Так точно дьяк, в
приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.
«Название любого сочинения приходит ко мне спонтанно и синхронно с намерением его сочинить», – говорит Светлана Шенбрунн. И добавляет, что в ее «цветах» можно найти и рациональный смысл: розы – это, скорей всего, любовь, а хризантемы – печаль. Печали и впрямь хватает в романе, как и в вышедших ранее (но написанных позднее) рассказах. А вот любовь – где, собственно, в «Розах и хризантемах» любовь, как мы привыкли употреблять это слово применительно к художественной литературе? Назойливые и нудные воспоминания Нины Владимировны, матери главной героини, о былой сногсшибательной страсти к ней мужа скорее дискредитируют великое чувство любви, чем утверждают его. И все же любовь в «Розах и хризантемах» ощущается. Но только, говоря словами поэта Олега Чухонцева, другая:
Нет, не любовью,
видно, а бедою
Выстрадываем мы свое родство,
А уж потом любовью, но другою,
Не сознающей края своего.
Это – любовь к собратьям по виду, к человекам. Это – такая любовь, которая стоит выше любой личной обиды, даже самой незаслуженной и неожиданной, и любой – пусть тысячу раз обоснованной – жажды мести; и способна дать опережающий и более сильный импульс к действию. В той или иной степени такая любовь присуща каждому из нас (и это тоже отражено в «Розах и хризантемах»). У художника же она проявляется особым образом.
Роман С. Шенбрунн – летопись послевоенного периода (до 1951 года) советской жизни, со всеми ее, летописи, атрибутами (см. эпиграф из «Годунова»). В чем тут соль? В отношении к материалу.
В рассказе «Долина Аялонская» (примыкающем, на мой взгляд, к роману) есть такая – в контексте самого рассказа проходная, но, по сути, очень важная – фраза: «Москвичи все как один перебрасывались язвительными, рожденными на коммунальных кухнях репликами и мололи какую-то скучнейшую чепуху, суетились без толку, раздраженные и оскорбленные, и все норовили задеть друг друга за живое». Здесь ключевыми словосочетаниями в равной мере являются «рожденные на коммунальных кухнях реплики» и «москвичи все как один раздраженные и оскорбленные». Таковы, за редким исключением, диалоги взрослых персонажей «Роз и хризантем», и таковы же они сами. С. Шенбрунн дает обе стороны жизни: «скучнейшую чепуху» будней, но и оскорбленность. А это переживание человечнейшее; мы помним, что у Достоевского оно связано с униженностью (социальными условиями, разумеется). Стало быть, романист любит своих униженных героев… да нет, не то чтобы любит – понимает.
С. Шенбрунн писала свой роман почти по горячим следам. Ей было за двадцать. Она все помнила. И что помнила, записывала. Вот и вышла летопись. Спокойствие летописца обусловлено не безразличием к фиксируемым событиям, к их добру и злу, а сознанием ответственности за достоверность летописания, которую легко размыть личными пристрастиями летописца, а потому необходимо быть максимально беспристрастным, максимально избегать собственного суда над событиями и их участниками. Ибо то, что кажется правым и благим мне, может, в конечном счете, оказаться не таким уж правым и благим, а то еще и злым и неправым. Кстати, слово «равнодушие», в обыденной речи употребляемое как синоним «безразличия», «безучастности», по своему истинному смыслу таковым не является. Равно-душно – значит с «равной душой» относиться… не к добру и злу, разумеется, а к тому, что тебе, в твоем индивидуальном видении, представляется добрым и злым. Равно-душие исходит из признания своей возможной ошибки в оценках, и это главное свойство летописца, обеспечивающее достоверность летописания. Этим свойством в полной мере обладает автор романа «Розы и хризантемы».
С помощью какого приема достигнут эффект летописности? Как это сделано? Так вот, это не сделано. Я хочу подчеркнуть бесхитростность, ненамеренность почти бессюжетного повествовательного потока. Ею, как я понимаю, владели два чувства: благодарности всему окружающему, так или иначе помогшему ей прожить первую пору жизни; и значительности всего того, что прожито, увидено, услышано, прочувствовано, – значительности не по делам житейским, а по самому Делу Жизни, важнее которого ничего и не может быть. Как бы ни проходили день за днем и час за часом индивидуальные существования: самой Светы Штейнберг (главной героини романа), ее родных, близких, соседей по коммунальной квартире и – шире – соседей по Москве и по эпохе, какими бы мелкими, зачастую пошлыми, ни казались их интересы, их радости и горести, их вожделения и страхи, но ведь зачем-то же все они явились в мир! И если даже, раздраженные и оскорбленные, они подчас (и это под час растянуто на годы и десятилетия) суетятся без толку, задевают друг друга за живое, крутятся и выкручиваются, дурачатся и пьют до одури, склочничают, болтают невесть что – все равно их жизни заслуживают увековечения словом.
Удивительно, как авторская память вобрала в себя бесконечные диалоги, заполняющие страницы романа (хоть сейчас инсценируй), сохранив особенности речи каждого персонажа: литературно-язвительной – папы-писателя; нудно-менторской – мамы; сочно-вздорной – бабушки…
Все герои «Роз и хризантем», даже самые косноязычные, имеют право на свое слово. Они – люди, пусть и одичавшие от страшной и гнусной «обязаловки» конца «великой» сталинской эпохи, от необходимости лгать и изворачиваться. Они – люди, наделенные членораздельной речью.
Что же касается названия романа и авторского полушутливого объяснения его, то я бы дополнил последнее соображениями о добре и зле. Добро – то, что нажито в романе. Ну, а добро и зло – две стороны бытия, и дело художника, как его понимает Светлана Шенбрунн, равно-душно, равно душевно высветить и ту, и другую. Обязательно обе!