Играет солнце в желтеющих листьях березы, играем и мы, усевшись вкруг стола. Семен Израилевич Липкин тасует карты.
Последний из могикан, переводчик Махабхараты и Джангра, Калидасы и Гильгамеша, автор «Воли» и «Декады», – проигрывает в переводного дурака.
– Конченый дурак, – улыбается маме Семен Израилевич, – с кем я тягаюсь! С прославленной поэтессой Инной Лиснянской, которая, по странному совпадению, является мне женой, и ее дочерью, которая по странному совпадению…
– Сема, отбивайся! – Мама кладет перед ним шестерку пик.
– Ниже пасть невозможно, но я беру…
– «Ты, проигрывая, глядишь, как раненый тигр.
И война для мужчин, знать, одна из азартных игр
На аренах времен…Слава Богу, ты вышел живым,
Хоть попал в Сталинградский, кровокипящий тигль…», – бормочет мама под нос свои стихи, посвященные мужу и опубликованные в сентябрьском «Знамени».
Липкину выпала радость увидеть опубликованными не только свои книги, запрещенные в восьмидесятых, но и книги своих лучших друзей, Василия Гроссмана (это Семен Израилевич сберег последний экземпляр рукописи арестованного романа «Жизнь и судьба») и Андрея Платонова.
Я счастливец, ибо только тот, чей низок дух, несчастен.
На вселенную смотрю я: мир велик, но мне подвластен.
Гончая с огромной пастью мчится яростно за дичью,
Это – жизнь, и чем я стану, превратясь в ее добычу?
Я рожден в юдоли скорби, лжи, греха, коварства, страха,
Но и золото порою добывается из праха.
Юность – это пламя хмеля, старость – холод и невзгода.
Тот, кто жив, заложник смерти, и лишь мысль его – свобода.
Мне знакомы ночь, пустыня, пыль во рту, скупая влага,
Но перо – моя опора, и подруга мне – бумага.
У меня один лишь посох – луч таинственного света,
У меня лишь два верблюда: нищета и дар поэта.
В «Песне бедуина» – протяжность степей, и протяженность мысли. Луч таинственного света нацелен на самую суть человеческого существования. Липкин – философ, и в стихах и в жизни. Медленная походка, долгий внимательный взгляд. Семен Израилевич обозревает и воспевает Бытие.
– Леночка, задавай свои вопросы, – говорит он, складывая карты в колоду. – Для кого это?
– «Иерусалимский журнал» хочет поздравить Вас с юбилеем.
– Ты знаешь, Леночка, мне трудно рассказать «что-то», но если ты спросишь, я отвечу. У тебя готовы вопросы?
– Да. Первый. Что для Вас Иерусалим?
– Я с раннего детства, с тех пор, как себя помню, был религиозным мальчиком. Это немного необычно, поскольку мой отец был социал-демократом, меньшевиком, и не верил в Бога. Я же хотел учиться в хедере. В этом мне было отказано. И все-таки, когда я выдержал экзамен в Пятую гимназию…
– В Одессе?
– Разумеется… я же родился в Одессе! – в Пятую гимназию еврею попасть было непросто… Родители мои были этому очень рады, а я получил право поступить в хедер. В двадцатом году, когда пришли большевики, за учебу в хедере платили уже не деньгами, а хлебом. Лишнего хлеба у нас не было. Хедер пришлось оставить. И я забыл иврит. О себе я могу сказать – я верующий иудей и при этом – патриот России.
В девяностом году мы с твоей мамой были в Израиле. Иерусалим стал для меня потрясением. Все, что знал с детства, я увидел своими глазами. Со мной случился потрясающий случай. Подойдя к Стене Плача я вдруг вспомнил начало молитвы: «Барух ата адонай элохейну мелех а-олам»… Я вспомнил слова, которые я не произносил вслух с детства.
– Семен Израилевич, как Вы расцениваете влияние русской алии на Израиль?
– Русское еврейство – это, прежде всего, образованное еврейство. Русская культура – явление всемирного масштаба. В этом смысле для Израиля это большое приобретение, плоды его видны уже сейчас, у этого явления большое будущее.
– А что советская ментальность?
– Мне с детских лет была отвратительна «советская ментальность», будь она у украинцев, евреев или русских. Я надеюсь, что евреи, приехавшие в Израиль в 90-е годы, свободны от этого недуга.
На этом беседа прервалась. По телефону поступило сообщение – в честь девяностолетия, Семен Израилевич награждается бриллиантовым орденом и машиной. Орден – ладно, но что делать с машиной?
– Сема, вот привезут машину, тогда и будем думать, – сказала мама.
Семен Израилевич подарил маму восторженным взглядом.
– Счастливый я человек, мне исполнилось девяносто лет – и я все еще влюблен!
Переделкино, 19 сентября 2001