НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Человек просто глядит в окно
Поверх черепичных крыш и прочего инвентаря,
Понимая, что сверх этого не дано
Ничего, собственно говоря.
Только глаз, которому все равно,
На чем задержаться в пути вперед,
Ибо нет сомнений – разрешено
Все, что он выберет и вберет.
Только ухо, где шелестит отсев
Тех попутных звуков, случайных фраз,
От которых то прячешься, озверев,
То перебираешь их, как припев,
Пересыпаешь, как золотой запас.
Только голос, который им вслед спешит, –
Видно, боится, что не поспеет в срок, –
Вечно начинающий с «Берешит»
Нескончаемый свой урок.
* * *
Птицы спят, а летучие мыши – нет,
Хоть во тьме и тем, и другим темно
И в сознание не проникает свет,
Как в глухое окно.
Птицы спят, а тех пробуждает тьма,
Тоже крылатых, только полет иной –
Грузный, неверный, прерывистый, как тесьма
Над другой стороной
Предрассветной улицы Невиим,
Где под шелест крыльев нетопырей
Воздух остаться пытается недвижим,
Становясь все серей,
Пока разносчик невечерних газет
Дверью не хлопнет, бросив тяжелый тюк,
И сосед бормотнет спросонок, что покою, мол, нет,
Приподнявшись на стук.
* * *
Александру Вернику
Русские поэты в Америке, сплошь евреи.
Пересчитав их слева направо, чтоб уловить скорее
Все различия между тем и этим,
Поймешь, что умрет с отцами и что останется детям.
Меж невообразимых сосен над розовым Мичиганом
С неким старым знакомым, по-хозяйски румяным,
Прогуляться с камерой, в отпускном распорядке,
Присесть в трактире попутном и записать в тетрадке:
«Птицы кричат и здесь, но есть в этом крике что-то
Бередящее душу – то ли тянет с болота
Сыростью, то ли из наших краев – тревогой…».
Да, раскричались птицы, раскричались перед дорогой.
Может, и вправду что-то хотят сообщить оттуда?
Вот и косишься на них, покуда звенит посуда,
Многоэтажный обед заедая грушей.
Слушай это радио. Слушай. Слушай.
* * *
Ты про сад, где метелками цвета
Окружен говорящий фонтан?
Расскажи. Что, не помнишь, где это?
«Где-то там… Где-то там…»
Где-то там. И уже непонятно.
Существует ли это «оно»
И во что там сливаются пятна,
Как в беззвучном кино.
Только стрекот воды однотонный,
Пара лампочек в несколько ватт,
Да хозяин вздремнул за колонной,
Как всегда, смурноват.
И не знаешь – он слышит, не слышит,
Бородою густой заслонен,
Разбирает ли то, что надышит
На стекле промежуток времен.
Но как пальцем зачертишь по стеклам, –
Замаячит Рамалла вдали
В электрическом венчике блеклом,
В несмолкаемом ропоте мокром,
В мелких каплях фонтанной пыли.
* * *
Красный матерчатый конус над вертолетной площадкой
Выпрямляется под восточным ветром,
Но победа над вертикалью, скрашенная последним метром,
Не кажется сладкой,
Даже когда уже вполз на вершину холма,
Потому что выше – небо, его так много,
Такие, можно сказать, бескрайние закрома,
Что глубину прикинув, понимаешь, сколь сама мысль убога.
Но вверх мало кто смотрит. Сподручнее сверху вниз
Исподлобья взглядывать ненароком,
Пока вертолет садится, как бабочка на карниз,
Норовисто вздрагивая камуфлированным боком.
Это он что ни день проходит над головой,
Грохоча, насосавшись с утра керосину,
Прошивая пространство пунктирной канвой,
Время сжимая, как неподатливую резину.
А внутри, наушники нацепив,
Озирая убегающее под брюхо,
Перевирает популярный мотив
Некто, напрочь лишенный слуха.
Мы глядим друг на друга, и каждый видит свое
Сквозь потрясающий воздух, чуть запотевший сбоку,
Будто наводит оптическое ружье,
Целящее в самую подоплеку.
Он знает: внизу ждет машина, и в ней зашторят стекло,
Чтоб полумрак помог припомнить детали
Того, что уже изрек и что сказанным быть могло,
Чтобы все в итоге зааплодировали и встали.
Но вот он взлетает снова. Отвесный подъем следя,
Поневоле отметишь нарастание шума,
Что, впрочем, вполне нормально, когда встречают вождя,
Пусть какой отщепенец и отмалчивается угрюмо,
Слыша, как в горле неба клокочет нарастающий лязг винтов,
Как стальные лопасти скребут оболочку
Пространства, сжимающегося в точку,
Куда весь мир вот-вот ввинтиться готов.
* * *
Жизнь пронесется по Яффо на самокате с мотором
Мимо боковых улочек, по которым
Сподручней передвигаться боком
Или же пребывая в обмороке глубоком,
Как большинство здесь живущих и тех, кто еще в дороге,
Кто, не убоявшись ни конца света,
Ни неизбежных потерь в итоге,
Готов платить и за это.
И тогда все они устремятся по Яффо,
Будто массовка, рвущаяся со сцены,
Будто моль, вылетевшая из шкафа,
Где детали изнанки до ужаса откровенны,
То есть сожрана ткань и, по сути, нечем кормиться.
Только брезент моль не берет, и потому пустыня
Переймет цвет брезента, отбрасывая на лица
Отсвет вполне зловещий, какой-то желтый иссиня.
Правда, при чем здесь Яффо? Там всех цветов напитки
Утверждают рост потребленья, и груды вафель
Громоздятся, венчаясь багровым объявленьем о скидке,
Только пустынных тонов фалафель
Напоминает, где мы на самом деле,
А часы стучат, пугая громкостью звука,
Будто сверху на все большой циферблат надели,
В самый центр его целя из слишком тугого лука.