Друзья называли его не Иегудой, а Юдой.
Однажды два года спустя, после того, как мы познакомились и общались уже довольно тесно, я, вернувшись с полевого маршрута, сказал жене: «У Юды какой-то особенный взгляд. Он видит и схватывает вещи, даже в моей неуклюжей символике. Как поэт».
«Разве ты не знаешь, что он поэт?», – удивилась она.
О занятиях Юды, я от него знал только то, что он работает на полставки учителем.
Иврит мой тогда в 72-ом был слов на двести, впервые я прочитал его стихи по-английски. Да и сегодня его прозу мне читать легче, чем его стихи, которые я тоже очень люблю.
Знакомство наше началось с прогулок по окрестностям. Эйн-Карем, где мы тогда жили, – совершенно удивительное место, время там как будто останавливается.
Мы гуляли, его сын Дади уже научился ходить, но чаще передвигался в рюкзаке Юды. Мы не мешали друг другу, и это было хорошей базой для дальнейших отношений.
Потом, узнав, что я езжу на полевые работы, он попросился со мной, и потом присоединялся к нашей небольшой – я и молодой техник-сабра – геологической группе довольно часто. Тогда мы занимались съемкой в Иудейских горах, южнее Хеврона. Ходил Юда легко – у него было, что называется, длинное дыхание. Был очень приятным спутником, держался незаметно, если мог чем-то помочь – помогал, но никому не навязывался. Время от времени что-то записывал. Это никому не мешало. В нагрудном кармане у Юды были карандаш, очки, листок бумаги, нет, блокнота я никогда у него не видел.
В 75-ом мы с женой купили старый джип с брезентовым верхом, в него вмещалось восемь человек. Мы с Женей с двумя детьми и Юда с Ханой с двумя детьми. Мы брали детей и отправлялись на весь выходной – а тогда в Израиле был только один выходной день – путешествовать. У Амихаев в те годы машины не было.
Хана сдала на права только в начале восьмидесятых, когда Амихай получил Премию Израиля, а сам он не водил машину до конца жизни. Но маршруты чаще всего выбирал он. Юда очень хорошо знал Израиль, у него были, конечно, свои, любимые еще с молодости, места.
Особенно Ахзив, деревня Эли Авиви.
Даже за полтора месяца до смерти, когда он был очень тяжело болен – а он, естественно, знал про свою онкологию – мы поехали в Ахзив, и Юда ковылял к морю по крутому песчаному спуску.
Он разговаривал и читал стихи одинаково. В нашей компании стихов не читал, но все, что он говорил, для меня было стихами – по сжатости и емкости сказанного.
Он был очень земным человеком. Ходил на базар в Старый город, покупал в знакомых лавках, прекрасно готовил. Ни у кого не просил помощи, если мог это сделать сам. Все, что делал, по-моему, делал с удовольствием.
Чиновников сторонился. Не искал полезных связей, знакомств с политиками. …Когда мне говорят, что Юда был связан с «Шалом ахшав» – на самом деле ни в какой партии или политической организации он не состоял, – я вспоминаю его слова: «Мы перед арабами ничем не провинились, это они нас пытались уничтожить в трех войнах. Я не чувствую, что что-то им задолжал».
…Не любил никаких крайностей, никаких экстремистов, и еврейских тоже. Ни правых, ни левых, ни ультраортодоксов. А на арабских фанатиков надеялся, что они – своей угрозой – помогут евреям объединиться.
За несколько недель до своей смерти попросил меня отвезти его к милуимникам, которые объявили голодовку за равный призыв для всех. Они узнали Амихая, обрадовались… Газеты на следующий день опубликовали его к ним обращение: «Вы продолжаете “Войну за независимость”…»
Любил футбол, болел за «Апоэль Ерушалаим». Но спортсменом не был. Хотя в соревнованиях однажды участвовал. По боксу. Юда мне рассказывал, как однажды, во время службы в британской армии, командир пообещал отпуск каждому, кто примет участие в соревнованиях. На ринге Юда продержался недолго, но отпуск получил. В отпуск очень хотелось.
Играл на губной гармошке. Дети его обожали. И его дети, и наши.
Во время наших поездок мы всегда покупали вино. Пил он в меру. Любил простую еду – картошку, сосиски. Особенно, поджаренные. Каждый День независимости мы встречали в лесу с мангалом.
Он был очень основательный человек, что называется, человек земли, с по-крестьянски положительной шкалой ценностей.
Сам себя называл солдатом в отпуске – уцелел. Радостям радовался вдвойне. Цветам, красивым женщинам…
Но больше всего Юда напоминал мне старого лагерника.
На его поминках услышал «Эль мале рахамим» и сразу вспомнил его стих того же названия, тяжелый, музыкальный в своей резкости. Правдивый. И вспоминаю его – часто…