* * *
Конечно, с Греции начать
и с кораблей в порту,
и с амфоры – на ней печать,
но вкус вина во рту,
и с дымки нежно-голубой,
где юркают слова.
И крылышками вразнобой,
как ссорится, листва.
Продолжить Римом, ядом, сном,
усталостью копья.
Чернила мерзнут. Кровь с вином
прозрачнее, чем я
с уже скопившимся внутри,
разбитым на слои –
по правилам не той игры,
где все вокруг свои.
Продолжить домом и страной,
с которых весь отсчет,
детьми, смышленою женой,
что вяжет и печет,
любовью, теснотой в груди,
одной оглядкой вспять…
Мужают камни позади –
рельефа не узнать.
* * *
…Не вечность, а постный пейзаж за окном.
Заснувший каштан пробуждается пальмой.
И небо немытое с жирным пятном
луны или солнца державы опальной.
* * *
Я для тебя свяжу снежок,
пущу ледовую слезу.
Пусть не увязнет сапожок,
пока я за двоих везу.
Еще не снег, холодный дождь
крадется по листве за мной
по гривам сосен – эту дрожь
я тоже чувствую спиной.
Не дождь, а морось, страсти, бег
по веткам, высохшим от слез.
А я вяжу колючий снег
для вьющихся твоих волос.
* * *
По узким бородатым улицам,
по городу – внутри кишóк.
Шажок – и все слегка обуглится,
и вывалишься за шажок –
окаменелостью… Безумием –
сравнишься с Господом самим…
Как петуха, о прошлом думая,
крути меня, Иерусалим.
Раскачивай меня бессонницей,
жить не давай – и не прошу.
Пусть неустойчивая клонится
душа – я это опишу:
как примиряет или мучает
и не удерживает в том,
что было смыслом, волей случая,
как взвешен я и невесом.
* * *
После тебя начнется другая жизнь:
более дерзкая, ибо теперь я вырос.
И проникая в душу сквозь платья вырез,
и вдоль прекрасных ножек взлетая ввысь, –
я пополняю лунных певцов – орду –
смысла, что сам собою – в любви и страсти –
цельно, еще ничем не разбит на части,
невыразим, как тело, в котором дух.
* * *
Я город позабыл, где жить хотел,
и женщину, и важную цитату.
И все не так, и зеркало – предел!
И сам себе: чужой и бородатый.
О, Господи, здесь твой водораздел:
любви и нелюбви, чем жизнь богата.
Читаю стоя, чтобы не заснуть.
Но и с дыханьем ускользает суть.
Соломинку, что ласточка уносит,
как строчка, про которую не спросят.
Я спал и потому не записал,
не вспомнил, застилая штиль постели,
глотая кофе, дергая гантели,
не отвечая тем, кто ночью звал.
* * *
Почувствовать штрихи сюжета,
не связанные красной нитью, –
скалистый холм, луны монета,
взгляд, обращаемый к зениту.
Как передвижник, всю картину
я потяну на юг бесстрашно.
Пейзаж легко заводит глину:
построить женщину и башню.
И будет так, как пожелаю! –
как музыка, звучит без спроса.
И небо тянет под колеса,
дорогу к Богу закругляя.
* * *
Сопротивляясь? – вяло огрызаясь!
сливаясь с нероскошною природой,
застывшим небом, платною работой,
согражданами… И не называясь,
чертить на всех залысинах породы,
на облаках поющих желторото.
Мир движется замедленной заботой.
И кто не умер – станет знаменитым
в своем цеху, в своей стихии дикой…
Скалистый холм. В симметрии двуликой –
небесные мазки. И старый ритм
заводит механизм с пол-оборота.
* * *
Я в поезде, а за окном –
Европа – чертежом!
Китаец что-то на родном
читает – на чужом.
Поля вокруг. Поля, поля,
сырые тополя.
Оранжевым огнем земля
взойдет от фитиля.
Плывут раскосые глаза
двоящейся луны.
И рельсов дикая лоза
неведомой страны.
* * *
Все города напомнят чем-то Киев,
затем напомнят Иерусалим.
Нет, все не то, и люди не такие
по улицам плывут полупустым.
В запутанных природой отношеньях
блеснет зеленой змейкою ответ.
И вдруг возможным станет продолженье
и выход на искусственный, но свет,
из снов, кошмаров, где болеют дети,
из страха, что не сон, – по одному
нас не приветит город на рассвете,
а выбросит за белую корму.
И все исчезнет плавно по теченью,
террасами опустится на дно.
Не déja-vu, а просто совпаденье
еще одно, еще одно, еще одно.