ВОЛК
Верую сердцем волка, умершего для стаи.
Оборотень поневоле, шатаюсь по лесу. Тускло.
Я больше не сплю, не вою. Только деревья считаю,
чтобы не думать о воле. Владеть ею – это искусство.
Сделав движенье к обрыву, сам полоснул, как бритвой,
это движенье к свободе. Не остановишь его…
Что же, теперь подчиниться какому-то новому ритму?
Разлито в природе похмелье. Но где же само вино?
Солнце кровит на излете – к ночи залижут рану.
Продолжим охоту за смертью, раз уж напал на след.
Как надоело жаться в логове самообмана.
Мне ли менять свободу на надоевший рассвет?
Я отступлю, но только чтобы продлить охоту.
Будем кружить по свободе, выследим пот друг друга.
Давай разыграем схватку, грамотно, как по нотам.
Смотри-ка, смерть перед смертью смердит, как больная сука.
В поле один – не воин. В поле один – добыча,
если не волк. Но что же я так стремился сюда?
Глаза растают к рассвету. Смерть, словно девка публичная,
поднимется, отряхнется и вновь избежит суда.
* * *
1
А, так вот чей был плач! Вот кто гадил в капустные листья!
Белый аист, куда ты подкинул орущую ношу?
Ты растения спутал! Ты, сволочь, гнездо свое выстелил
пухом потных перин, ржавой шерстью отравленных кошек!
И, эстетствуя в рамках своих представлений о Главном,
не забудь осознать, где ты вырос, что видел и помнишь.
Кто же знал, что влиять на события – это нормально.
Кто же думал тогда, в ту казненную стылую полночь?
2
Упразднить понимание мира, начать все сначала,
все построить иначе, по мягким, удобным законам.
Кто там тихо и тоненько, кто же знакомо так плачет –
там, за сотнями чувств, где-то во времени оном?
Это я, это ты. Сам себя отыщи в лопухах,
поразись – ощущение жалкости свойственно твари.
Научись – ощущение жалости это едва ли
чувство вечное, так, лишь когда кто-нибудь на руках.
Пусть уходят в песок, перетертый чужими ступнями
наблюденья чужих. Я готова не слушать их опыт.
Я готова к изгнанию из утомившейся стаи,
я готова к свободе – пусть слабенькой и недалекой.
* * *
Весельем я тебя заговорю,
чтоб идиотом ласковым смотрелся,
мой слабый принц, мое больное сердце,
стремящееся ритмом к октябрю,
когда неравномерные дожди
диктуют рваный ритм любви и смерти,
когда не просишь тупо «подожди»,
а просто шлешь и к черту, и в конверте,
когда поступков ржавые края
впиваются в предплечье, лижут рану,
когда предчувствие зимы и алтаря
не только жутко, но еще и славно.
Так веселись под окнами Творца,
разбей их нафиг, пусть летят осколки
на безмятежность твоего лица,
на половик из маковой соломки!
Согрей стекло, его в ладонях сжав,
и растопи застывшую реальность!
И смейся! Смейся! Острие ножа
когда-нибудь вернет тебе нормальность.
А вот сейчас – сейчас ты проводник
неясных чувств в неясные поступки,
как раз сейчас идут такие дни,
которые значительны и хрупки.
Так вспомним заговор – веселый и чужой.
Но лучше свой придумаем, и это
даст шанс почувствовать, что мир еще живой,
что он опять готовится к ответу.
ДОЖДЬ В ИЕРУСАЛИМЕ
Под каплями дождя чугун лоснился –
купание коня в пустынном сквере
в остекленевшем, уходящем свете.
В чугунной шкуре отразились лица:
моё – украдкой, змейкой, мотыльком,
вполоборота, на излете встречи;
твоё – усердно, жестко, как клеймо
(вчеканен в круп остолбеневшей вечности).
По улицам, совсем не торопясь,
гуляли ненормальные с зонтами.
Одни тихонько трогали ногами
святую воду и святую грязь,
другие, закрутив зонты волчком,
и головы задрав, играли с небом
в игру азартную, и требовали, требовали,
и в грудь свою стучали кулаком.
А третьи, торопливо и легко,
меняя траекторию движения,
метались за своим изображением,
как стайка раззадоренных мальков.
* * *
Москва… как мало в этом звуке
уже осталось для меня.
Скользя сознанием старухи,
я понимаю: все фигня.
И стойкость оловянных ложек
в тарелке с варевом войны
меня уж больше не тревожит,
подумаешь – обречены.
Чем ближе ночь, тем чаще голос
вползает в сердце и бубнит,
стучит, что наш Создатель холост,
вполне возможно – инвалид,
но этот голос захлебнется,
он слаб и неуверен, бес.
Веревочка уже не вьется,
она спускается с небес,
и каждым утром проверяю
закреплена ли там она,
поскольку в ней – ворота рая,
и в нем я, может быть, нужна.
КОЛЛЕКТИВНАЯ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ
Мысли по поводу:
а) девушки по имени Ора
Пригоршней потной зачерпнув песок,
сдирай свою татуировку, стерва,
с плеча (клеймо), с груди (под ней каверна),
с судьбы (печать). Край неба невысок
и оплывает. Парафин небес
застынет жилкой, веной или кляксой
вчерашнего удара. Лязгай, лязгай
тюремной пастью ножниц, лживый бес –
хранитель судеб. Обманув капкан,
оставь в нем платья праздничного клочья
и – к морю, огородами, не корчись,
вцепившись в подвернувшийся «стоп-кран»,
еще не время, девочка, змея,
червяк, рожденный извиваться в дыме
недавних войн, библиотечной пыли
и жалком неприятьи бытия.
Пусть ступни увязают в прахе моря –
песке. Пусть тело тянется к воде
и, в предвкушеньи соли, ширит поры,
как тьма – зрачки. А тьма теперь везде.
Но видишь проблеск? Там, над головой!
Считаешь – месяц? Нет, сейчас исчезнет –
прикрытый глаз мелькнет, и нас с тобой
он не заметит, отвернувшись к бездне.
b) нищего
В ожидании войны, я пойду за кипятком,
против мощного теченья безнадеги цвета хаки.
Нищий, в позе эмбриона притворившись сосунком,
оторвется от бутылки, чтоб свои слова отхаркнуть.
Не слишком милосердна, спонтанно пожалею,
за это мне подскажут, куда лежит мой путь:
– Там кипяток, сестренка. Скорей, уже чернеют
глаза людей и вороны. Жизнь не забудь вернуть
в небесную копилку. Там свой круговорот,
в котором мы отсюда улавливаем схемы
строения души, строения вселенной
и вечного процесса «дает – берет – дает».
Я не забуду, нищий (хотя и постараюсь,
но ясно же – напомнят… проклятые долги).
Что я хотела? Чаю.
Что я искала? Стаю.
Что я нашла?
Отчаянье строптивого слуги.
c) мирного процесса
1
У нас сегодня водка на столах, покрытых камнем.
Над нами небо, а вокруг – тревога.
Герой войны – угрюмый старый карлик
с лицом дебила и со взглядом бога.
У нас сегодня вид потерянных в пустыне,
пейзаж и образ жизни однороден.
Мы всех убийц заранее простили,
хоть это и не принято в природе.
2
У нас сегодня мирный приговор. (Не будет больно.)
Уже есть опыт несогласья с Богом. (А вот не будем!)
Уже почти умолкли недовольные,
поскольку несогласные – не люди, –
противники. Соратники уже
все поделили и взирают только
на стол накрытый. Наше ПМЖ
вот-вот накроется. Давайте крикнем: «Горько!»,
когда раздастся скрип пера под текстом.
Сыграем эту свадьбу, как придется.
В деревне нашей божия невеста
не Богу, а подпаску отдается.
* * *
Когда дающая рука не чувствует тепла,
когда берущая рука не чувствует нужды,
уймись и ты, моя судьба богемного стекла,
разбитая на много лет покоя и вражды.
Попытка творчества светла, слепа, и… Бог с тобой,
иди, пристройся в уголке, перебирай слова,
как рис, испорченный теплом, покоем и водой.
Следят за мной оттуда два внимательных бельма.
ПРЕДВОЕННОЕ
1
Палестинское рваное небо,
пересохшая пыльная ветошь,
раскрошившаяся галета.
Взгляд пророка сух и несведущ.
Расползается время гнилое,
а в прорехах – батальные сцены.
Если можно привыкнуть к вою,
я привыкла. Набухли вены
молоком прокисшим и медом
забродившим. А небо – нёбо
той военной особой породы,
что обычно верна до гроба.
Что за счастье – гонять эпохи,
словно шавок у мусорной кучи,
и смотреть, как слепая похоть
отымеет счастливый случай.
2
Что ж, последняя теплая осень?
Окровавлены кончики пальцев
при разделке души страдальцев.
От призыва опять закосим,
будем холод терпеть и темень,
белый свет, белый ветер, бездонность,
и остывший покинутый терем
ощутит всю свою огромность.
Палестинское счастье недолго,
пасть заката уже закрыта,
красным шерсть облаков промокла,
небо тихо, спокойно, сыто.
Подожди до завтра, пришелец!
Жизнь и кровь – все течет по кругу,
для их точного соотношения
обними боевую подругу.