Знал Талмуд. Читал Лессинга и Канта по-немецки. Когда мы сюда приехали, я была еще ребенком, но хорошо помню, как хотели эти фигурки продать, чтобы купить дом, который стоил очень дорого, понимаете? Но дед не разрешил.

– Оставьте, Бася, – сказала доктор Блюма. – Что это вы придумали? Как вам не стыдно? Это для ваших внуков.

Старуха долго молчала.

– Послушайте, моих правнуков я никогда не увижу, и вы это знаете лучше меня. А вас я полюбила. Дайте мне вам помочь! Я хочу, чтобы ваш сын учился в хорошей школе. И чтоб вы, наконец, выплатили за квартиру. И чтоб вам не нужен был защитник, чтоб вы просто вышли замуж за порядочного человека. Тогда мне будет легче умирать. И оставьте в покое тонометр. Конечно, давление подскочило после такого разговора, но если вы не станете меня огорчать, оно придет в норму.

Старуха снова замолчала, тяжело переводя дыхание. И доктор Блюма тоже молча вздыхала. Она взяла старуху за белую опухающую руку. Пульс был немного учащенный, но ровный и хорошего наполнения.

С семи вечера доктор Блюма работала на приеме в скорой помощи. Это был неплохой приработок. Но возвращаться домой иногда приходилось в первом часу ночи. Такси ей оплачивалось. Расплатившись, выйдя из машины, она немного постояла прямо под окнами своей квартиры. Горело окно в салоне. Сестра смотрела телевизор. Улочка была пуста, и если б не этот свет из окна, совершенно темна. Почему так мало фонарей? Дурацкий вопрос. Дышалось легко после жаркого дня, однако, становилось холодно. Идти домой не хотелось, но так и простудиться можно. Она с трудом поднялась по лестнице на второй этаж и стала рыться в сумке в поисках ключей. Она так устала, что найти ключи не смогла и позвонила.

– Кто там? – сестра прилетела в гости из Москвы рано утром. Они даже не успели поговорить.

– Открой, Бэллочка, это Блюма.

– Господи! – испуганно вскрикнула сестра. – Какая Блюма? Здесь нет никакой Блюмы…

– Бэлла, Блюма это я, Рита. Меня здесь зовут Блюма, я же тебе писала.

Дверь открылась.

– Господи, как ты меня напугала!

– Что ты, сестренка, стала так пуглива? Стареешь?

– Ты не представляешь себе, что в Москве творится. Все поставили себе стальные двери, с глазком обязательно. В каждом подъезде домофон.

– Я знаю. Смотрю телевизор, – они прошли на кухню. – Сережка спит? Он занимался? Читал? Или только сидел у компьютера? Поел он?

– Поел кое-как. Плохо он ест у тебя. Слушай, что ж он совсем русский-то забывает? Жалко ведь.

Блюма принялась сердито доставать еду из холодильника.

– А если б не школа, он вообще разучился бы разговаривать. Борька обращал на него внимания не больше, чем на меня. А я всегда на работе. Гулять на улице я ему не разрешаю. Здесь плохой район. Живет, черт знает кто, – она быстро и жадно ела холодные бутерброды с индейкой, запивая колой.

– Зачем тогда вы здесь поселились?

– Ой…Ну, здесь квартиры дешевле. Зато, согласись, мы живем-таки по-человечески. Три комнаты с холлом – это не коммуналка на Кировской.

Сестра Блюмы была старше её на десять лет. Она всегда считалась очень красивой женщиной, и сейчас была еще красива. Но, в отличие от Блюмы, Бэлла с возрастом стала худеть, а с тех пор, как они виделись в последний раз восемь лет назад, совсем исхудала.

– Вид у тебя больной. Расскажи, наконец, что у тебя там.

– Сначала ты.

– Что там рассказывать. Борька сделал подлость. Очередную. Но на этот раз последнюю.

– Сколько раз уж ты так говорила? А кто эта женщина? Она моложе его?

– Ей двадцать пять. К тому же, она марокканка.

– Ну и что? А откуда здесь марокканцы?

– Я тебе писала. Это марокканские евреи. С ними очень трудно.

– Ну да. А с советскими очень легко.

– Это африканцы, совсем другие люди. Здесь, кстати, их полно, поэтому и дешевые квартиры.

– А почему ты одеваешься в такую жару, как… как старая дева?

Блюма невесело усмехнулась.

– Да не старая дева, а старая еврейка. Больные больше доверяют врачу, если этот человек – религиозный. Одеваюсь, как положено верующей. Бэллочка, я в этой поликлинике работаю не в штате, а по договору. И получаю поэтому почти в два раза меньше, и место могу потерять в любой момент. Подвернется кто-нибудь помоложе… Знаешь, как меня здесь зовут?

– Знаю уже, Блюма.

– Меня все зовут здесь «доктор Блюма», – они засмеялись. – Ты еще не забыла, что я вполне приличный терапевт? Но если я стану носить открытые платья, это нарушит мой имидж пожилой, энергичной, религиозной женщины-врача. Я год работала бесплатно. Представляешь, сколько медиков сюда приехало из России?

– Ты, наверное, хочешь спать?

– Поговорим еще немного. Мне завтра на работу не с утра, а к двум. Высплюсь.

– Ты отпросилась?

– Здесь не отпрашиваются. Просто расписание такое. Слушай, Шимон виделся в Москве с твоим Мишей. Он говорит, что это алкоголик. Ты что, с ума сошла?

– Какой Шимон?

– Семка Дубин.

– Почему вы здесь меняете имена? Это что, обязательно?

– Не обязательно, но так легче. Зачем тебе на старости лет пьяница?

Сестра встала из-за стола и торопливо заходила по кухне, прижимая руки к груди. Её движения были похожи на танец, и походка осталась прежней, она будто перелетала с места на место, как синица. Бэллочка, подумала Блюма, красавица…

– Видишь ли, Рита, – заговорила сестра, – все далеко не так просто. Это писатель, человек с большим будущим. Он был знаком с Булатом Окуджавой, представляешь? И с Ерофеевым. И с Леонидом Губановым.

– Алкоголики.

– Подожди, я тебе что-то покажу, – она вышла и вернулась с газетой. – Пожалуйста, прочти. Это его статья. И на нее были отклики.

Блюма стала читать. Это была «Общая газета». Она читала статью, которая занимала почти целый подвал, а Бэллочка ходила из угла в угол.

– Извини, я не понимаю, о чем тут идет речь.

– Чего тут не понять? Из бюджета города были выделены деньги на ремонт теплотрассы. Их украли. И в целом микрорайоне не было отопления чуть ли не до Нового года, представляешь?

– Представляю, – сказала Блюма, вздыхая. – Потрясающе интересно. И он часто печатает такие опусы? Часто?

– Это не опусы, а публицистика. Кроме того, он пишет прекрасные стихи. Их не печатают, потому что он не входит ни в какую обойму. Он очень независимый человек. А потом в России сейчас вообще мало кто читает стихи.

– Лучше бы он зарабатывал. Он живет за твой счет. И пропивает твою пенсию,

– Дура! – закричала Бэллочка. – Это неправда! А твой Борис – бабник. И украл деньги. Ты с ним жила двадцать лет, он сидел на шее у папы, пока тот был жив…

Доктор Блюма заплакала. Она плакала, отвернувшись к окну. И Бэллочка тоже заплакала. Она подошла к сестре и взяла её большие полные руки в свои тонкие. Они плакали, взявшись за руки.

Два месяца спустя Бэллочка стояла посреди огромного зала в аэропорту «Шереметьево 2». Все пассажиры, прилетевшие с ней, уже ушли. Она стояла одна с чемоданами, уныло озираясь. Где же Миша? Какой-то человек в застиранном джинсовом батнике, лохматый, неопрятный, заросший седеющей щетиной, остановился, разглядывая её. Это что еще такое?

– Вы простите… У вас фамилия, случайно, не Прицкер?

– Нет, – тревожно ответила Бэллочка, – но это фамилия моего мужа.

Незнакомец рассмеялся.

– Тьфу ты… твою мать! – радостно сказал он. – Да когда ж вы умудрились прилететь? Мы вас ждем, ждем…

– Самолет пришел минут сорок назад. Я тоже жду. А где же Миша?

– Господи… твою мать! – продолжая улыбаться, сказал незнакомец. – Где ж ему быть? – он указал рукой туда, где у стойки бара, повернувшись к ним спиной, стоял её Миша.

– Мишель! – заорал незнакомец. – Мишель, кончай кирять, она давно прилетела. Завязывай. Меня, между прочим, зовут Лёня, – представился он. – Мишель!

Миша оглянулся. Он был пьян, но не слишком сильно. С ликующим криком он побежал к ней, и охранники проводили его внимательными взглядами.

– Бэлка! Бэллочка моя! Ура! – он подхватил ее на руки. – Мы прослушали, родная, заговорились, понимаешь… здесь объявляют, будто во рту горячая каша, ничего не разберешь. Познакомься, это Лёнька. Золотой парень. Работает в пончиковой, прямо напротив нашего дома. Теперь будем есть пончики бесплатно.

Среди многоцветного стада иномарок не без труда отыскали старенький рыжий «Москвич». За рулем сидела угрюмая женщина лет сорока.

– Моя супружница, – представил ее Лёня. – Так. Вы садитесь назад и воркуйте. А я рядом с Веркой. А то она машину водит, как слепая. Ну уж, когда выпимши…

От обиды и негодования Бэллочка хотела заплакать, но ей не позволяла гордость. Она молчала. И Миша тоже помалкивал, опасливо косясь на нее. Лёня непрерывно говорил.

– А мы с Веркой тоже евреи. У меня отец был еврей по матери, бабка моя, то есть, еврейка была, померла. А Верка, она вообще… у нее родни еврейской целая дивизия, и где они только не живут, – он стал загибать пальцы, – в Алма-Ате, в Киеве, в Николаеве, в Петербурге, и в Израиле тоже у нее кто-то живет…

– Лёнь, а Лёнь, – сказала Вера.

– А?

– Заткнись, – она оглянулась назад. – Действительно, у меня тетка живет в Израиле. Вы где там были?

– В Ашдоде. У меня там сестра, – сказала Бэллочка.

– А тетка в Бат-Яме живет. Пишет, паршивое место. Климат там какой-то…

– Меня туда возили, но я была только на пляже.

– Сестра ваша устроилась там?

– Слава Богу…

Когда машина остановилась у подъезда, Миша попытался затащить друзей в гости. Он явно не спешил остаться с Бэллочкой наедине.

– Завтра на работу к семи, – мрачно сказала Вера.

Миша с Бэллочкой молча поднялись по лестнице. За дверью мяукал кот.

– Ты хоть кормил его?

– А как же.

На кухне Бэллочка села у стола. Белый с рябыми пятнами кот с громким мяуканьем прыгнул к ней на колени.

– Сразу узнал, – дрогнувшим голосом сказала она.

Миша стал доставать из холодильника маринованную селедку, нарезанную колбасу на блюдце, салат в пластмассовой коробке. В заключение на столе появились бутылка «Смирновской» и три бутылки пива «Бавария».

– Мишка, прошу тебя, не надо устраивать ночного бдения с водкой, я ужасно устала. Я же плохо переношу самолет. Давай ложиться. Ну, пожалуйста, милый!

Он взял ее лицо своими горячими сильными ладонями, которые она так любила.

– Бэллочка… Надо же отметить твое возвращение. Я тут чуть не подох без тебя. Ну, по крайней мере, поесть тебе надо с дороги?

– Слушай, а поесть чего-нибудь нет? Давай сварим картошку.

– Представляешь, я забыл картошку купить. Давай сварим пельмени.

– Поставь чайник. Чай-то есть?

– Есть. Но, кажется, кончился сахар.

Ночью Миша несколько раз вставал и на кухне прикладывался к бутылке, так что к утру она заняла свое месте в батарее пустых бутылок за холодильником. Денег в обрез хватало до пенсии. Миша должен был получить около полутора тысяч в «Огоньке», но когда это случится… Неизвестно, как перезаложить серебро, которое томилось в ломбарде уже второй год. Под телефоном лежала внушительная пачка счетов. Квартплата. Ботинки у Миши совершенно разваливались. Некоторые долги уже начинали гореть.

– Миш, ты что там делаешь? – окликнула Бэллочка мужа, стоя у плиты.

Миша появился на кухне с книгой в руке.

– Нет, ты послушай… послушай, что Костомаров пишет!

– Что такое?

– В 1587 году, после смерти Батория, Федор Иоаннович имел некоторые шансы короноваться в Варшаве королем Речи Посполитой. Ну, там были разные препоны. Денег не хватало на подкуп литовских магнатов. Но…

– Мишенька, ты о чем? Ты звонил в «Огонек»?

– Да не выплатят на этой неделе. Противно клянчить. Ты хоть материал-то мой там прочла?

– Ты просил сварить холодец.

– Да черт с ним, с холодцом. Пойдем к Лёньке поедим. Ей-богу, у них здорово кормят. И ты не смущайся, он же совладелец, вернее, Верка его. Учти, Бэллочка, Лёнька человек совсем не простой, он очень интересный художник. Очень. Очень интересный. Пропадает, конечно. Пьет и фантастически неграмотен… Как помочь ему? Не понимаю.

– Я вот, знаешь, чего не понимаю? Этот Лёня – владелец кафе. А у нас, помимо пенсии, на двоих тысяча рублей и то не каждый месяц. И ты не знаешь, как ему помочь? Знаешь что?

– Что? – с тоской спросил Миша.

– Мне очень трудно.

– Так, так, так… И чего ты требуешь от меня?

Бэллочка заплакала, а Миша нервно курил и барабанил пальцами по столу. Он был возмущен.

– Твои слезы – орудие пытки. Ты добиваешься от меня, чтобы я торговал, как Лёнька, пончиками. И погиб, потому что такое занятие для меня нравственная смерть.

Бэллочка перестала плакать.

– Пойдем, Миша, в комнату. Я тебе что-то покажу.

Она расставляла на столе керамические фигурки. Старик на низкой скамеечке, с трубкой в руке, старуха в круглых очках что-то вяжет, мальчик с пушистым щенком, девушка в пестром чепце и таком же переднике, парень в шляпе с петушиным пером – все в огромных деревянных башмаках. Сто пятьдесят лет тому назад эти фигурки каким-то образом попали откуда-то, может быть, из Амстердама или из Кельна, в польский город Каменец-Подольский, а оттуда в Палестину, а оттуда – в Москву. Двадцатый век на исходе. Белый пятнистый кот прыгнул на стол и, задравши великолепный хвост, прошелся между фигурками иностранцев из далекого прошлого.

– Но как же ты могла это принять? – спросил Миша. – Ведь это огромная ценность. Мы просто не имеем права на такие подарки от твоей сестры. Я так понимаю, что ее дела там далеко не блестящи.

– Когда продали папину квартиру, я ничего не получила. Рита хотела мне помочь. Как только я устраиваюсь на работу, ты начинаешь пить.

– Мне тут одному без тебя очень тоскливо.

– Макароны и картошку ты есть не хочешь.

– Почему? Я могу… – он вдруг вскочил. – Постой. А сколько в Израиле стоит дом?

– Около миллиона долларов.

– Черт возьми! – закричал Миша. – Я был уверен, что мы с тобой как-нибудь выкрутимся.

– Подожди, подожди… Во-первых, это очень хороший дом, вилла на море столько стоит, а раньше было дешевле, а в начале века в Палестине…

– Ерунда, все равно речь идет об огромной сумме. Прежде всего, поедем за границу.

– Действительно, – задумчиво сказала Бэллочка, – если удастся продать это, на неделю в Анталию можно за двести долларов слетать, ну за триста…

– Ты с ума сошла! Мы поедем в Италию или в Париж. Какого черта я в Турции не видал?

– Мишенька, милый, мы еще ничего не продали. Неизвестно, сколько за это заплатят. Мне что-то с трудом верится…

– Пойдем сейчас к Лёньке. Он, хотя бы приблизительно, может оценить. У него полно друзей-коллекционеров.

Лёня сидел за столиком с бутылкой водки.

– Привет! Ребята присаживайтесь, сейчас выпьем. Верка! Миша с супругой прибыли, тащи пончики.

Появилась распаренная Вера с подносом.

– Верочка, а ты что это сегодня за официантку? – спросил Миша.

– Я эту девку выгнала, – злобно сказала Вера. – Она тут свою водку прогоняла. А этот, видишь: с утра выпил – целый день свободен. Ой, горе луковое… Вот, Бэлла, полюбуйся, работник.

Пончики, действительно, были очень вкусные. Миша немедленно проглотил фужер водки и стал выставлять керамику. Вера принесла блюдо с бисквитами и кофе для Бэллочки и для себя. Она присела за столик.

– Та-а-ак, – сказал Лёня. – Тут нужно серьезно подойти. Лохануться – как два пальца… Понимаешь, в Измайлово, на Арбате, такой керамики море. Это может быть и эксклюзив, а вполне может оказаться и туфта.

– Какая ж туфта, когда бабка говорила…

– Мишель, бабка живет в Израиле, а у нас совсем другой расклад. Рынок наш специфический. Отвезти надо в Кусково. На Арбате ребята очень крутые. А в Измайлово ни у кого приличных денег нет, там шушера торгует. Да я сам вас отвезу, а то вас обуют в лапти, как два пальца…

– Ку-уда это ты собрался, пьяный? – сказал Вера. – Сиди на месте. Напился – сиди, не дергайся.

Они гуляли в парке Кусково. Посетили павильоны «Оранжерея», «Эрмитаж», «Итальянский дворик», «Голландский домик». Нужно было найти замдиректора по имени Ирина Николаевна. Ее нигде не было. Она только что была и ушла. Миша задержался у калитки, купил пива и бутербродов. Было очень жарко. Рядом, на дорожке, остановилась группа представительного вида кавказцев, окруживших немолодую, стройную деловую женщину.

– Обсуждать можно, – сказала она. – А вот строить здесь ничего нельзя.

– Если б Шереметьев был живой, он бы обязательно построил здесь хороший ресторан, – сказал один из ее собеседников. – Это просто невозможное дело, чтобы здесь не было ресторана.

– Вы ошибаетесь. Но дело в том, что здесь не Шереметьев хозяин, а Управление по охране памятников.

– Два слова нужно: «Не возражаю» – больше ничего, – сказал кавказец.

– Разве я на сумасшедшую похожа?

Миша подошел к ним и обратился к женщине:

– Ирина Николаевна, мы вам звонили утром по поводу керамики, Вы помните?

– А-а-а! Из Иерусалима? Очень интересно. Мы сейчас пройдем ко мне и там посмотрим.

– Послушай, любезный, – сказал кавказец, – ты что, не видишь, что здесь деловые переговоры?

– Одну минутку, – Ирина Николаевна, нахмурившись, о чем-то думала. – Давайте так, Вахтанг, я сегодня набросаю проектик договора, и мы с вами завтра его обсудим.

– Какого договора?

– Приезжайте завтра, – сказала Ирина Николаевна. – Приезжайте, я вам все это в цифрах покажу. После обеда.

– Э-э-э! Подход не деловой… Ну, я подъеду… Эх!

Миша с Бэллочкой прошли в «Итальянский домик», где помещалась дирекция. Там Ирину Николаевну ждали унылые дамы. У каждой на лбу было как бы написано: «Работник бюджетной сферы».

– Ирочка! Ну, расскажите, расскажите! Он соглашается?

– Он торгуется, – сказала Ирина Николаевна. – Я тоже торгуюсь. Он думает, что я дура. Это ему не помидорами торговать. Завтра посмотрим. Показывайте свои сокровища, – обратилась она к Бэллочке.

– Очень романтично. Палестинские сокровища.

Фигурки расставили у нее на столе, и некоторое время она смотрела на них. Взяла каждую в руки и перевернула, рассматривая донышко.

– Никакого клейма. Это какие-то итальянцы, судя по всему.

– Какие итальянцы? – сказал Миша. – Разве вы не видите, что это фламандцы?

– Вот как? А вы откуда знаете?

– Посмотрите на эту шляпу с пером. Сабо. Так одевался Уленшпигель.

– Постойте, Уленшпигель, это какой же век?

– Середина шестнадцатого, если мне не изменяет память, – язвительно сказал Миша.

– Вы что же, хотите сказать, что это шестнадцатый век?

– Я жду, что вы скажете.

Ирина Николаевна стала передавать фигурки по рукам, и бюджетные дамы вертели их, рассматривали, покачивая головами.

– Ну, возможно, это было сделано до войны.

– До какой войны? Старуха с этими фигурками приехала в Палестину в девятьсот шестом, а они были у ее деда еще задолго до ее рождения.

– Допустим даже, что это начало века. Но работа серийная. У нас полно такой керамики.

– Послушайте, – сказал Миша, – дед этой старухи собирался в начале века на эти фигурки купить себе дом в Палестине. Существует же какая-то экспертиза, чтобы точно установить дату?

Ирина Николаевна стала аккуратно заворачивать фигурки в папиросную бумагу и укладывать обратно в пакет.

– Поверьте, такая экспертиза стоит дороже, чем вся ваша керамика. Я вам очень сочувствую. Последние двести лет – понимаете? – производство такой продукции было поставлено на поток. Сколько они стоят? Сколько бы ни стоили, продать их, практически, невозможно. Единственно, я вам посоветую, поезжайте в Измайлово, и там рублей по тридцать, может, по пятьдесят у вас примут. Но вряд ли.

Когда они вышли на жару, Миша сказал:

– Вот теперь я совершенно уверен, что это огромная ценность. Едем на Арбат. Там настоящие коллекционеры, антиквары.

– Знаешь, если мы это продадим по пятьдесят рублей, уже получится шестьсот. Мы могли бы перезаложить серебро в ломбарде.

– Ни за что на свете.

На Арбате в нескольких магазинах им коротко отвечали, что такой товар не нужен. Но вдруг одна девушка за прилавком пригляделась к фигуркам и звонко крикнула:

– Василий Сергеевич! Посмотрите, тут принесли, я что-то не пойму.

Вышел старик, неряшливо одетый, с гривой седых волос, стоящих дыбом. Он был не вполне трезв и курил, стряхивая пепел прямо на пол. Он посмотрел фигурки и велел нести их за ним следом. Привел их в кабинет или, скорее, мастерскую, заваленную мусором, пропахшую растворителем, где на полках и столах было множество глиняных, фарфоровых, керамических безделушек. Один из столов, судя по всему, был письменным, на нем лежали бумаги, рукописи, книги и альбомы. Тут же стояла початая бутылка коньяку.

– Хотите кофе?– спросил старик.

– Ой, спасибо, что вы… – сказала Бэллочка.

– Вас могу угостить рюмочкой коньяку, – обратился старик к Мише. – Я хочу кое-что объяснить. Вы, действительно, принесли любопытную керамику. Я этим делом занимаюсь полвека. Я нисколько не исключаю, что это восемнадцатый век, возможно, начало девятнадцатого. Кроме того, это работа, великолепная в художественном отношении. Но авторство установить невозможно. А время изготовления – почти невозможно, потому что за последние триста лет технология, практически, не изменилась, сырье то же. Вот где этим серьезно могли бы заинтересоваться, так это, как ни странно, в Нидерландах, Бельгии или Германии, там есть настоящие знатоки.

Они выпили с Мишей вместо рюмок по полстакана коньяку.

– Не беспокойтесь, – сказал старик, – коньяку у меня всегда хватает. Пейте кофе.

Бэллочка встала и принялась ходить по комнате, рассматривая диковинки – китайские, японские, африканские, индийские, – насколько она могла судить, здесь были собраны редкости со всего света. Она задумалась. Голоса Миши и старика звучали монотонно. Время от времени какая-то фраза, сказанная громче, доходила до ее сознания и снова терялась в сумбурной путанице слов. Бэллочка остановилась перед большой глиняной собакой, похожей на бульдога, которая сидела и смотрела на нее огромными глазами. Именно эта собака, наверное, охраняла сокровища в андерсеновской сказке про солдата и ведьму. Глаза, как чайные блюдца.

– Мы с вами находимся в эпицентре чудовищной исторической черной дыры, – говорил Миша. – Все, что было создано в течение, как минимум, трех тысячелетий, неотвратимо втягивается в эту дыру, а виной какая-то историческая ошибка, случившаяся, мне кажется, в период, почему-то именуемый эпохой Возрождения, а в действительности это был первый сигнал грядущего развала…

– Вы ошибаетесь! – говорил старик. – Ох, как же вы ошибаетесь, молодой человек. Вы полагаете, что какой-то там Рабле, Лютер, если хотите, Чубайс с Зюгановым могли или хотя бы намеревались как-то подправить историческое и культурное развитие по своему произволу?

Да ничего подобного! История идет совершенно, самостоятельно, а люди заняты устройством своих мелочных делишек. От наших бредней История совершенно не зависит. Куда она идет, вот вопрос…

Они пили коньяк, курили. Было жарко и душно. Время остановилось.