ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ АДАМА
Дедушка Рабинович не любил анекдотов, потому что все они были про Рабиновича. Не было сказок про Рабиновича: жил-был король Рабинович. Не было былин: ой ты гой еси Рабинович, добрый молодец. Не было песен: и с нами Рабинович, первый красный офицер, сумеем постоять… за что бы Рабиновичу постоять? Жизнь складывалась так, что приходилось стоять не Рабиновичу, а за Рабиновича.
Зато у дедушки дедушки Рабиновича жизнь складывалась иначе. Был у дедушки Рабиновича дедушка, тоже, между прочим, Рабинович. Большой знаток и любитель анекдотов. Время было трудное, дореволюционное; анекдоты, как старые евреи, обрастали бородами, и тогда, чтобы их как-то усмешнить, обновить, что ли, дедушкин дедушка прибегал к помощи известных авторитетов. «Мне великий князь рассказывал», «Мне его сиятельство рассказывал», «Мне его святейшество рассказывал». Конечно, анекдоты от великого князя и святейшества слушались с большим интересом, чем анекдоты от никому не известного Рабиновича, но тут грянула революция, обесценившая в один момент все старые авторитеты, и пришлось прибегать к новым: «Мне Ленин рассказывал», «Мне Троцкий рассказывал».
Но случилось так, что Ленин умер, Троцкий оказался троцкистом, и на него ссылаться уже было нельзя. Пришлось ссылаться на более мелких. На Зиновьева, на Каменева. В анекдотах бы им жить и жить, но время было для жизни не приспособленное. Расстреляли Зиновьева и Каменева, и анекдотам от них пришел конец.
И тогда настало время анекдотам от Бухарина. Бухарин – любимец партии, уж он-то Рабиновича не подведет. А когда расстреляли Бухарина, тут-то в поле негласного зрения попал и Рабинович. Заинтересовалось негласное зрение: что же такое мог ему Николай Иванович рассказать?
Стали копать под Рабиновича. Но он, кроме анекдотов, ничего не знал. Подсадили к нему надежного человека на предмет информации. И что вы думаете? Информация тут же появилась. Ему Ежов рассказывает. Он же его сажает, и он же ему анекдоты рассказывает.
Делать нечего, посадили Ежова. За эти самые анекдоты, которые он рассказывал Рабиновичу.
Тут и Рабиновичу пришел конец. Дали Рабиновичу, что положено, без права переписки.
И было за что. Царя из-за его анекдотов расстреляли со всей семьей, Зиновьева с Каменевым расстреляли, Троцкий из-за него покинул родную страну. Ежова, кристальной чистоты человека, поставили к стенке. А рядом с ним – какая честь! Рабиновича.
И тогда началась его посмертная жизнь – в анекдотах. «Что такое с Рабиновичем?» – «Он умер». – «То-то я смотрю, его хоронят…»
Нет, не похоронили Рабиновича без права переписки. Но в анекдотах допускается эта небольшая вольность.
Зато попробуйте расстрелять анекдоты от Рабиновича! Они вечно живые, как сказал один драматург, – правда, по другому поводу.
Это-то и угнетало внучатого дедушку Рабиновича. Поэтому он выпивал. Не в лежку, не в запой, а лишь по серьезным, можно даже сказать, историческим поводам. То он отмечал победу русского оружия под Москвой, то под Бородином, то аж на Куликовом поле. А однажды пил целый год, не зная точно, в какой именно день прорубили окно в Европу.
Вот какой человек был дедушка Рабинович. А его в анекдоты. Позор!
Последний раз мы с ним виделись, когда он праздновал день рождения Адама.
– Какого Адама, дедушка?
– А ты не знаешь? Первого человека.
– И сегодня у него день рождения?
– А что у нас сегодня? Двадцать третье октября? Ну, значит, сегодня.
Дедушка Рабинович налил и выпил для освежения памяти.
– Главный его юбилей будет в девяносто шестом. Шесть тысяч лет – как тебе эта круглая дата? Три тысячи лет Адама отмечал царь Давид, пять тысяч лет – Владимир Красно Солнышко. Неплохая для нас компания.
Дедушка налил, выпил и до того освежил мозги, что сообразил: не дожить ему до этого юбилея. До него еще жить и жить, а у дедушки уже все годы вышли.
Он налил мне, словно передавая эстафету:
– Ты-то хоть не забудь отметить. Запиши где-нибудь. Заодно и меня помянешь. Я хоть и не первый человек, но помянуть можно.
Я пообещал и записал на бумажке: «23 окт. 96 г. пом. Ад. и д. Р.».
Через много лет попалась мне эта пожелтевшая бумажка, и я не смог прочитать, что на ней написано. Видно, крепко передал мне эстафету дедушка Рабинович: ничего не осталось в памяти.
Да и не верил я в Адама. Шесть тысяч лет назад земля уже кишела людьми, а тут – нá тебе! – является первый человек. Может, он был первый не по порядку, а по занимаемому положению? Какой-нибудь фараон или вождь племени.
Потом еще прошло много лет. Девяносто шестой год пролетел незаметно. Скромно отметили юбилей академика Сахарова, пышно – переизбрание президента на новый срок, а об Адаме – ни слова.
И тут совершенно случайно раскрываю я один исторический труд, а там черным по белому, теперь уже по желтому: так, мол, и так, доктор Джон Лейтфут, профессор Кембриджского университета, кстати, доктор наук и все прочее, в результате пятнадцатилетнего упорного труда установил, что первый человек Адам появился на свет 23 октября 4004 года до нашей эры. Ровно в 9 часов утра, вот с какой точностью. Получается, что в минувшем году ему исполнилось шесть тысяч лет.
Я пропустил эту дату. Я не помянул Адама, не помянул дедушку Рабиновича. Не составил компанию царю Давиду и великому князю Владимиру. До следующего юбилея – 999 лет, и кто его отметит? Да и будет ли кому?
Я подвел дедушку Рабиновича. Не я первый его подвел. Его подвели и сказки не про Рабиновича, и былины, и песни не про Рабиновича. Одни анекдоты не подвели дедушку Рабиновича. Напрасно он на них обижался.
АЛЕВТИНА
Русская женщина Алевтина в свои сорок с небольшим изящным хвостиком лет не могла себе представить двух вещей: что она выйдет замуж и что сменит свое почетное гражданство, которому так завидовали граждане других государств. Но вездесущий Бог, у которого все государства были, как на ладони, имел на нее свои виды, хотя с ними до поры до времени не спешил. А когда она его торопила, отмахивался: да погоди ты, Алевтина, не до тебя. Не видишь, что ли, что в мире деется? Лишь бы сдыхаться, раз подсунул ей какого-то мужичка, второй раз подсунул мужичка, но все они отлетали от Алевтины, как горох, забывая возвращаться обратно. Да что ж это за напасть такая, сокрушался Бог, с одной, извините за выражение, бабой не могу управиться. И грозил: гляди у меня, Алевтина, еще раз такое учудишь, я от тебя отрекусь навеки.
И подсунул Алевтине старичка. Манюсенького такого, хлипенького и вдобавок еврейского происхождения. А что, думает, надо и евреев куда-то девать, совсем они у меня запущены в национальном вопросе.
Старичок сидел в милицейском сквере на скамеечке, а Алевтина шла мимо. Она всегда ходила мимо милиции с высоко поднятой головой, гордая своим гражданством, давая всем понять, что ни на какое другое гражданство его не променяет. А тут почему-то приостановилась, смотрит – сидит на скамеечке старичок. Аккуратный такой, симпатичный, но чем-то как будто расстроенный. Сидит и плачет прямо на глазах у милиции. Даже Бог прослезился, заморосил дождиком. Опять, думает, я чего-то недоглядел.
Дал указание Алевтине. Подсела она к старичку, стала утешать его, гладить по лысинке. Интересоваться, что у него стряслось и что вообще может стрястись на глазах у такого надежного и достойного учреждения.
И вот сквозь слезы и всхлипы поведал ей старичок, что ему уже много лет, но он не об этом плачет, совсем не об этом. Когда-то у него был отец, который давно уже умер. Полвека прошло. Но не то обидно, что папа умер, сейчас бы он все равно уже умер, а то обидно, что от него, умершего, справку требуют, не возражает ли он, чтобы сын покидал страну. А то, говорят, явится ваш отец за пенсией, а государство его содержи в отсутствие законного сына. Ну какая пенсия на том свете? И как он справку даст, если его давно уже нет? И о том, что он умер, справку не дают, никто не помнит, что он вообще жил на свете. А милиция без справки не хочет выпускать старичка. Что, говорит, это будет, если государство начнет выпускать каждого?
Неужели наше государство любит своих людей? Мы-то об этом никогда не подозревали, думали, что государству на нас наплевать, а оно, оказывается, нами дорожит, от себя не отпускает. Взять хотя бы этого старичка. Какая от него польза государству? Пусть бы валил на все четыре стороны. Освободил бы жилплощадь, и пенсию не пришлось бы платить. Но государство его удерживает, принеси, говорит, справку, за справкой принеси выписку, за выпиской доверенность, что тебе доверяют другое государство, а от того государства – обязательство взять на себя о тебе заботу. Но все это только повод, чтоб удержать старичка при себе. Потому что государство любит старичка, хотя вида не показывает.
Почему оно не показывает? За всю его долгую жизнь ни разу не показало. Да если б оно хоть как-то, хоть самую чуточку показало, он бы, может, не уезжал, зачем ему на старости лет мыкаться по свету? Но государство держит любовь в себе, прячет в самых глубоких инстанциях, а наверх выставляет такое, что, не глядя куда, сбежишь.
Как услышала Алевтина, что старичок намылился покинуть Родину, хотела встать и уйти, но Бог приказал:
– Сидеть! Больше сочувствия, понимания!
Ну, сказанул! Откуда у нее понимание к совершенно незнакомому человеку?
А Бог между тем развивает мысль:
– Я думаю, тебе надо выйти за него замуж.
– Это как? – удивилась Алевтина. Придуривается. Сорок лет прожила и не знает, как это дело делается?
Бог даже не стал отвечать. На кой ему пустые разговоры. А она уже смотрит, примеряет к себе старичка. И решительно говорит, как с Богом вообще-то не разговаривают:
– Не хочу за него замуж!
– Хочешь! – говорит Бог.
И сразу Алевтине захотелось. Так захотелось, ну прямо никакого терпения. И именно за этого заморыша, которого жизнь где только не валяла, не мяла, не корежила. Подавай ей эти объедки.
Но и это еще не все. Бог продолжает гнуть свою линию:
– Насчет справки – я на тебя полагаюсь. Оформите документы – и сразу на самолет.
– Это с родины? В чужую страну? – ахнула Алевтина.
– Ничего страшного,– утешает Бог.– Страна хорошая, обетованная. Пять миллионов населения, и из них чуть не половина евреев.
Столько евреев Алевтина в жизни не видела.
– А меньше евреев нельзя? – взмолилась.
– Может быть, впоследствии,– обещает Бог.– Они постепенно переселяются в Америку и в Канаду.
– Не хочу к евреям!– заныла Алевтина.
– Хочешь! – твердо сказал Бог. И в ту же минуту Алевтине захотелось к евреям. Так захотелось, ну просто мочи нет. Прижалась к еврейскому старичку, просит:
– Возьми меня замуж, миленький, увези в еврейскую страну!
Глянул старичок на Алевтину и опять заплакал – теперь уже от радости. Она же еще совсем молодая женщина для него, старого бугая (так он себя уважительно называл, в отличие от старого козла, как его называли другие). Будет с кем старость коротать, а если повезет, мысленно подмигнул он себе, то и молодость.
Встал со скамейки. Маленький получился. Женщина – и то выше, хотя и сидит.
– А вы меня любите? – спрашивает. Обнаглел.
– Люблю,– подсказывает Бог Алевтине. Но Алевтина уклоняется от прямого ответа.
– Как же тебя, маленького, не любить? – отвечает вопросом на вопрос, уже по-еврейски. И старичок подумал: действительно. Как же его не любить? Сколько его жизнь в этом разубеждала, а он все еще верит, надеется.
Повел Алевтину к себе домой, показать квартиру, мебель, все, что придется продавать. Бог отстал по дороге. Сколько можно с ними панькаться? Взрослые, сами разберутся. А у него дел и так выше головы.
Это он загнул. Выше головы у него ничего нет, все дела на земле, а он на небе. Так бы каждый хотел устроиться.
Старичок оказался тихий, безответный, совершенно к жизни не приспособленный. Ничего, она его приспособит. Не к жизни, конечно, а вообще. К жизни в таком возрасте приспосабливать бесполезно, но к другим семейным обязанностям приспособит наверняка.
Она сразу стала называть его Мишей, игнорируя отчество Арнольдович, тем более, что папаша Арнольд умер черт-те где и черт-те когда. И старичку Мише Алевтина тоже понравилась. Если она берет на себя оформление документов, все заботы о переезде, плюс заботы о нем, старичке, то скажите: чему же здесь не понравиться?
Прямо из-под венца Алевтина ринулась на взятие документов. Развила такую энергию, что начальник милиции собственноручно выписал справку не только от лица милиции, но и от себя лично.
Старичок Мишенька, хоть и был на вид захудалый, имел прекрасную, звучную фамилию: Венберг. Но, как многие фамилии, она имела свое уязвимое место. Если читать ее по-русски, слева направо, получится еврейская фамилия, а если по-еврейски, справа налево, получится русская. Это сразу заметила мадам Венберг, заметила и заволновалась: а вдруг их с Мишенькой в Израиле прочитают по-еврейски? У них же там всех так читают.
Но все получилось не так плохо. Если уж читать по-еврейски, так читать. И у Алевтины по-еврейски имя прочиталось просто замечательно: Анитвела. Такого красивого имени вообще ни у кого нет.
А у Михаила, если не особенно придираться к гласным, как принято в еврейском языке, можно прочитать главное еврейское слово: ЛЕХАИМ.
К ЖИЗНИ! Ну, наконец-то к жизни. Прежде, когда Алевтина еще не была Анитвелой, она двигалась в обратную сторону.
СЧАСТЛИВЧИКИ
В Далетском парке у Эры Моисеевны было любимое местечко. Не самое тенистое. Не самое уединенное. Прямо через это место ходил, бегал и прыгал с лечебной целью народ, и даже скамеечки не было, во избежание сидячего образа жизни. Но было у любимого местечка Эры Моисеевны одно великое преимущество: здесь лучше всего ловилось радио «Свобода».
Люди, которые в глаза не видели свободы, любят слушать ее по радио. Как сказал по радио баснописец Эзоп в одноименной пьесе, где здесь пропасть для свободных людей? Сказал – и бросился в пропасть, чтобы хоть на мгновение почувствовать себя свободным человеком.
Потому что радио «Свобода» в то время не было. А зачем Эре Моисеевне шмякаться неизвестно куда, причем с заранее известным исходом? У нее было радио «Свобода», сопровождавшее ее всю ее долгую несвободную жизнь. В несвободе «Свобода» слышится лучше, чем на свободе.
Большое видится на расстоянье, но слышится лучше вблизи. А Эра Моисеевна верила только радио «Свобода». Государству она не верила – и вот она здесь. Мужу не верила – и он ушел от нее к другой женщине. Детей пропустим. Внук в армии. И как ему в армии ни тяжело, там ему почему-то лучше, чем у бабушки. Хотя бабушка не командует: «Смирно! Кругом! Марш-бросок на десять километров!»
Бабушка вообще старается рта не раскрывать, но внуку у нее почему-то хуже, чем в армии. Наверно, это потому, что бабушка намного старше, по сравнению с ним. Но где вы видели внука, который был бы старше бабушки?
А внучка у Эры Моисеевны не хочет учиться. Она хочет только гулять. И как гулять! Совсем не так, как Эра Моисеевна гуляет по парку. Она хочет гулять вообще, а не по парку, вот в чем беда.
А тут еще врачи бастуют целыми больницами. Болезни не бастуют, а врачи бастуют. Должна же быть какая-то согласованность.
Вот здоровье – оно бастует не переставая. Поддерживает врачей, будто с ними сговорилось. А болезни на сверхурочных работах. И в дневную смену, и в ночную. Ни сна, ни отдыха.
Вот радио «Свобода» не бастует никогда. Если его, конечно, слушать в определенном месте, прижав его плотно к уху и зажав другое ухо, чтоб не слышать ничего лишнего,
От звуков хотя бы можно что-то зажать, но что зажать от мыслей?
Так стоит Эра Моисеевна, немножко свернувшись калачиком, в удобной позе не для нее, а для радио «Свобода», когда к ней с зажатой от него стороны подходит Серго Соломонович.
Серго Соломонович был дамский угодник. Еще в четвертом классе он пытался заигрывать с учительницей арифметики, но между ними существовало неравенство (мезальянс): она знала, а он не знал арифметику. Он улыбался учительнице, подставлял ей стул, приносил из учительской мел, но не мог решить ни одной задачки. Потому что из всей арифметики он любил только учительницу арифметики, а для серьезных чувств этого недостаточно.
Из школьных предметов он больше всего любил литературу. Но учительницу литературы он не любил. Она была старая, некрасивая, особенно на фоне русской литературы. Он мечтал, чтоб литературу преподавала учительница арифметики! Он бы читал ей наизусть «Мороз и солнце – день чудесный», рассказывал своими словами про Ваньку Жукова, девятилетнего мальчика, который написал письмо на деревню дедушке, и она бы плакала, потому что это очень жалостливый рассказ.
Он надеялся, что с годами его увлечения женщинами пройдут, но чем старше он становился, тем больше ему нравились женщины. Работая на книжной базе, он влюбился в директора базы. Все решили, что он подхалим, но он влюбился в директора как в женщину, потому что директор и был женщиной. Идя на базу, Серго Соломонович покупал по дороге цветы и вручал их директору. Директору это было приятно. Если Серго Соломонович приходил на работу без цветов, у директора сразу портилось настроение. Однажды он даже хотел директора поцеловать, но в последний момент не решился, ошибочно полагая, что целовать директора может только директор. А директор был вовсе не прочь, чтоб его целовали подчиненные, в том числе и Серго Соломонович, и даже особенно Серго Соломонович, потому что Серго Соломонович приносил директору цветы.
Как-то, находясь в командировке, он послал директору телеграмму. У него не хватило денег на полный текст, и он соединил частицу «не» с глаголом, хотя и знал, что с глаголом все частицы пишутся раздельно. Но, конечно, они пишутся раздельно, когда за них не нужно платить, об этом не было сказано в грамматике, но жизнь вносила свои коррективы.
Так бы он и отправил телеграмму, но телеграфистка оказалась такой хорошенькой, что было неудобно выглядеть неграмотным в ее глазах, а главное – целовать при ней другую женщину. И он отделил на радость грамматике частицу «не» от глагола, вычеркнув слово «целую». Даже в телеграмме не удалось директора поцеловать.
Чтоб гарантировать себе поцелуи на будущее, пришлось директору выйти за Серго Соломоновича замуж. Некоторые считают, что женитьба – лекарство от любви, но это не совсем точно. Женитьба – лекарство от одной любви и стимуляция второй, третьей, четвертой. По крайней мере, так это было у Серго Соломоновича. И однажды, когда уже не было сил целовать директора (который, кстати, был очень хорошим директором, если только его не целовать), Серго Соломонович, подобно военному летчику, не вернулся на свою базу.
В Далетский парк Серго Соломонович приходил со своим телескопом. Не каким-нибудь большим, пулковским, а карманным, привезенным из Одессы, с Обсерваторного переулка, одно время переименованного в переулок Тон Дык Тханга, но в последнее время разыменованного, как разыменована была Дерибасовская, которую переименовывали то в Чкалова, то в Лассаля, известного, кстати, оппортуниста в рабочем движении. И именем такого человека назвать самую прекрасную улицу на свете? Это вам не оппортунизм?
А кто такой Тон Дык Тханг? В Ханое его каждая собака знает, но Одесса вам не Ханой, у нее совсем другие знакомые. Как же можно было единственный на всю Одессу Обсерваторный переулок назвать именем, которое рядовому одесситу даже трудно произнести. После переименования переулка переписка с ним резко снизилась, потому что никто не знал, как правильно написать Тон Дык Тханг, с черточками или без черточек, а некоторые даже путали его с Фам Ван Донгом.
Серго Соломонович жил в этом распереименованном переулке, который выходил непосредственно на распереименованный пляж Ланжерон, бывший и будущий Комсомольский, и перед тем, как спуститься на пляж, смотрел в телескоп на солнце, но, конечно, не безоружным взглядом, а через светозащитные очки. Если солнце на Ланжероне ему не нравилось, он шел дальше, в Отраду, ехал в Аркадию, а то и в Лузановку, выбор пляжей в Одессе был большой.
В Беэр-Шеве ближайший пляж находился на расстоянии шестидесяти, а то и семидесяти километров, поэтому Серго Соломонович ходил в парк. Не купаться, а просто пройтись. И всякий раз проходил мимо Эры Моисеевны, которая слушала в парке радио «Свобода». У Серго Соломоновича и без радио свободы хватало, мужчины вообще имеют больше свободы, чем женщины, поэтому Серго Соломонович просто смотрел на солнце в телескоп, вооружившись дополнительными светозащитными стеклами. Беэршевское солнце с одесским не сравнить, но Серго Соломонович сравнивал, ища в беэршевском что-то одесское. Так ему хотелось увидеть что-то одесское в этом далеком от всего одесского городе Беэр-Шеве.
И однажды, оторвавшись на минутку от солнца, он увидел Эру Моисеевну. Тут-то ему пригодились двойные светозащитные стекла: Эра Моисеевна была уже в том возрасте, когда красота женщины особенно нуждается в защите.
Увидев, как страстно Эра Моисеевна прижимается к радиоприемнику, говорившему от имени радио «Свобода», Серго Соломонович спрятал свой телескоп и попросил разрешения послушать, что говорят по этому радио. Эра Моисеевна разрешила, и он прижался к приемнику с другой стороны,– сначала не очень плотно, а потом все плотней и плотней, потому что с этой стороны была не очень хорошая слышимость. Эра Моисеевна тоже прижалась поплотней, хотя с ее стороны слышимость была сравнительно неплохая. И так они прижимались, пока сквозь приемник Серго Соломонович не почувствовал ухо Эры Моисеевны, и она тоже почувствовала сквозь приемник то, что женщина чувствует в такой ситуации, и тогда этого радио стало не только не слышно, но и не видно, и Серго Соломонович представился: Серго Соломонович – и услышал в ответ еле слышное, как радио «Свобода»: Эра Моисеевна.
Обоих заинтересовали имена, потому что отчества в этих местах вообще не употреблялись. Серго Соломонович объяснил, что назвали его в честь Серго Орджоникидзе, и поинтересовался, в честь кого назвали Эру Моисеевну. Эра Моисеевна постеснялась сказать, что назвали ее в честь эры коммунизма, и сказала, что называли ее в честь эры не то мезозойской, не то палеозойской, о которых узнала совсем недавно из передачи «О счастливчик!»
В этой передаче у одного счастливчика спросили, в какую эру мы живем: в мезозойскую, кайнозойскую, палеозойскую или протерозойскую. Он, конечно, стал в тупик: настоящие счастливчики не только часов, но и эр не наблюдают. Счастливчик попросил разрешения позвонить маме, которая еще в школе помогала ему по математике, физике и другим предметам, но мама сказала «Откуда я знаю?» Мама про эры вообще впервые слышала. В датах нигде эру не обозначали. По истории, конечно, учили: в таком-то году нашей эры, в таком-то до нашей эры, особенно много писали про грядущую эру коммунизма,– до того, что другая мама, а именно мама Эры Моисеевны, даже разродилась Эрой коммунизма. А про эти мезозойские никто никому не говорил.
Пришлось счастливчику прибегать к помощи зала. Зал был большой, эрудированный, и он дружно ринулся счастливчику на помощь, в большинстве своем заявив, что мы живем в протерозойскую эру.
О, счастливчики! Каких времен они не наблюдают! Протерозойцы не наблюдали двух миллиардов лет. Конечно, хорошо быть протерозойцем, дважды миллиардером, но ведь в кармане от этого не прибавится. Такие мы счастливчики: годы прибавляются, а денег по-прежнему нет. И, сбавляя себе годы и века, Эра Моисеевна остановилась на кайнозойской эре. Тем более, что именно в эту эру мы с вами живем, сказала Эра Моисеевна.
После этого «мы с вами живем» Серго Соломонович счел возможным пригласить Эру Моисеевну к себе домой, пообещав показать кое-что интересное. Эра Моисеевна охотно согласилась.
Интересным оказался большой портрет Серго Орджоникидзе работы неизвестного фотографа. Эру Моисеевну интересовало все неизвестное, и они целый вечер проговорили о пламенном Серго, наиболее гуманном бойце революции, потому что за всю революцию убил только одного человека – себя. Как-то незаметно разговор перешел на квартиру Серго Соломоновича. Эра Моисеевна спросила, не слишком ли дорого снимать такую квартиру для одного человека. Серго Соломонович ответил, что, конечно, снимать для двоих было бы дешевле. Эра Моисеевна весьма разумно заметила, что пенсию лучше получать каждому отдельно, потому что две отдельные пенсии намного больше, чем одна пенсия на двоих.
Вот так и получилось, что Эра Моисеевна больше не слушает «Свободу». Если отбросить кавычки, можно прямо сказать, что семья и свобода – две вещи несовместные, даже больше, чем гений и злодейство, к тому же, постоянно меняющиеся местами. А Серго Соломонович больше не смотрит на солнце в телескоп, он даже без телескопа на него не смотрит, потому что солнце в Беэр-Шеве такое, что ни один взгляд его не выдержит.
Эра Моисеевна советует Серго Соломоновичу посмотреть на пенсию в телескоп, но Серго Соломонович знает свой телескоп: в него сколько ни смотри, пенсия от этого не увеличится.
А на Эру Моисеевну он иногда посматривает в телескоп. Когда хочет, чтоб она была ближе, чем на самом деле. А когда хочет, чтоб она была дальше, чем на самом деле, он поворачивает телескоп другой стороной. И при этом вздыхает с облегчением.
А Серго Орджоникидзе смотрит на Серго Соломоновича с портрета и думает: «О счастливчик!» Потому что, во-первых, Серго Соломоновичу удалось не застрелиться, он живет, причем живет с Эрой Моисеевной, бывшей эрой коммунизма, о чем мечтал каждый сознательный большевик. А во-вторых, Серго Орджоникидзе благодарен Серго Соломоновичу, что он вывез его в эти более-менее обетованные места. Конечно, если б он вывез его раньше, когда Серго Орджоникидзе был еще не портрет… Хотя, с другой стороны, портрету спокойнее. Намного спокойнее. Плохо только, что не живешь.
ШАПКА ЧОЙБАЛСАНА
Он проснулся. Он был опять молодой. Он был студент и проснулся в общежитии.
– Вставай, опоздаешь на лекции, – сказал Леня Пастернак.
Все уже встали и поспешно собирались.
Сегодня нельзя опаздывать. Сегодня первая лекция – «Сталин и вопросы языкознания».
Как, опять Сталин? Уже же был Хрущев. И Брежнев был, и все остальные, Не приснились же они, в конце концов. Пятьдесят лет не могли присниться.
А почему, собственно? Во сне время летит быстро. За какой-то час может присниться вся жизнь. Без деталей, конечно, но это как раз хорошо. Детали – они хуже всего переносятся.
Только бы добраться до института, увидеть Катюшу. Он ее спросит: «А как наш внук?» Она во внуке души не чает, за двадцать лет не было и минуты, чтоб она о нем не думала.
Интересно, Лена сегодня работает? Дочка Лена работала в Димоне, в тридцати километрах от Беэр-Шевы. Да это же в Израиле! – с ужасом подумал он. Если в институте узнают, что они уехали в Израиль, их исключат из института. И его, и Катюшу. Хотя Катюша в Израиле не была, ему только приснилось, что она с ними в Израиле. Но исключить могут. За соучастие. А ведь она даже не собиралась за него замуж.
Израиль только пару лет как стал государством, а уже плохо себя зарекомендовал. Говорят, это все из-за евреев. Не было бы в Израиле евреев, к нему было бы совсем другое отношение. Но, с другой стороны, без евреев какой в нем смысл? Без евреев хватает стран, да и те, по сути, с евреями.
Ему вспомнились стихи Бродского. Какого Бродского? Разве есть такой поэт? У него во сне был. Хороший поэт, лауреат Нобелевской премии. За Нобелевскую тоже могли попереть из института. А кто же тогда у него во сне сочинил стихи Бродского? Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать… Но он же умер не на Васильевском острове и страну выбрал другую. Может, не было вообще никакого Бродского? Неужели он сам у себя во сне сочинил такие стихи? Там, во сне, он не собирался выбирать страну, тем более такую страну, как Израиль. Но так получилось. Сначала дочка уехала и увезла внука, а потом и они с Катюшей потянулись, как бальный шлейф. Ну, бальный шлейф это слишком. Скорее как собачий хвост. Катюша об этом не должна знать, зачем ей эти неприятности. Она пока даже замуж не собирается, а тут внук.
Внук, когда был маленький, такой был умный. Ты знаешь, спрашивает, чем хирурги отличаются от разбойников? Тем, что хирурги режут и зашивают, а разбойники только режут. Ну, если это было во сне, то во сне и не такое может присниться.
Все-таки время быстро летит во сне. Оно и вообще летит быстро, а во сне особенно. Сегодня у них лекция Табачникова, а он и не догадывается, что у него во сне умер. И Нина Васильевна умерла, хотя и ее лекция сегодня по расписанию.
А как же подводная лодка «Курск»? Выходит, она не затонула? И команда ее не погибла, даже еще и не родилась. И Путин не родился, только задумывался. Это ж какую надо было иметь голову, чтоб такое задумать! Может, он вообще не родится, и его жизнь только в этом сне. Это большое облегчение. А как же Советский Союз? – забеспокоился он. Советский Союз у него во сне развалился, и Украина от него отвалилась, как штукатурка от стены. Теперь пытается опять на стенку забраться, но так, чтоб сохранить от нее независимость. А разве бывает на свете независимость? Ее же не бывает вообще. Закон всемирного тяготения – это закон всемирной зависимости. Вот и он тяготеет к Катюше. О какой независимости речь?
Пятьдесят лет во сне… У Игнатьева книга «Пятьдесят лет в строю», а тут во сне. Игнатьев бы позавидовал. У него во сне не было таких невероятных событий. Полстраны уехало жить в другие страны, железный занавес перешили на железное терпение тех, кто остался в стране. Союз нерушимый разрушили до основанья, а затем… Два гимна слились в один, и все равно ничего не помогает.
У внука проблемы с учебой, но если нет внука, нет никаких проблем. И дочки нет, значит, и у нее с проблемами все в порядке. Но как же без дочки? И без внука? Он уже не может без них…
Но сначала Катюшу уговорить, чтоб она вышла за него замуж.
Ему вдруг захотелось обратно в сон. Если б только не нужно было идти на лекции. Да и присниться может совсем другое. Сны не выбираешь, как не выбираешь судьбу.
Они вышли на улицу. Адам был в своей необъятной меховой шапке, из-за которой получил прозвище Чойбалсан. Кто такой Чойбалсан? Он не помнил. Наверно, какой-то политический деятель. Жизнь битком набита политическими деятелями, от них и во сне отбоя нет. От этих политических деятелей уже ни жить, ни спать невозможно. Проснуться бы от них, а с другими спать. Он покраснел от этой неудачно сформулированной мысли.
Подошла восьмерка, их трамвай. Они сели и поехали. Не сели, конечно, а стояли на одной ноге, висели в проходе, как партизаны, замученные фашистами. И он, и Адам, и Леня, и еще один, Катюшин избранник, с которым у нее не будет ни Лены, ни Саши, а будут какие-то другие, чужие, посторонние.
А она об этом не подозревает. Надо как-то ей намекнуть, может, это ее остановит. И про Лену намекнуть, и про Сашу, но только не про Израиль. Намеки про Израиль могут ее испугать.
Тем временем Вера Львовна излагала учение товарища Сталина о языке. Основополагающее учение. Полагать основы, когда все уже выстроено, – все равно, что закладывать фундамент под готовое здание. Надо его сначала разрушить до основания, гимн предупреждал.
Языковеды оправдывались, говорили, что учение товарища Сталина застало их науку врасплох. Не подготовилась наука к основополагающим мыслям вождя. А крушение «Курска»? Его же тоже не подогнали к высказываниям нового основоположника.
Так было всегда. Основоположник за основоположником, и к каждому поспевай, забегай вперед, чтоб встретить дружным согласием. Треугольное государство с основополагающей точкой на самом верху. Легко ли ей оттуда до низов дотянуться?
В квадратном государстве наверху целая линия, точки которой постоянно грызутся между собой, ломают и корежат прямую линию. Это демократическая республика. А конституционная монархия – это окружность, с центром, который к руководящей линии никакого отношения не имеет. Руководство гнет свою линию на равном расстоянии от монарха.
Господи, приснится же такое! За такие мысли можно вообще не проснуться никогда.
Сидя на лекциях, он все посматривал на Катюшу. Она была совсем молодая, что для такой девушки каких-то пятьдесят лет. Особенно, если они прошли у кого-то во сне. Не у кого-то, конечно, надо надеяться, что не у кого-то. Он же для Катюши не посторонний, они учатся на одном курсе и вообще.
И Табачников молодой, несмотря на свою древнюю историю философии. У себя во сне он был намного старше Табачникова, а в действительности Табачников оказался старше. Хотя и моложе своего предмета преподавания. Надо же преподавать такой трудный предмет. История и сама по себе трудная, и философия трудная, а тут они вместе взятые. Поди в них разберись.
Да, действительность – это вам не сон. Она сурова, как действительная солдатская служба. Одно раскулачивание чего стоило. Сожмешь кулаки в знак внутреннего протеста, тут тебя и раскулачат, чтоб твоей же раскулаченной ладошкой да тебе же под козырек. А как раскосмополичивали? Хватят за космы – и давай шить политику. А шить политику – это не то, что шить, допустим, костюм. Могут и вовсе пришить, но не так, как пришивают пуговицу, а навечно.
Или это был сон? Может, все страшное в жизни просто приснилось, а на самом деле было только хорошее?
Адам усердно конспектировал. У него даже нос вытянулся, изогнувшись от напряжения по дороге. Нос у Адама всегда был таким, потому что Адам постоянно тянулся конспектировать. Непонятно зачем. Он и так был самый умный на курсе. Если б его не угоняли в Германию, он бы, может, стал великим ученым. Но Германия ему помешала. Не пустили Адама дальше института. Но пока еще он об этом не знал. И шапка Чойбалсана у него из-под парты безмятежно взирала на мир, – того самого Чойбалсана, давным-давно позабытого политического деятеля.
Там, во сне, забытого, но здесь его нетрудно было вспомнить. Только зачем? Неужели мы просыпаемся лишь затем, чтобы вспоминать забытых политических деятелей?
Просыпаемся или засыпаем? Может быть, он не спал у себя во сне, а теперь уснул – в этой действительности? Он посмотрел на рыжего Гришку, который знал наизусть Ильфа и Петрова. Отдаться мало! Иванов решил нанести визит королю, узнав об этом, король отрекся от престола. Король отрекся, его уже тоже нет. И Динки нет, которая все же дожила до Платонова, о котором, сцепив зубы, молчала русская литература. И этого нет, за которого Катюша намылилась замуж. Она намылилась, а его уже нет… Пятьдесят лет – это пятьдесят лет, быстро они пролетают или медленно. Тут не только доживешь до Ельцина с Путиным, но и до Арика Шарона… Не могли же они присниться из ничего.
Он сидел на лекции, слушал историю философии и не мог понять; уснул он или проснулся? Проснулся – или уснул? Простая вроде вещь, не история философии, но не так-то просто в ней разобраться. Если уснул – проблемы одни, если проснулся – совсем другие. Если уснул, то где-то там, в действительности, проблемы здоровья, возраста, проблемы дочки и внука, опять же подводная лодка «Курск». А Ясер Арафат? Ну, а если ты проснулся, тебя не волнуют ни «Курск», ни Арафат, сначала нужно самому выучиться, а потом уже думать об учебе внука.
История продолжается. Философия продолжается. Но ни в истории, ни в философии не указано: уснули мы или проснулись? Сколько ни ломай голову, этого мы не узнаем никогда.
Где-то он читал, что пространство – это всего лишь форма времени, и только время, в которое мы живем, является пространством в нашем привычном понимании. И каждое мгновение оно улетает вместе с нами в космическую даль, а то, что остается,– это мы, прилетевшие из будущего.
И вселенная вокруг нас – это наше прошлое и будущее. Мы-то думаем, что свет далеких звезд летит до нас миллионы световых лет, а это не свет летит, это звезды летят вместе с нами. Приносят нам жизнь в нашем реальном пространстве – и тут же уносят в космическое прошлое. И мы улетаем с ними – те, что были мгновенье назад. Возможно, когда-нибудь, через миллионы лет, мы еще вернемся на землю.
ПАРК
1
Вхожу. Иду.
Все вход, вход. А где же выход?
Спрашиваю у встречных: – Это вход?
– Вход,– говорят.
– А где же выход?
– Не знаем,– говорят.
И спокойно идут в противоположную сторону.
По входу, как по выходу.
Как же так? Получается, и туда вход и обратно?
Ладно, иду по входу.
– Это вход? – спрашиваю для надежности.
– Вход.
– Это вход?
– Вход.
– Это вход?
– Нет, это выход.
– Как выход? Здесь же должен быть вход! Иду по выходу, как по входу.
– Это выход? – спрашиваю для надежности.
– Выход.
– Это выход?
– Выход.
Выход, выход, выход…
Как быстро пролетела жизнь!
2
По траве ходить разрешается, но ведь и по деревьям ходить разрешается.
Так что траве совершенно не на что обижаться.
3
Бездомные кошки строят прохожим глазки, как опытные женщины. Каждой хочется как-то устроить свою жизнь.
4
Жаркий полдень.
Кавалерийской походкой в парк входит ВСАДНИК.
ЛОШАДЬ бежит рядом, угодливо виляя хвостом и заглядывая в глаза ВСАДНИКУ.
НАРОД в парке изнемогает от жары.
ВСАДНИК (поднимает палку и швыряет далеко-далеко, чтоб ЛОШАДЬ подольше не возвращалась).
ЛОШАДЬ (тут же возвращается с палкой и кладет ее к ногам ВСАДНИКА).
НАРОД (не обращает на эту сцену внимания, изнемогая от жары).
ВСАДНИК (переступает через палку и продолжает путь).
ЛОШАДЬ (подхватывает палку и, догнав ВСАДНИКА, кладет ее к его ногам).
ВСАДНИК (переступив через палку, следует дальше).
ЛОШАДЬ (хватает палку и бежит за ВСАДНИКОМ).
СТАРИК В ПЛАВКАХ (изнемогая от жары). Молодой человек, возьмите палку!
ЛОШАДЬ (благодарно смотрит на старика).
НАРОД (изнемогая от жары, начинает оборачиваться).
ВСАДНИК (продолжает путь).
СТАРИК В ПЛАВКАХ. Не мучьте животное, возьмите палку!
НАРОД (от жары с трудом собираясь с силами). А ну возьмите палку! Вам сказано! Что вы себе позволяете? Сейчас же возьмите палку!
СТАРУХА В ШОРТАХ (недовольная тем, что ей прервали отдых). Зачем вам нужно, чтобы он взял палку? Это ваша палка? Это ваш родственник? Это ваша собака?
Здравствуйте, приехали! Оказывается, это вовсе не лошадь, а собака. Просто она большая, как лошадь. А всадник получается не всадник, а вообще неизвестно кто.
НЕИЗВЕСТНО КТО (следует дальше, не оборачиваясь).
СТАРИК В ПЛАВКАХ (апеллируя к НАРОДУ). Пусть он возьмет палку! Скажите ему все!
СТАРУХА В ШОРТАХ. Не морочьте людям голову! Дайте людям отдыхать.
СТАРИК В ПЛАВКАХ. Я не могу отдыхать в таких условиях! Я вызову полицию!
БЫВШАЯ ЛОШАДЬ (благодарно смотрит на СТАРИКА).
НАРОД (равнодушно отвернувшись от этой сцены). Заткнитесь все. Не ваше собачье дело.
Услышав про собачье дело, БЫВШАЯ ЛОШАДЬ догоняет ВСАДНИКА и кладет палку к его ногам.
БЫВШАЯ ЛОШАДЬ (с тихим бессильным ржанием). Да возьми ты палку, гав твою гав! Люди оборачиваются!
БЫВШИЙ ВСАДНИК (берет палку и бросает ее далеко). Собака тут же возвращается с палкой.
5
Древо познания превратили в древо дознания, а древо сознания на нашей почве так и не прижилось.
6
Вершины – прекрасные примеры для бездн, а бездны – наглядный урок вершинам.
7
Деревья растут из стремления к свободе. В земле у них неволя, а в небесах – простор. Но бывали и такие деревья, которые росли из стремления к неволе.
В исправительном парке деревья шумели кронами с шести утра до девяти вечера, согласно правилам внутреннего распорядка. В девять был отбой.
На деревьях сидели сидельцы, приговоренные к различным мерам наказания. Меру определяла высота ветки. Деревья в парке выращивались с таким расчетом, чтобы каждая ветка соответствовала определенной статье уголовного кодекса.
Парк был поистине кладовой здоровья и исправления. Сюда приходили целыми семьями. И, прогуливаясь среди деревьев, отдыхая в дозволенных местах, наглядно убеждались, что ждет детей, если они не слушаются родителей, что ждет родителей, если они недостаточно внимательны друг к другу, и что вообще ждет всех, если они слишком много себе позволяют.
За порядком в парке следили сами сидельцы. Им сверху было видно, кто неправильно себя вел, и они тут же делали замечание. Они же выполняли обязанности надзирателей, сторожа самих себя и предостерегая друг друга от побега. Страх свалиться с дерева был настолько велик, что бежать никому не приходило в голову. Если же зазевавшийся сиделец случайно падал с дерева, его сажали всем миром: и садовники, и уборщики, и буфетчики, и, конечно, отдыхающие. Это было лучшим развлечением – кого-нибудь посадить.
Впрочем, главный садовник был очень добрый человек. Он любил деревья, которые сажал, и людей, которых сажал, а маленьких детей любовно называл саженцами.
8
Мы были винтиками, но из нас хотели сделать гвозди. Так прямо и говорили: гвозди бы делать из этих людей, крепче не было б в мире гвоздей. Получалось даже в рифму.
Гвоздями быть проще, не нужно шевелить резьбой. Шарахнут по голове, и ты уже определился по самую шляпку.
Когда сидишь по самую шляпку, вспоминаются времена, когда все мы были вольнолюбивыми винтиками. Подзакрутили нас – и мы чувствуем себя прочнее, увереннее, приоткрутили – и мы уже декламируем оду «Вольность».
А если из людей делать людей? Тут и винтики, и гвоздики возражают. Они уже привыкли крутиться туда-сюда, вгоняться куда скажут по самую шляпку. И теперь их все время тянет куда-нибудь из людей. Они только и смотрят, кто бы их по башне шарахнул, кто бы им гайки покрепче закрутил.
9
Под большим, возможно даже, вековым деревом пожилой интеллигент и его породистая собака справляют нужду.
То ли он ее учит справлять нужду, то ли она его учит справлять нужду (способы различны), то ли они уже научились и теперь спешат продемонстрировать это общественности…
Там, откуда мы все приехали, у нас было много нужды, но там, по крайней мере, мы не справляли ее под деревом.
10
– Постоянно путаю метапелет[1] с менталитетом.
– Ничего сложного: менталитетом сыт не будешь, а метапелетом будешь и сыт, и одет. Если, конечно, не помешает менталитет.
11
В парке не просто прогуливаются, но и попутно обмениваются мыслями. Обмен мыслями – самый выгодный обмен: твоя мысль при тебе остается и приобретаешь еще одну, дополнительную. Даже если обменяешь умную мысль на глупую, умная от тебя никуда не денется, а глупую можно еще с кем-нибудь обменять.
Так обменивались мыслями древние перипатетики, собеседники Сократа. Но сегодняшние парковые беседы приобретают особый смысл. Обмениваясь мыслями где-нибудь в ресторане, нужно платить, а в парке можно обмениваться мыслями бесплатно.
12
Была у Копельмана мечта – быть похороненным на русском кладбище под Парижем. Он никогда не бывал под Парижем и в самом Париже никогда не бывал, но ему очень хотелось, чтоб его похоронили под Парижем. На знаменитом кладбище имени святой Женевьевы и еще какого-то дю Буа, сокращенно – Сен-Женевьев дю Буа. Жить можно где угодно, потому что жизнь – дело временное, но на постоянно, на ПМЖ, ему бы хотелось поселиться на русском кладбище под Парижем. Там, по крайней мере, есть среди кого лежать: вот здесь Бунин, здесь генерал Деникин, а между ними он, Копельман.
Но чтобы там лежать, нужно быть русским эмигрантом. Русским интеллигентом Копельман уже был, оставалось стать русским эмигрантом. Для русского интеллигента это следующая ступень.
В сущности, он уже был русским эмигрантом, но только по израильским меркам. Эмигрантом, который не покидает родину, а на родину возвращается. Таких под Парижем не хоронили. Не взял пока Копельман вторую ступень.
Эмиграционный процесс из России все ширился, и для русской интеллигенции уже не хватало стран. В Израиле на один квадратный метр приходится больше эмигрантов, чем в России и Украине, вместе взятых. Но нет в Израиле русского кладбища Сен-Женевьев дю Буа, не лежат здесь рядом русская белая гвардия и великая русская литература. Конечно, при жизни можно жить и в Израиле, но после смерти Копельман просит, больше того, он завещает похоронить его рядом с великой русской литературой.
Остается третья ступень – стать писателем. Таким, чтоб не стыдно было потом лежать.
13
Много разговоров о техническом прогрессе.
Возьмите Японию. Все ее достижения оттого, что Япония – маленькая страна и расширяться ей некуда. Приходится подниматься вверх, на самые вершины технического прогресса. Если стране есть куда расширяться, настоящего роста от нее не жди.
Кстати, Израиль в территориальном отношении в двадцать раз меньше Японии – представляете потенциал роста! Поэтому Израиль расширяться не спешит. Он даже раздумывает: не отдать ли часть своей территории в обмен на мир во всем мире, чтоб стимулировать свое развитие вверх, но как тогда будут развиваться его соседи? Сирия, которая в десять раз больше Израиля, Египет, который больше в пятьдесят раз? Надо же и о них подумать. И Израиль думает. Такой у него менталитет: он думает о других, а до себя все никак мысли не доходят.
14
Яша Мюнх был прямой потомок Арона Мюнхгаузена, которому впоследствии добавили букву «Б», чтоб подчеркнуть его якобы немецкое происхождение. Эрих Распе, немецкий писатель, который скрывался в Англии от немецкой полиции, издал сочинения Арона Мюнхгаузена на английском языке, а другой немецкий писатель Бюргер возвратил эти сочинения на немецкий язык, на их якобы историческую родину. Так какая же это была литература – немецкая или английская?
Это была русская литература. Потому что сочинять Мюнхгаузен научился в России – в том смысле, в каком это слово в то время употреблялось. Приехал – смотрит: все сочиняют. Дай, думает, и себе попробую. Специально поступил на российскую военную службу, дважды ходил войной на турок. Турки тоже мастера сочинять, но против русских не тянут, поэтому все войны с Россией проигрывают. Куда им против русских! Они не летали по воздуху на пушечных ядрах, не вытаскивали себя из болота за волосы, куда им против русского солдата Арона Мюнхгаузена!
А однажды на западной границе встретил он – кого б вы думали? Екатерину Великую. Правда, тогда она еще не была Екатериной, а только приехала из своей Ангальт-Цербии в надежде понравиться российскому принцу. А тут Мюнхгаузен, бравый русский солдат. Ну, думает цербиянка, дальше ехать некуда. И Мюнхгаузену она тоже приглянулась. А у них, думает, в Ангальт-Цербии, тоже девки ничего.
Ну, впустил ее в Россию в надежде на дальнейшую взаимность. А она его обманула. Мюнхгаузен так еще никого не обманывал. Ну, вывернул волка наизнанку, ну, поджег порох искрами из глаз , слазил на луну по стеблю бобовому, но чтобы ТАК обманывать – упаси Боже! Переглянуться с одним, а выйти замуж за другого – это уже не сочинение, а вранье в полном смысле этого слова.
Правда, была в этом и положительная сторона: его не задушили подушками, как благоверного этой цербиянки. Он и ее пережил, и Распе пережил, и Бюргера, и столько всего насочинял, что этим писателям на двоих хватило.
15
Честность, совесть и хитрость объединились в борьбе за справедливость.
Поставили во главе честность – борьба была проиграна.
Поставили совесть – борьба была проиграна.
Поставили хитрость – и ничего, живут. Кое-что, конечно, убрали, кое-что добавили. Кое-что заменили, подправили – и вот она, справедливость.
Добились, наконец, добрались! Осуществили вековую мечту, которая – пухом ей земля! – пала в борьбе за справедливость.
16
За зрение совести приходится платить.
Поэтому все делается без зазрения совести.
17
Раб, которого мы из себя выдавили, пошел вверх, взошел на вершины власти и даже не вспоминает, откуда его выдавили.
18
Неужели для того, чтоб ничтожный человек выглядел великим, нужно так опустить страну?
19
Внимание! О начальстве, как о покойниках: либо хорошо, либо ничего!
20
Прыгая выше себя, не заденьте ногами голову!
У лягушки вся голова в синяках, только синее на зеленом не видно.
Потому что лягушка прыгает не только выше себя, но и дальше себя, пытаясь допрыгнуть до другого берега. Там ей кажется лучше, чем на этом. Но, не допрыгнув, она шлепается в болото – то ли задев ногами голову, то ли от ностальгии по оставленному берегу. Все-таки там было не так плохо, не настолько плохо, чтоб его покидать.
Наверняка она задела ногами голову. Лучше всего думается синяками, хотя мозгами более естественно.
И лягушка выпрыгивает из болота на родной берег. Как здесь все же хорошо! Но и другой берег не дает ей покоя. А не лучше ли там, чем на другом берегу?
Она говорит, что ей лучше всего в полете. На самом деле ей лучше всего в болоте, но в полете звучит более возвышенно.
21
Вниманию отъезжающих:
Переехав в другую страну, оглянитесь, посмотрите, не переехали ли вы кого-нибудь по дороге!
22
И так вся жизнь: между мечтами и воспоминаниями.
23
Спокойствие, граждане: кто переживает, тот недоживает.
24
Отличная пара – еда и голод, но только голод умеет любить по-настоящему. А еда постоянно откручивается, охлаждает его порывы:
– Тебе,– говорит,– от меня только одно надо.
25
Женщины уже давно не молодых лет показывают пожелтевшие фотографии, на которых они выглядят более фотогенично. Мужчины смотрят и прищелкивают языками. Щелк уже не тот: с присвистом, с прихрипом, с пришепетыванием. Но смысл остался прежний.
И начинают мужчины вспоминать, какими они были в молодости, обольщая прошлым, раз уж настоящим нельзя.
Прошлое на фотографиях встречается с прошлым в рассказах, но подлинного общения не возникает. Потому что тут же присутствует настоящее и расставляет все по своим местам. Это его обычная манера – вмешиваться в прошедшие времена и перестраивать все на свой лад, так, как ему, настоящему, угодно. А прошлое с прошлым переглядываются, перемигиваются и, взяв друг друга под ручку, уходят по аллее в глубину парка, в зелень кустов, где им не помешает настоящее, где прошлое останется с прошлым один на один, и будут они говорить, говорить, пока их не найдет настырное настоящее.
И хорошо, что найдет. Потому что как же остаться без настоящего? Кто будет разглядывать фотографии, вспоминать фотогеничные времена, кто воскресит их в полузабытых рассказах, чтобы прошлое могло встретиться с прошлым, переглянуться с ним, перемигнуться и пройтись по аллее в былые прошлые времена? Настоящее этого не поймет, оно смеется над этими стариками, над их полуистлевшими фотографиями, над полузабытыми фотографиями, над полузабытыми рассказами, и само не замечает, как уходит по той же аллее в те далекие зеленые кущи, где о нем можно будет только вспоминать.
26
Мы думаем, что вечность у нас впереди, а она позади. Для всего живого вечность позади, впереди она только для мертвого.
27
Вечность – это не время, это отсутствие времени.
28
Яша Мюнх рассказывал, как он сидел в клетке с медведем. Не в той же, а в соседней, но буквально впритык. Яша даже заперся изнутри, хотя уже был заперт снаружи. Клетка, запертая изнутри, дает ощущение свободы. Хочу – запрусь, хочу – отопрусь.
Медведь попался не злой, он даже подкармливал Яшу, просовывая ему пищу сквозь решетки. Яшу кормили плохо, а медведя хорошо, потому что медведи у нас дорогие, а яши бесплатные.
Вскоре медведя выпустили и взяли в цирк на высокооплачиваемую работу. Но Яша ему не завидовал. Свобода – это такая вещь: можно попасть в начальники, а можно попасть под трамвай, можно сыграть главную роль, а можно попросту сыграть в ящик. Разумному человеку все равно, где сидеть: на троне, в клетке или в президиуме.
Когда Яшу выпустили, он первым делом побежал в цирк повидаться с другом. Медведь на сцене был король: за каждый королевский жест он получал кусок сахара. Увидев Яшу, он бросился к нему, расталкивая зрителей и протягивая Яше заработанный сахар, ну, его и пристрелили. Медведя, конечно, а не Яшу, хотя логично было бы наоборот, потому что медведи у нас дорогие, а яши бесплатные.
Сидел бы в своей клетке, жил бы да жил. Надо было только запереться изнутри, чтоб не вытащили на свободу.
29
Было много борцов за правду, но правды не хватало на всех. Поэтому приходилось бороться за неправду.
За неправду бороться легче, она на каждом шагу, а правду приходится отстаивать в длинных очередях, а то и отсиживать. И когда еще очередь твоя подойдет, да и подойдет ли, если все с неправдой проскакивают без очереди.
Борьба за неправду облегчается тем, что правда в свободном виде почти не встречается. Она всегда в несвободном виде – по изоляторам, гауптвахтам и другим закрытым местам. А в свободном виде правда – все равно, что камень в свободном падении: либо сам расшибется, либо кого-нибудь пришибет.
30
Хорошо хотя бы, что все люди смертны. Потому что если б одни были смертны, а другие нет, мы бы тут вообще все друг друга поубивали.
31
Копельман писал роман «Принц и нищий». Не тот, который уже написан, а другой, более приближенный к действительности.
Принц и нищий проводили встречу на самом высоком уровне, причем уровень нищего был по преимуществу политический, а экономически он значительно от принца отставал.
К месту встречи принц прибыл на самолете, а нищий приехал на поезде, идя по вагонам с протянутой рукой, требуя инвестиций на развитие экономики.
У трапа самолета был выстроен почетный и нищий караул с протянутыми руками наизготовку, и принц прошел вдоль караула, кидая мелочь, которую специально наменял для ведения переговоров, а нищий, следуя за ним, тут же брошенное собирал и ссыпал в торбу, с которой никогда не расставался.
На обеде, данном высоким гостем в честь высокого нищего хозяина, нищий заговорил о кредитах на развитие экономики, точней, на зачатие экономики, а принц требовал гарантий, что нищее население не хлынет в его страну, зачиная свою экономику неблаговидными путями. Нищий не отрицал такую возможность, квалифицируя это как утечку мозгов и требуя плату за использование отечественных мозгов для нужд другого государства. Принц, однако, недвусмысленно заявил, что мозги утекают вместе с животами, потенциал которых удовлетворить нет никакой возможности.
На прощание нищий обещал протянуть принцу руку дружбы, но в чем состояла эта дружба, не уточнил, а гарантировал лишь протянутую руку.
Пока шли переговоры, самолет принца был разобран на мелкие кусочки, которые тут же были сбыты скупщикам деталей самолетов. Принц по мобильному телефону вызвал другой самолет и едва успел вызвать, потому что мобильный телефон тут же был разобран на мелкие кусочки, сбытые скупщикам деталей мобильных телефонов.
Когда самолет прилетел, принцу пришлось впрыгнуть в него еще до приземления, потому что скупщики его деталей уже окружили посадочную площадку.
А нищий со встречи возвращался пешком и не по вагонам, а без вагонов, потому что все вагоны, а заодно и рельсы, и шпалы, и семафоры были разобраны и сбыты скупщикам деталей вагонов, рельсов, семафоров и шпал.
32
Дно есть дно, даже золотое. И как до всякого дна, до него нужно не подниматься, а опускаться.
33
Вслед за Петром каждый думает, что поднимает Россию на дыбы. А поднимает ее на дыбу.
34
Есть такой анекдот:
Стоит слон. Смотрит – у него под ногами кто то шныряет.
– Ты кто? – спрашивает.
– Я мышка.
– А почему ты такая маленькая?
– Я болела.
Вот так же у одного маленького поэта спросили, почему он не стал таким большим, как Пушкин. И что он ответил?
– Так сложились обстоятельства.
35
Иногда обстоятельства складываются так, что только пешка может стать проходной. Для более весомых и значительных фигур проходные пути наглухо закрыты.
36
Мания величия – это комплекс неполноценности, сделавший карьеру.
37
Некоторые спят и видят, как стать большими людьми, но всякий раз просыпаются маленькими. А как стать большими наверняка?
Одни говорят: нужно учиться. Учиться, учиться и еще раз учиться.
Другие считают, что нужно работать. Много работать. Особенно над собой.
Третьи полагают, что нужно расти над собой. Не учиться, не работать, а просто расти, занимая все более высокое положение. Не только над собой, но и над другими.
И тут вступает в силу железный закон математики: число, поднявшееся над другими числами, образует дробь, которая обычно меньше целого.
Поднимется единица над пятеркой – и сразу в пять раз уменьшится. Над миллионом поднимется – в миллион раз уменьшится. А если единица поднимется над целым народом?
Но можно же как-то расти, чтоб не уменьшаться?
Есть предложение расти внутри себя, сохраняя прежние размеры. Не над собой, а внутри себя.
Но если ты маленький, откуда в тебе найдется место для большого? Тебе же будет тесно, неудобно, мучительно жить…
Именно это и требуется, чтобы стать большим человеком.
38
– Моя жена не любит, когда ею командуют. (Вздох). А я так люблю командовать!
– А кто тебе мешает? Командуй себе на здоровье, только так, чтоб тебя не слышали. Я в войну так командовал целым фронтом.
– Ну и как?
– Тебе еще объяснять? Ты же знаешь, победа была за нами.
39
Когда жизнь станет мирной и счастливой, в ней уже не будет места подвигам.
40
В животном мире не было случая, чтобы взрослые подавали детям плохие примеры. Чтобы из-за плохого примера волк вырос плохим волком, комар плохим комаром.
В природе плохих примеров нет. Все плохие примеры – изобретение человека.
41
– Вот интересно: каким образом суббота, в которую нельзя ничего делать, превратилась в субботник, в который нужно бесплатно вкалывать?
42
Еврейское счастье – единственное счастье, которого можно достичь, причем для этого даже не нужно особенно стараться.
43
Одному удача улыбнулась, над другим посмеялась. Если б такой веселый характер неудаче, мы бы горя не знали на земле.
44
– Говорят, что тот свет был когда-то тот еще свет, но потом его отключили за неуплату электричества.
45
Поэты! Переходите на прозу только на красный свет. Переходя на зеленый свет, вы растеряете всех читателей.
46
Алгебра революции дальше арифметики не пошла, поскольку уже на этом этапе все отняла и разделила.
47
Может быть, жертвоприношения только для того и существуют, чтобы мы видели, как карают безвинных, и не допытывались у Бога: за что?
48
Укрепляем вертикаль:
– Руки вверх!
– Руки по швам!
– Поднимите руки, кто за!
Принято единогласно.
49
Слова без мыслей – прекрасные собеседники, а с мыслями они запинаются, замирают, им хочется еще что-то додумать, собраться с мыслями.
50
Есть мысли до того огромные, что могут претендовать на отдельную голову. Разве мало у нас пустых голов? Если дать каждой крупной мысли по голове, какую можно развить мыслительную деятельность!
Но мысли не приходят в пустые головы. Они приходят в сутолоку, тесноту, туда, где их набивается выше головы…
И именно те мысли, которые выше или ниже головы, руководят мыслительным процессом.
51
Неловко за свои мозги, которые утекли из страны, а страна этого даже не почувствовала.
52
Парк, парк, парк…
Автобус идет в парк, такси идет в парк, машина ищет, где бы припарковаться. Даже дикие звери начинают понимать: зоопарк – это намного лучше, чем дикий лес, потому что в зоопарке тебя кормят, а в лесу тобой кормятся…
Парк – это пример высоких устремлений при равных возможностях. Чем выше устремишься, тем выше поднимешься.
Парк – это пример любви к родной земле, от которой не хочется отрываться, как высоко ни поднимешься.
Парк – это соединение глубины и высоты, земного и небесного, без ущерба одного для другого.
Парк – пример того, как нужно строить вертикаль, но не власти, а заботы о тех, кто внизу, укрывая их от солнца и непогоды.
При таких примерах – можно, можно ходить по траве. Ее примнешь, а она опять воспрянет, поднимется, не теряя извечной, хотя и неосуществимой надежды травы – дотянуться до высокого неба.
- Метапель, м. р.; метапелет, ж. р. (иврит) – человек, оказывающий различного рода помощь (обычно пожилым людям). ↑