БЕРЕШИТ (Книга Бытия) как литературное произведение.
Опыт прочтения[1]
1
В семье скотовода Яакова поссорились из-за пустяка дети. Это случилось на пастбищах Палестины. Исторических свидетельств о тех временах осталось мало. В одной египетской надписи в перечне стран, пострадавших от набегов «народов моря», среди других упоминается Израиль – не как страна, а как народ или племя. В БЕРЕШИТ сказано, что Израиль – это и есть Яаков.
Мальчик, пострадавший в ссоре, стал важным лицом при египетском фараоне. Имя фараона сейчас никто не помнит, а мальчик почитается одним из величайших людей почти во всем мире. Величие его связывается не с какими-нибудь великими деяниями на службе, а с тем, что происходило внутри семьи, – с детской ссорой и примирением через много лет. Это событие имело последствия, каких не имело, может быть, никакое другое событие в истории.
Что же произошло?
Вопрос можно разделить на два:
В самом деле что-то произошло, или мы имеем дело с вымыслом?
Событие в самом деле столь значительно, или значительность ему только приписывается?
Я принадлежу к тем, кто на оба вопроса отвечает утвердительно, и в меру сил попытаюсь объяснить свою позицию.
2
Отец послал сына посмотреть, все ли в порядке у братьев, которые пасли скот далеко от дома. Сын отправился на поиски. По пути встретился какой-то человек. Сын обратился к нему:
– Я ищу братьев моих. Скажи мне, где они пасут?
– Я слышал, как они говорили: «Пойдем в Дотан».
«И пошел Иосиф за братьями своими, и нашел их в Дотане».
Не стану гоняться за наукообразностью и давать ссылки на тексты и публикации так, как это принято в науке. Я буду обращаться к книге БЕРЕШИТ на иврите с подстрочным переводом на русский Давида Йосифона (лишь заменив имя Йосэйф на более привычное нашим глазу и уху Иосиф) и к русскому переводу Корана, сделанному И. Ю. Крачковским. То, что я предлагаю читателю, является субъективным разбором письменного литературного произведения, каким является любой священный текст. Я убежден, что этот наивный взгляд может кое-что добавить к историческим, культурологическим, теологическим, лингвистическим, филологическим, а также другим научным исследованиям.
Разумеется, этот наивный взгляд не может содержать новизны. Более того, он присутствует во всех теологических комментариях к тексту. В эпизоде встречи с незнакомцем, подсказавшим Иосифу, что братья направились в Дотан, именно образ незнакомца требует известного теологического комментария: этот человек (на иврите иш) – это ангел, посланный Иосифу. Тенденция комментария (Иосиф получает знак божественного волеизъявления) понятна. Логика его легко может быть оспорена. Но почему вообще понадобился комментарий?
Потому что для наивного взгляда встреча Иосифа в поле является необязательным эпизодом. Она легко опускается без всякой потери любого смысла. (В том числе теологического: если бы Иосиф, повинуясь приказу отца, сразу пришел бы в Дотан или нашел бы братьев в Шхеме, ничего бы не изменилось. История ничего не утратила бы для древних иудеев: для них все, что происходит, является божественным волеизъявлением.) Комментатор-теолог, как любой другой слушатель или читатель, отмечает лишнюю для повествования деталь, испытывает потребность как-то объяснить и оправдать ее, не принимает ее как случайность, иными словами, – ищет в ней смысл.
На это его обрекают законы восприятия литературного произведения. Они лежат в основе нашей психики. Доверимся же им и будем последовательны. Они, к примеру, требуют объяснения не только самого факта встречи с незнакомцем, но и его «реплики»: «Я слышал, как они говорили: «пойдемте в Дотан». Реплика удивительно выразительна и существенна: она предполагает определенное расстояние между незнакомцем и братьями, определенное время контакта (слышал, как говорили, но сам не видел), определенную вероятность (говорили, что пойдут туда, но это еще не стопроцентная гарантия, что они сейчас там), – если ангел, средства познания которого отличны от наших органов чувств, хотел выдать себя за человека, то лучше он сказать не мог. Отношение к тексту, как к литературному произведению, порождает и другие вопросы. К примеру, кто же знал, что встретившийся Иосифу человек – ангел, если повествователь об этом обстоятельстве не знает? А если повествователь знает, то почему умалчивает? В историях об Аврааме и Яакове он не считает нужным умолчать о столь важных деталях.
Мы должны признать, что, с точки зрения литературной, эпизод не обязателен и не нужен.
Этот случай – уникальный в священных текстах. Когда тысячелетие спустя история Иосифа (Юсуфа) попала в Коран, эпизод был опущен. Во время возникновения Корана священные тексты уже строились как притчи, все в них было подчинено идее, которую притча выражала. Встреча в долине, как случайная деталь, должна была отсеяться в череде устных пересказов и переписываний, шлифовавшихся от поколения к поколению. Она и отсеялась.
Нет случайных эпизодов и в христианских Евангелиях. В процессе канонизации текстов часть из них была принята, часть не вошла в канон, но каждый из них был наполнен смыслом притчи, нес мировоззренческое сообщение.
В иудейских текстах, более древних в сравнении с христианскими и магометанскими, повествовательная энергия более самоценна, но и там всегда сохраняется значимость детали для самого рассказчика. Иногда эта значимость смысловая, иногда – историческая. В устных преданиях исчезают не только незначимые эпизоды, но и малоинформативные слова. В истории Иосифа явно отшлифован до анекдотической лаконичности эпизод любовных поползновений и коварства хозяйки, жены начальника личной охраны фараона. Этого требуют законы вставной новеллы. Женщина хотела соблазнить Иосифа. Почему? Это объяснено: Иосиф был «красив станом и красив видом». Он отказывался от соблазна, и это тоже подробно объяснено без лишних слов: хозяин ему доверил все, «не удержал от меня ничего, кроме тебя, потому что ты жена ему; а как же сделаю это великое зло и согрешу перед Богом». Принуждая его согрешить, женщина хватала за одежду. Иосиф вырвался и убежал. Одежда осталась в руках у хозяйки. Женщина закричала, прибежали домашние (в православном тексте – слуги), она показала им одежду Иосифа в доказательство того, что еврей, которого ее муж привел в дом, пытался овладеть ею, но она не уступила. Когда вернулся домой муж, женщина повторила свою ложь. Муж разгневался и посадил Иосифа в тюрьму.
История безукоризненна психологически. Смущает лишь эпизод с одеждой. Он не очень правдоподобен, хоть и не невероятен. Он именно анекдотичен. Без этой оставленной одежды зримость случившегося пострадала бы, а именно зримость в данном случае питает грубое воображение.
В Коране этот эпизод сохранен. Однако цивилизация нового тысячелетия уже требовала большей правдоподобности и большей оправданности детали. Убегая, Юсуф не выскользнул из одежды. Женщина, пытаясь его удержать, вцепилась в нее сзади и разорвала. Она пыталась объяснить это домогательствами Юсуфа и своим сопротивлением, но мудрые мусульмане тотчас отметили: если бы было так, как говорит она, одежда была бы разорвана не сзади, а спереди. Не правда ли, это похоже на рассуждения других мусульманских мудрецов из других историй, к примеру, из анекдотов о Ходже Насреддине? Хозяин согласился с этим аргументом, принял сторону Юсуфа и заставил жену просить прощения. Анекдот превратился в назидательную восточную новеллу, одежда – в улику, но, надо сказать, эта новелла оправдала деталь с одеждой, которая в БЕРЕШИТ как-то выпадает и по стилю, и по степени достоверности.
В Коране появилась новая духовность: не только женщине приглянулся Юсуф, но и «он думал о ней», ему из благочестия пришлось преодолевать любовное чувство, принести наслаждение в жертву. Как-никак, были уже средние века. Грешница задумала мстить, сумела расположить к себе городских женщин, пригласила их, дала каждой нож, чтобы они убили Юсуфа, и позвала его. Когда же он вошел, женщины поняли, что перед ними не человек, а ангел, и ножами порезали свои руки.
На наших глазах библейский рассказ превращается в красивую легенду.
Ничего этого нет в БЕРЕШИТ. Там есть даже некоторая повествовательная корявость: грешница дважды рассказывает лживую историю, первый раз – домашним, второй раз – мужу. Этот повтор тормозит повествование.
Эта необязательность делает эпизод с женщиной похожим на эпизод случайной встречи по пути в Шхем.
Случайная встреча озадачивает своей необязательностью для рассказа, но зато типична для очевидца, который не пропускает ничего из того, что ему запомнилось. Многократная устная передача предания шлифует свидетельство очевидца, убирая явно случайное или добавляя что-то, что придает случайному и необязательному новый смысл. В истории Иосифа этого почему-то не случилось.
В христианских текстах, как мы говорили, необязательного нет, но они и создавались на много веков позднее. Если же мы сравним историю Иосифа с современной ей литературой, там необязательность совсем иного рода. Тексты Гомера относятся к этому времени.
Описание боевых доспехов Атрида занимает у Гомера 30 строк гекзаметра. Элегическое настроение последних ночей перед битвой передано и развернутым сравнением, и точной информацией, и выразительной деталью:
Гордо мечтая, троянцы на поприще бранном сидели
Целую ночь: и огни их несчетные в поле пылали.
Словно как на небе около месяца ясного сонмом
Кажутся звезды прекрасные, ежели воздух безветрен;
Все кругом открывается – холмы, высокие горы,
Долы; небесный эфир разверзается весь беспредельный;
Видны все звезды; и пастырь, дивуясь, душой веселится, –
Столько меж черных судов и глубокопучинного Ксанфа
Зрелось огней троянских, пылающих пред Илионом.
Тысяча в поле горела огней, и пред каждым огнищем
Вкруг пятьдесят ратоборцев сидело при зареве ярком.
Кони их, белым ячменем и сладкой питаяся полбой,
Подле своих колесниц ожидали Зари лепотронной[2].
Рассказчик знает, сколько воинов сидело вокруг костра. Тем не менее, нам не придет в голову принимать описание за свидетельство очевидца. Без специального текстологического анализа мы видим приемы изображения, решающие импрессионистскую задачу. Автор пользуется для этого сравнениями, в пейзаж вводится фигура пастуха, очарованного красотой природы. Она и часть пейзажа, и проекция его внутрь человека, состояние души. Мы имеем дело не со священным текстом, а с произведением искусства, его не хранят жрецы, а исполняют рапсоды.
Есть ли у Гомера что-нибудь случайное? Можно сказать – все. Начиная с имен героев, все заменяемо. Однако случайное в истории не совпадает со случайным в эстетике. С позиции искусства случайного нет.
Ничего подобного нельзя сказать о текстах об Иосифе. Ни одна деталь рассказа не существует для описания. В отличие от текстов Гомера, изобразительная задача перед рассказчиком не стоит. Как ни странно, и притчевый смысл тоже сомнителен. Он вытекает из всего содержания всех книг Торы.
Зато самым скрупулезным образом прослежены все родственные связи, упоминаются имена и степень родства многочисленных лиц, не участвующих в фабуле, словно бы речь идет о показаниях свидетеля на процессе о наследстве.
Не будет большой смелостью предположить, что история записана со слов очевидца. Однако, кто же очевидец? Кто из участников событий мог знать все приведенные подробности?
Только сам Иосиф. Кроме того, рассказ очень субъективен. Безупречен в нем один лишь Иосиф. Детское доносительство на братьев – это, по тем временам, надо думать, признак умственного превосходства, высокая обязанность, которой можно гордиться. Другие дела Иосифа, которые коробят сегодня, безупречны по морали тех лет.
Повествователь все видит глазами Иосифа. Там, где Иосиф очень взволнован, повествователь теряет спокойную интонацию и впадает в несвойственный ему пафос: «И он поднял крик с плачем, и услышали Египтяне, и услышал дом Паро». Поступки отца и братьев, касающиеся Иосифа, и другие их поступки мерятся неравной мерой.
Одаренный, «удачливый в делах», познавший жизнь цивилизованного Египта, Иосиф мог лучше всех других рассказать и историю своей семьи. Естественно, что чем дальше по времени отстояли от него события, тем меньше в них живых чувств и больше легендарного, похожего на семейные предания. Дух преданий чувствуется прежде всего в личных контактах с Богом, которые вообразимы у предков, но не у самого рассказчика.
Сегодня религиозные комментаторы трактуют тексты иначе – праотцы вступали в контакт не с Богом, а с ангелами. Такой трактовки требует сегодняшнее представление о Боге, как о сущности трансцендентальной, не имеющей начала и конца. Надо помнить, однако, что такое представление и, как следствие, требование аллегорического прочтения текстов возникло много веков спустя после их появления. Отношение к текстам как к литературе требует буквального прочтения. Сами тексты говорят именно о Боге.
Деловым людям – а Иосиф в БЕРЕШИТ, в отличие от Юсуфа в Коране, не столько прорицатель, сколько деловой человек, – свойственно верить, что Бог покровительствует им в их начинаниях, но силы их души уходят на конфликты с ближними, а не Высшими. Иосиф с Богом и ангелами никогда непосредственно не общался, не слышал их голосов, не видел их в сновидениях.
Я далек от того, чтобы выдвигать концепцию об авторе БЕРЕШИТ. Это дело специалистов, я таковым не являюсь. Литературоведческий анализ текста указывает на Иосифа как на автора (или как на источник для автора), но это может противоречить более строгим и научным исследованиям. Для той мысли, которую я хочу выразить, авторство вообще не имеет никакого значения.
3
Итак, у нас есть некоторые косвенные основания считать, что, в целом, мы имеем дело с жизнеописанием исторического лица, а не с легендой, созданной компилятивным путем. Это не жизнеописание «исторической личности» – царя, военачальника или реформатора. Как раз та часть, где Иосиф мог бы претендовать на «историческую значимость» в качестве влиятельного лица при фараоне, – эта часть, в отличие от всего остального, рассказана как легенда, лишена конкретных, необязательных для фабулы черточек, вызывает много вопросов и сомнений. Да она, как ни странно, имеет в истории лишь вспомогательное значение. Сама история – семейная, задачи рассказчика не выходят из сферы семейных впечатлений и интересов.
Внутри этой истории и произошло нечто, чрезвычайно для нас важное и по сей день.
В детстве Иосиф был предан братьями. Не желая пролить родную кровь в буквальном смысле слова, что явилось бы смертным грехом, братья, тем не менее, обрекли его на верную смерть. По случайности или по божественному предначертанию Иосиф спасся, стал влиятельным лицом в могучем Египте, и вот братья, оставшись бедными провинциалами, оказались в его руках: они приехали просить хлеба для всей семьи, не узнав в могущественном египтянине своего брата. Они разговаривали при нем, не зная, что он понимает их язык. Он же себя не выдавал.
Тут есть интересные детали. К примеру, выслушав просьбу, Иосиф дал им хлеба и отправил домой. Он лишь попросил привести к нему единоутробного брата Биньямина, которого среди них не было, и для гарантии, что просьба его будет выполнена, оставил одного из них заложником. Разве есть в этом что-то страшное? Братья же, выслушав его решение, стали сетовать на то, что они наказаны. Но в чем же наказание? Недаром в Коране братья отмечают: «Это мера легкая». Более того, братья, не зная, что перед ними Иосиф, вдруг заговорили о том, что наказаны они за давний детский грех, смерть брата Иосифа. Это вызывает сомнения, поскольку мы знаем, что с тех пор братья совершили куда более страшные по нашим меркам злодеяния, предательски уничтожили целый город, доверившийся им в своем доброжелательном к ним отношении. Почему же они не этот город вспомнили? Это я и имел в виду, говоря, что безымянный рассказчик истории об Иосифе меряет неравной мерой. В его представлении братья всю жизнь терзались угрызениями совести из-за попытки братоубийства.
Требование Иосифа было выполнено, братья вернулись с Биньямином.
«И заторопился Иосиф, потому что вскипела в нем жалость к брату его, и он хотел плакать; и вошел он в комнату, и плакал там. И умыл лицо свое, и вышел, и скрепился, и сказал: подавайте кушанье. И подали ему особо и им особо, и египтянам, евшим с ним, особо: ибо не могут египтяне есть с иврим; потому что это мерзость для египтян».
Дав каждому столько хлеба, сколько тот мог унести, вернув им их серебро, Иосиф приказал своему домоправителю тайком подложить в мешок Биньямина свою серебряную чашу. Путники тронулись в обратный путь, и вскоре их нагнал домоправитель со свитой, разыграв спектакль, сочиненный Иосифом: обвинил в краже, обыскал, нашел чашу, забрал Биньямина.
Братья, в горе раздирая одежды, повернули назад, умоляли Иосифа отпустить Биньямина, и один из них, Иегуда (греху которого повествователь прежде посвятил отдельный рассказ), просил взять его рабом вместо Биньямина, разлука с которым убьет их отца.
«И не мог Иосиф удерживаться при всех, стоявших около него, и закричал: выведите от меня всех! И не стоял никто при нем, когда Иосиф дал себя узнать братьям своим: И он поднял крик с плачем, и услышали египтяне, и услышал дом Паро».
«И да не покажется вам досадным, что вы продали меня сюда; потому что для сохранения жизни послал меня Бог перед вами».
Перевод этого места представляется мне не совсем удачным, и потому я дополню его переводом из православной Библии, менее буквальным:
«Не жалейте о том, что продали меня сюда, потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни… Не вы послали меня сюда, а Бог…»
«И пал он на шею Биньямину, брату своему, и плакал; и Биньямин плакал на шее его. И целовал всех братьев своих, и плакал над ними».
Чувства Иосифа понятны нам потому, что оправданы сюжетно. Когда Иосиф кричит: «Удалите от меня всех!» и, оставшись наедине с доведенными до отчаяния, запуганными им же самим братьями, открывается им, рыдает, прощает – да не прощает, а оправдывает, почти благодарит их! – он очень напоминает нам героев Достоевского. Сегодня, после двух тысячелетий христианства, мы воспринимаем фразу: «Не жалейте о том, что продали меня!» как выражение христианского всепрощения. Однако не будем приписывать Иосифу современные чувства.
4
В этом эпизоде заключено то событие мировой истории, которому посвящен мой очерк. Мы попытаемся понять, что произошло.
Сравним опять с двенадцатой сурой Корана. Там фабула сохранена полностью. Есть и требование привести Биньямина, есть и подложенная чаша. Но есть и существенное отличие. Юсуф ведет себя последовательно. Он приказал подложить чашу в вещи своего единственного единоутробного брата, чтобы иметь законное основание арестовать его и таким образом оставить при себе. Когда другие братья стали просить его оказать милость и отпустить Биньямина, Юсуф ответил:
– Знаете ли вы, что сделали с Юсуфом и его братом, когда были в неведении?
– Разве же ты, в самом деле, Юсуф?
– Я Юсуф, а это – брат мой. Аллах оказал нам милость…
«Когда были в неведении» означает «когда не видели силы Аллаха». Юсуф очень разумен. Видите, как все обернулось, как бы говорит он, вы совершили преступление надо мной, и справедливый Аллах возвеличил меня над вами. Далее следует мораль, прозрение братьев, увидевших, что Аллах на стороне Юсуфа, мистическое и символическое исцеление Юсуфом слепоты отца Якуба, торжественное объединение всей семьи во дворце Юсуфа, когда отец пал перед сыном ниц, а сын произнес ему проповедь о милости Аллаха.
В БЕРЕШИТ эпизод переполнен необязательными, но точными деталями, и его рассказчику всего важнее передать чувства Иосифа. При этом поведение Иосифа непоследовательно. Узнав братьев, он обвиняет их в неких дурных намерениях («пришли высмотреть наготу земли сей»), заключает под стражу и держит три дня, объявляет, что не выпустит, пока их посланец не приведет Биньямина. Потом меняет решение и, щедро одарив, отпускает всех, кроме одного заложника. Получив Биньямина, он жадно расспрашивает об отце, плачет, тщательно скрывая слезы, сначала решает отправить всех домой, потом, когда Иегуда предлагает себя заложником, «не может более удерживаться», рыдает, раскрывается, снова меняет решение – не с миром отпустить, а переселить в богатый Египет всю семью. В течение этих дней он не один раз спрашивает, жив ли отец. Если бы история воспринималась как миф, такой странный повтор нуждался бы в объяснении, но тут слишком часто Иосиф бывает нелогичным и странным.
После смерти Яакова – совсем уж неожиданно – братья снова начинают опасаться мести Иосифа. Они посылают посланца с просьбой простить. Иосиф снова плачет. Они идут к нему сами и падают в ноги. И тогда он прощает второй раз.
Это ставит в тупик: значит, прощения не было? Естественно, что сцена второго прощения опущена в Коране.
Чтобы разобраться в непоследовательностях и нелогичностях, мы должны понять, кто такой Иосиф.
5
Он – важный египетский вельможа, женатый на Асынат, дочери Потифара, жреца Она (Илиопольского жреца в православном Ветхом завете). К тому времени в Египте уже две тысячи лет существовало речное ирригационное земледелие, и это позволяло прокормить пленных, то есть обращать их в рабов вместо того, чтобы убивать. Развивались науки, искусства и ремесла. Многочисленные боги отлично ладили друг с другом – и собакоголовая обезьяна павиан, и птица ибис, и бык Апис, и гелиопольский бог солнца Ра, и мемфисский Птах, и Осирис… Был даже бог письменности Тот, бывший до этого простым богом луны и покровителем города Гермополя.
В условиях терпимости египетские боги, как животные и люди, претендовали на свои места в иерархической пирамиде. Бог солнца Ра даже сумел сделаться государственным и в качестве такового вынужден был исполнять обязанности, прежде ему несвойственные. Переименовавшись в Амона-Ра и экспроприировав некоторые качества побежденного Амона, он стал защищать робкого от гордого, слабого от сильного, сделался чувствительным не только к жертвоприношениям, но и слезным мольбам.
О том, что такое нравственность, это общество знало не хуже, чем сменившие его впоследствии цивилизации. Надгробную надпись египетского жреца Шеши относят к третьему тысячелетию до н. э., когда еще не существовало даже языка, на котором написана Тора.
Я творил истину ради ее владыки,
Я удовлетворял его тем, что он желает:
Я говорил истину,
Я поступал правильно,
Я говорил хорошее и повторял хорошее.
Я рассужал сестру и двух братьев, дабы примирить их.
Я спасал несчастного от более сильного…
Я давал хлеб голодному, одеяние нагому.
Я перевозил на своей лодке не имеющего ее.
Я хоронил не имеющего сына своего…
Я сделал лодку не имеющему своей лодки,
Я уважал отца моего, я был нежен к матери.
Я воспитал детей их.
Как мы видим, нравственные установки тут не ниже наших. Говорить о том, что священные книги иудаизма дали миру мораль, никак нельзя. Этой морали соответствовала и великая литература, так что примеры я мог бы умножить.
Однако доброта богов означала не только более высокий уровень гуманности, но и потерю энергии, ослабление сигнала. Общество все больше теряло связь, все заметнее торжествовали прагматизм одних и индифферентность других. Во времена Иосифа египтяне распевали застольную песню о том, что мудрость ничего не дает мудрецам, не надо думать о завтрашнем дне, с того света никто не вернулся, надо радоваться жизни, пока она есть, и предаваться тем утехам, которые отпускает судьба.
Каково было сыну дикого кочевника в этой атмосфере жутковатой для него нравственной свободы? Он был не готов к ней. Как, кстати сказать, и обреченный Египет, которому еще предстояло выработать в себе новую религию, новый источник объединяющей людей нравственной энергии и новый сигнал. Спустя едва ли не тысячелетие эта новая религия объединит народ и будет считать одним из своих пророков Юсуфа.
Иосиф уже не расстанется добровольно с египетской культурой. Она нелегко ему далась. Ее преимущества очевидны. Иосиф решал судьбы доведенных голодом до отчаяния, беззащитных перед ним людей. Надо думать, при этом он не знал жалости. Казалось бы, что за дело могущественному египтянину до диких, жестоких, коварных и голодных братьев. Сладкие воспоминания о счастливом детстве перевернули душу? Вспомнились рассветы в каменистой долине Шомрона, когда по росе гонят черных и с крапинами коз и овец на водопой? Запах козьего молока и сыра разбередил?
Что ж, в этом есть резон. Перед этими чувствами и современный человек бессилен. Из психологии мы знаем, что полученные в детстве установки не уничтожаются, а лишь затормаживаются. Знаем также, что образы, создающие наши чувства, экспансивны и притягивают к себе соседние впечатления, создавая сверхценные объекты. В душе Иосифа должны были столкнуться две цивилизации: египетская – периода заката Среднего царства и та, из которой он вышел.
В ней не было буколической идиллии – ее сочинили европейские литераторы два тысячелетия спустя. Нравственные нормы допускали вероломство. Когда Шимон вырезал весь город, протянувший ему руку дружбы, Яакова возмутила лишь недальновидность: «У меня людей мало… истреблен буду я и дом мой». Детство Иосифа не было нежной порой. Вспомните детские сны Иосифа. Недаром в роковой день предательства, когда Иосиф приближался к источнику в окрестностях Дотана и братья издали увидели его, кто-то из них заметил с ненавистью и сарказмом:
– Вот идет наш сновидец.
Иосиф хвастал, что во сне его сноп встал прямо, а снопы братьев окружили его и поклонились ему. Как бы ни толковали сновидение сегодняшние психоаналитики, приверженцы сексуальной символики, надо сказать, вся семья восприняла сон как притязание на доминирование, и не важно, чье толкование вернее, важна реакция семьи, включая и самого Иосифа. Когда в другом сне ему приснилось, что ему поклоняются солнце, луна и одиннадцать – по числу братьев – звезд, сам отец был недоволен: солнце во сне – это он, Яаков, притязания любимого сына зашли слишком далеко.
6
Эти сны нельзя недооценить. В Коране, чуждом психологизма, они – пророчества возвышения над другими, пророчества исполнились на службе у фараона, и Якуб там поклоняется сыну во исполнение детского пророчества.
В БЕРЕШИТ они в этом качестве не функционируют. Рассказчика интересуют духовные, а не иерархические победы. Сны объясняют ненависть мальчишек к Иосифу.
Исследователи примитивных племен ХХ века показывают, что патриархальные семья и племя были ритуальными иерархиями с жесткими рангами и с ревнивым отношением к месту в этой семейной иерархии. Маргарет Мид пишет: «Там, где людей приучили превыше всего в жизни ценить ранг, где высшей ценностью оказывается достижение какого-нибудь ранга, женщина может задушить своего ребенка собственными руками. Это делали некоторые женщины, принадлежавшие к обществу ареои на Таити, а также некоторые индианки племени натчез. Детоубийство могло повысить их социальное положение».
Так что мы можем понять ненависть братьев к Иосифу. Если уж мать может убить ребенка, то и брат может убить брата, когда тот утверждает свое превосходство, санкционированное вещим сном.
Но Иосиф понять преступление братьев не мог. Потому и не заживает душевная рана, потому и взывает она к мести спустя много лет. Эти люди, у которых руки по локоть в крови целого племени, в воображении Иосифа терзаются лишь преступлением против него: брат не может пролить кровь брата, родная кровь – табу.
Что же помешало ему мстить, когда братья оказались в его руках? Обретенная в новой жизни терпимость египтянина?
Она сделала бы его мягче, он не стал бы мстить, но не стал бы и плакать. Видимо, просвещенный, терпимый к человеческим слабостям египтянин из него так и не получился.
Очевидно, все то же: родная кровь – табу. Нарушение табу карается не сверхъестественными силами, а живым человеком, отцом. Непреложно не само по себе табу, а нечто другое – власть отца, даже когда он немощен и живет нахлебником в твоем доме. Потому после смерти Яакова братья снова стали опасаться Иосифа – исчезло сдерживающее начало. Авторитет отца – это и есть самое сильное табу, совесть братьев. Иосиф всегда будет одним из них, человеком, которому в детстве солнце во сне означало отца, а не бога Ра.
7
Мы видим, что Иосиф родом из патриархального племени, несущем черты первобытнообщинного строя. Богом этого племени был Бог Авраама. Можем ли что-нибудь сказать об этом Боге? До Моше, скрижалей, неопалимой купины, книги ДВАРИМ («Второзаконие») – еще целая эпоха.
О Боге Иосифа текст не говорит ничего. Когда у египтян Иосиф избегает прелюбодеяния с хозяйкой, логика его объяснения сильно хромает: хозяин мне доверился, я не могу согрешить перед Богом. А если бы хозяин не доверился, то можно было бы грешить? Разве речь идет о грехе неблагодарности? Такого греха и во Второзаконии не будет. Упоминание Бога похоже на формальную приписку. Все другие – простые свидетельства религиозного чувства.
Кроме первых глав, с патриархами не связанных, во всей книге БЕРЕШИТ мы не найдем ничего о религиозном мировоззрении, о морально-этической религиозной системе «Бога Авраама», похожего на племенных богов других племен. Зато в этих первых главах содержится все мировоззрение иудаизма и, шире, – монотеизма. В них и картина сотворения мира, и нравственная система. Нас интересует последнее. В ней заметны две сущностные особенности.
Первая – это понятие греха.
Сегодня мы достаточно знаем о связи иудейских текстов с литературными источниками более древних культур. У шумеров есть описание потопа, в котором спасся Зиусудра. Другое описание есть и в вавилонской литературе. Там спасся Утнапиштим. В заимствованиях и обнаруживается то новое, что принесла БЕРЕШИТ: язычники объясняли потоп игрой и битвами богов, в иудейском тексте он – кара за грехи.
Грех – это не преступление, а нечто иное. Определить это понятие трудно. У греков, к примеру, его не было. Эдип, убив отца, и Электра, убив мать, совершают преступления, и это понятно. Одиссей, изменяя любимой жене с богиней Калипсо, преступления не совершает, они «насладились любовью» без всяких угрызений совести – и это тоже понятно. Воины Аргоса струсили, не кинулись в бой – за это их можно стыдить, можно взывать к их чувству чести, но никому из сонма богов не захочется карать их за это.
Когда богов много, они соперничают, воюют друг с другом, исход их борьбы непредсказуем. Перед игрой богов человек бессилен. Эдип знает, что ему предопределено нарушить божественное установление, он пытается предотвратить беду, не совершить преступления, но ничто ему не поможет, он обречен. Он не может обвинять себя, терзаться муками совести – несчастье, которые обрушилось на него, не зависит от его поступков, воли, разума и добродетелей. Так же Электра, убив преступную мать (Еврипид, «Электра»), сознает, что совершила преступление, это сознание ужасает ее, но при этом она знает, что иначе поступить не могла, такова судьба, и нужно стойко выдержать неотвратимое возмездие за свое преступление. Это рок, а не грех.
Понятие греха – следствие единобожия. Когда Бог наказывает человека, единственное объяснение: мы прогневали Творца. Но ведь это Бог создал нас такими, ведь без его волеизъявления и волос с головы не падает, в чем же вина? Ответ один: грех – это испытание, которое Бог назначил, а человек не выдержал. Есть рок, но есть и грех – ответственность и свободный выбор человека. Для того и посланы испытания.
Следствием этого является необходимость нравственного самосовершенствования.
Вторая сущностная особенность нравственной системы иудеев – чувство коллективной ответственности. Грех Адама и Евы в Эдеме падает на тех, кто еще не родился, на их потомство, на род. Потомки Каина отвечают за своего предка. Греховность Содома и Гоморры обрекает на смерть невинных. Кара всемирного потопа обрушилась на всех, в том числе на грудных детей. Спасся лишь праведник Ной. В ковчеге Ноя, кроме его семьи, поместились звери всякого рода и всех видов.
Но какие грехи были у погибших младенцев? Почему у Ноя и зверей не было этих грехов?
Грех был у народа в целом, заключался он в нарушении соглашения народа с Богом, и отвечать за это должен был народ.
Так будет продолжаться и у пророков:
«Слушайте, вы, главы Яакова и правители дома Израилева! Вам ли не знать в чем истина? А вы ненавидите добро и любите зло, сдираете кожу и мясо с костей…» «Иерусалим сделается грудой развалин…»
Невинные пострадают за виновных.
Это не казалось нелогичным. Сегодняшний человек может задать вопрос: какой же для меня смысл быть праведником, если за грехи тех, кто сдирает с меня шкуру, я отвечу перед Богом вместе с ними? Потомки Авраама такой вопрос задать не могли.
Они знали, что все повязаны друг с другом. Это знание не является их исключительной привилегией: этнографы, исследуя первобытные племена Северной Америки, Британской Колумбии и Лаоса, отмечали это чувство родовой связи, когда охотники объясняли свои неудачи на охоте поведением оставшейся дома жены или старика. Леви-Брюль обозначил это чувство как «participation mistigue» (мистическое соучастие).
Патриархальная семья Яакова гораздо ближе находилась к первобытнообщинной жизни, чем племена высококультурного Египта. Эта цивилизация и столкнулась с египетской в душе сына Яакова, египетского вельможи.
Возможно, он и забыл о ней, принадлежа новому миру. И вот увидел перед собой немолодых братьев, которые его уже не узнали. Иосиф испытал мощный взрыв чувств. Он плакал, обретая в возвращении к вере отца убежище от ужаса нравственной дезориентации. Он благодарил Бога Яакова за то, что жизнь сложилась так, как сложилась, и поэтому он может помочь племени.
Одна часть души жаждала мести, другая не позволяла пролить родную кровь. Если бы кровь пролилась, это, как мы понимаем, по тем временам не было бы преступлением, влекущим за собой наказание преступника. Но это был бы грех. Слезы Иосифа – это отмена мести. Энергия борьбы обращается вовнутрь, разрывает душу – это и есть муки совести, борьба не с другими, а с собой.
Совесть становится главной духовной ценностью.
В последующие тысячелетия люди не раз будут мучительно ощущать свою раздвоенность и проклинать ее, не отдавая себе отчета в том, что единственная альтернатива борьбы с собой – это борьба с другими.
8
Там, где племена объединялись, сохраняя своих богов, возникала терпимость к чужим богам. Это не было современной веротерпимостью. Язычники просто-напросто верили во всех богов в равной мере. Одни боги были сильнее и «главнее», другие – слабее, ниже рангом, только и всего.
Терпимость была благом, нравы смягчались, противоречия между богами заставляли человека полагаться на самого себя, на свой разум. Это стимулировало и возникновение умозрительных систем. Так возникла, скажем, греческая философия. По крайней мере, так ее существование объяснял Платон.
Но при этом слабела жесткая хватка совести, терялся ее авторитет, разрушалась связь людей, и мощные экономически, сильные в военном отношении древние государства разрушались от собственных размеров, как Вавилонский столп, рухнувший по той же причине – от смешения «языков», то есть племен. Античность терпела полный крах дважды. Исчезли Великие Афины, потом исчез Вечный Рим.
История иудаизма не знала таких крахов. Когда разрушался храм, исчезало государство и народ лишался земли, идеал – нравственное чувство и моральные постулаты – оставался. Это обеспечивалось не формулировками Второзакония, а Книгой Бытия, БЕРЕШИТ: если Бог один, альтернативы не существует.
9
Слова «новое язычество» сегодня у всех на слуху. От осознанной воли отдельного человека зависит лишь его место в общественной иерархии – да и то в очень малой степени. Человек снова, как во времена древних греков, смиряется перед незримой «игрой богов» – действием слепых сил. Пусть в роли богов выступают законы природы и общества, формулы биохимии и политэкономии, беспомощность человека перед этой силой остается языческой. Рок снова тяготеет над нами, и если мы совершаем преступление, то так же, как Эдип у Еврипида, страдаем от слепого рока, но не знаем угрызений совести.
Язычество – это состояние души. Незримые законы природы для верующего иудея, христианина или мусульманина выражают незримого Бога, язычнику же свойственно стремление сделать их одушевленными, языческое сознание самопроизвольно рождает кумиров. Таким образом, незримые закономерности общественного развития превращаются в одушевленные существа – в политических и общественных божков, а если общественный потенциал низок и не создает нужного напряжения, не обладает, как теперь говорят, достаточной энергетикой, к услугам язычника всегда есть кумиры эстрады, спорта или телевизионных шоу. Там энергетика бывает ошеломительной, на эстрадных концертах фанаты впадают в транс, как первобытные люди в ритуальных плясках перед тотемом.
Это язычество. Оно быстро развивается. К чему оно приведет, мы не знаем. Может быть, уже идет процесс его преодоления, может быть, уже родился новый Иосиф…
БЕРЕШИТ все еще остается бестселлером. На ее страницах возникает образ старца, достигшего благополучия и почета. Старец рассказывает историю своей жизни, историю отца, деда и прадеда. Он вспоминает, и заново открывается так и не зажившая детская рана – никакие дальнейшие успехи и победы не смогли помочь ему справиться с ней. Волею судьбы в языческом смысле, или волею провидения в смысле иудео-христианско-мусульманском, или волею обстоятельств, как мы говорим, этот человек сумел выразить дух, просуществовавший три тысячи лет. Если не сегодня, то завтра это перестанет иметь значение – на время или навсегда. Останется образ старика, много испытавшего, пришедшего к мудрости и не все открывшего нам.