Геннадий БЕЗЗУБОВ. «Вместо дружеских писем» [Стихи 1997 – 2000]. – Иерусалим, «ШВИЛЬ», 2001.
Сейчас самое благоприятное для поэзии время. Во-первых, происходит естественный отбор: все, кто баловался стихами, а не отдавался поэзии «до полной гибели всерьёз», по логике нынешних литературных обстоятельств, сравнительно быстро и легко избавляются от этого ещё более вредного, чем алкоголь и наркотики, занятия. А во-вторых, поэт, предоставленный самому себе, освобождённый от необходимости работать на читательский рынок, вступать в конкурентный поединок со своими соперниками, остаётся лицом к лицу с Божьим миром и своей душой и пишет, оглядываясь только на свою художественную совесть. А это как раз и обеспечивает серьёзные творческие достижения. На мой взгляд, Геннадий Беззубов – один из самых совестливых поэтов русскоязычного Израиля.
Первое же стихотворение Беззубова, которое попалось мне на глаза, поразило меня не просто высокой степенью мастерства (виртуозностью сейчас щеголяют многие!), а именно унаследованной у Пушкина, Лермонтова, Ходасевича способностью точно определить вес, вкус, запах каждого слова и поставить его на то самое единственное место, которое ему самой природой, самим Богом предназначено. Не могу логически объяснить то чувство радостного удивления (с оттенком благородной зависти), которое возникло у меня. Вероятно, пьяняще действовало то самое «чуть-чуть», с которого, по словам Льва Толстого, начинается искусство.
Пойдёт на спуск
рассветный самолёт,
И замутится чёрный круг обзора.
Что ж ты замолк, ты, выпавший из хора, –
Ведь он тебя на родину вернёт.
Вдыхай скорее лавр
и апельсин,
Как в первый раз, доселе не забытый.
Взгляни на город
свой многоочитый,
Висящий над предсердием долин.
Я всегда особенно ценил в поэзии тот неожиданный вариант естественности и простоты, который найден заново и ранее ни у кого не встречался. У Беззубова «многоочитость города» и «предсердие долин» не воспринимаются как стилистические выкрутасы – они естественны, как здоровый ритм дыхания. Я не нашёл в его стихах, отличающихся экспрессивной образностью и завидным богатством словаря, ни одной нарочитой интонации, ни одного вкусового срыва.
За спиной у Беззубова первоклассная поэтическая школа. Ничего похожего на ползучее эпигонство, на явные или скрытые цитаты. Барьеры несовместимости преодолены, влияния переработаны до такой степени, что вошли в органику поэта. Чуткий слух, конечно, уловит отдалённое эхо Ходасевича, Нарбута, Бродского… Но при этом общий рисунок каждого стихотворения у Беззубова свой, кровный, беззубовский. Вот, к примеру, стихотворение «Когда кололи кабана». Тема – типично нарбутовская, да и типично нарбутовское нагнетание натуралистических, антипоэтических подробностей. Но под рукой мастера, тяготеющего, как диктует классическая традиция, к чистоте красок, кристальной прозрачности и высоте полёта мысли, нарбутовская тема и нарбутовский натурализм обретают пушкинское звучание:
Но был момент,
когда обложен
Соломою, он возлежал,
И проступала влажность кожи
Под узким лезвием ножа.
Чуть желтоватый, как фарфор,
Кабан венчал собою двор.
Хозяева стояли
рядом,
Прося прощенья у него.
Под этим виноватым взглядом
Он вырастал, как божество,
Его лелеяли, как Будду.
И, словно Будда, был нелеп
Он и загадочен.
Забудут
Об этом сразу, и на хлеб
Положат розовое сало,
Как часть того, кого не стало.
У меня нет ни малейшего основания подвергать сомнению признание Геннадия Беззубова в том, что огромное воздействие на его душу, на его сознание оказало и оказывает чтение ТАНАХа. Но я, читатель, в начале всех начал и в конце всех концов имею дело со стихами поэта, с реалиями мира, созданного стихотворцем Беззубовым. Размышляя о том или ином поэте, мы вполне правомерно судим о тематике и проблематике его стихов, о личности автора, его темпераменте, человеческой судьбе, ну и, конечно, об особенностях его стилистических манер. Но порой забываем об одной трудноуловимой вещи, которую я бы назвал материей стиха. Это – некая таинственная совокупность мелодики, ритмики, интонаций, словаря, образности, рифм, строфики, звукового ряда, в которой-то и воспроизводится во всей её органической полноте личность поэта: его темперамент, его судьба, его мироощущение и миропонимание. Если попытаться двумя словами определить суть материи стиха Геннадия Беззубова, пожалуй, ближе всего к истине будет словосочетание: сотворение гармонии.
Есть в стихах Беззубова высокая торжественная интонация, взлёт в космические выси, есть незатихающее эхо вечности, горьковатый привкус библейской мудрости, – но нет отрыва от грешной земли, быта, житейщины, низких подробностей. Поэт зорок на всё бытовое, на плесень, ржавчину, грязь повседневности. Но он умеет так организовать житейские подробности, что они в своей целокупности образуют таинство мировой гармонии. И эта особенность беззубовской материи стиха говорит о религиозно-философском кредо поэта убедительней, чем все его прямые высказывания в жанре газетных интервью.
Всё светом
съедено, всё им растворено,
Не город – обнажившееся дно,
Где не распорядишься о наследстве,
Поскольку не наследует никто
Ни глупых фраз, произнесённых в детстве,
Ни перенафталиненных пальто –
Одни лишь доски, камни да раствор,
Из них и возникает, как ни странно,
Щель каменная, этакий зазор
В безводье светового океана,
Где даже электронная печать
Вполголоса старается звучать.
Являя мастерство в таких жанрах, как пейзажная, философская, гражданская лирика, поэт почему-то не желает отдавать на суд читателя свою любовную лирику. А между тем туго свёрнутая пружина любовной темы нет-нет да и разворачивается в стихах, казалось бы, совсем иного плана. И ещё. Беззубов никогда не разрешает себе гражданских стихов публицистического строя. Это не означает, что в своей поэзии он отстраняется от драматических будней израильского политического бытия. Он и здесь находит свой особый подход: двигаясь от бытовых низин. Блистательный образец гражданской лирики этого рода – стихотворение «Арабские подростки».
У Беззубова практически нет «проходных» стихотворений. Каждая его лирическая пьеса до предела содержательна и являет нам «обыкновенное чудо» стиховой гармонии. Поэзия эта не знает вершин и долов. Она – высокогорное плато. Хорошо это или плохо? Думаю, что это свойство поэзии Геннадия Беззубова есть реализация его мировоззренческих установок.
Один из учителей Беззубова, И. Бродский исходил из того, что не язык является орудием поэта, а поэт есть орудие языка. В языке, в его словарных богатствах, в его пословицах, поговорках, присловьях, в его речевых изворотах, смысловых вариациях, в его звуковой многозначности спрессован весь многовековой житейский, бытовой, исторический, духовный опыт нации. И когда настоящий поэт отдаёт себя во власть стихии родной речи, его устами говорит нация.
Вот тут-то и намечается драма русскоязычного поэта, ощущающего себя израильтянином, дышащего воздухом трагедийной истории еврейства и трагедийной современности Израиля. Есть ли выход из этого противоречия: можно ли, будучи голосом данной нации, говорить на языке другого народа? У меня нет ответа на этот вопрос. Обнадёживает, однако, что вот сумел же Геннадий Беззубов найти в языковом строе русской речи краски, интонации, мелодику, уходящие своими корнями в то вечное, общечеловеческое, что заложено в ТАНАХе, в исторических судьбах еврейства, в сегодняшней драме Израиля.