ОДЕССА-ХАЙФА
Когда в душе всё с места стронуто
И сердце подступает к горлу,
Как с мачехой, прощаясь с родиной,
На помощь позови иронию.
А чайки плачут и смеются,
А море ходит ходуном…
Там, в мареве, осталась юность,
Вся жизнь твоя и отчий дом.
Ты был и будешь отщепенцем! –
Но бросит якорь теплоход,
И станут музыкой блаженства
Печаль, и старость, и исход.
Тогда в судьбе твоей опальной,
Суля гостеприимный кров,
Возникнут улицы и пальмы
При свете ста прожекторов.
И всё, что струны сердца трогает,
Начнётся сызнова, с нуля:
Дыхание и шёпот родины,
Деревья, воздух и земля.
ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ
Где Юлик Даниэль? Где Леня Тёмин?
Я свёл их. И они сидят и пьют.
Свет не включали. Но совсем не тёмен
Высоким трёпом созданный уют.
Кто даст нам персональное бессмертье?
Каприз судьбы? Нет, верные друзья!
Те, что любовью вечной нас отметят
И прокричат забвению: «Нельзя!»
Нельзя, чтоб меркли голоса и лица!
Чтоб, сдерживая огорченный вздох,
Искала с вдовьей нежностью столица
Живые тени канувших эпох!
И ты, чья лира из воловьих жил –
Как скрипка нежный, буйный, словно бубен –
Куда ты канул, Боря Чичибабин,
С которым я воинственно дружил?
Я жив. И вы живите! Пейте водку,
Рубите правду весело и зло!
Бессмертны ваши жесты и повадки –
Не вам, а мне безумно повезло.
Я принят был в ваш неподкупный круг,
Где Лёха Пугачев бывал в ударе,
Где песня, вырываясь из-под рук,
Сулила гибель старенькой гитаре.
За пять минут до вечного причала,
Забыв сказать прощальные слова,
Кого из вас вчера поцеловала
История – печальная вдова?
Сегодня трепачи и выпивохи,
Вы завтра вступите в разряд мессий
И станете лицом своей эпохи
И гордостью России…
ПОЭЗИЯ
И храбрость! Роясь в требухе
Кривыми пальцами авгура,
В сладчайшем пребывать грехе
Полупророческого гула.
То не в сенате восседать
И не вино варить в реторте, –
То в горле у меня расторгли
Велеречивые восторги
Серебряную благодать.
В ушах расширились сосуды –
И залит кровью нежный слух.
Но звук, дорвавшийся до сути,
Он не звучание, он – дух.
Два мира – полных два ведра –
Качаясь, хлещут мне на брюки.
В мозгу кровавая дыра,
И в бездне духа плачут реки:
Что за всемирная мура!
А облик яблока? На лбу
Возлюбленном два зябких блика?
И, мёртвый, вздрогну я в гробу,
Когда библейскую трубу
Напомнит запах земляники.
…Обрушивающий хулу
На игрища, что нам любезны,
Давно уразумел холуй:
Свобода смысла – это бездна!
Но слух свой до крови мы рвём,
Но мы связуем! Нитью тонкой
Миры и море – с муравьём,
А тонны лжи – с визжащим танком.
ВОТ ТАКАЯ ЗИМА
В этот тропический зной
сани – что спорить? – излишни.
А я вот тоскую
по снегу, морозу, румянцу,
По девичьим губкам
пунцовым, как вишни,
По скрипу полозьев
и резвому конскому танцу.
Гривы взлетают,
хвосты задевают оглобли.
Золото яблок
дымится на белом и синем.
Этого счастья
и я был когда-то сподоблен
В России.
Ближе к экватору
люди имеют три времени года.
Нищенку осень
гонит в три шеи весна.
Срам свой осенний
прикрыла ладошкой природа,
Перед нечаянным зрителем
полуобнажена.
Эхом русской зимы
из-под юбки проглянет колено,
И в прозрачную блузку
упрутся упруго соски.
Розоватый позор их
да будет благословенным –
Всем грядущим изменам
и злым языкам вопреки!
Мне б на этом базаре
избитых, затюканных истин
Отыскать молодые,
как зимнее небо, глаза –
Эти синие очи,
что писаны Божеской кистью:
Приглядитесь: в углу
собралась и вот капнет слеза.
Мы, случалось, бледнели
и бешеных слёз не стыдились.
Но потом отходили
и души свои берегли
И, как учит нас алгебра,
плюс поменявши на минус,
Объясняли друг другу,
что время сдаваться на милость
Не небесному свету,
а грешным подсказкам земли.
А хотелось иного!..
войти, просочиться в глубины
Не телесности женской –
в туманные недра души,
Прикоснуться к невнятице,
к тайне твоей соловьиной.
И никто мне не в праве
указывать: мол, не греши!
Ананас землянике
вручает и запах и вкус.
А тебя подарил мне
счастливый дурак Боттичелли.
Он не ведал, что я
так картиной его увлекусь,
Что однажды рискну
раскачать мировые качели.
НАТЮРМОРТ У РАСПАХНУТОГО В СТОРОНУ ОКЕАНА ОКНА(ОСКАР УАЙЛД В ГОСТЯХ У УОЛТА УИТМЕНА)
Стол без скатерти,
ломтик лимона на блюдце.
И степная полынь
в узкогорлой греческой вазе.
Океанический ветер –
как метафора революции
С её трагедийным величием и фарсовым безобразием.
Туфли сиротствуют.
Пиджак пожимает плечами,
Спрашивая у галстука:
«Где наш хозяин? Ну где он?»
Боже, как нужен
божественный привкус печали
Нашим жалким житейским идеям!
Слово купца
измеряется банковским счётом?
Слово поэта
не знает ни мер, ни границ, ни причин!
Лучше заполнить печалью
пчелиные соты,
Чем разгонять коньяком холод внезапных кончин.
Боренька в камере ждал, когда его уведут конвоиры.
А ты в Хиросиме спала,
коленями мужа обняв.
Ну а прочих других,
как клопов-тараканов, травили:
и её, и его, и меня…
Раз разрезан арбуз –
выбирай свой ломоть, упивайся!
Корку бросишь свинье, –
ибо сраму не имут скоты.
Повернувшись к коту,
Вопроси доверительно: «Вася,
Не пора ль перейти нам на ты?»
Распахнувши окно,
улыбнись океану и солнцу, –
Как учил нас Уитмен…
холодным запей молоком
Океанское утро,
что нам лишь однажды даётся:
В остальное же время
по яйцам нас бьют молотком.
* * *
Драматургия тишины,
Тепла и солнечного света
Построена вокруг сосны
И умирающего лета.
Я все обдумал. Я люблю
Кристаллы тишины и боли
И небо, – павшее в бою
С земной бессмертною любовью.
Я плачу и готовлюсь к битве
С друзьями, старостью, судьбой,
Ошеломленный изобильной
И безнадежной суетой.
Я плачу. И со мной деревья,
Трава и скользкая тропа,
Творцы и твари, и творенья
Рыдают: их душа слепа!
Я плачу над самим собой –
Еще живым, уже убитым.
Над бытием, что стало бытом,
Над жизнью, – что была судьбой.
Смирение есть акт свободы.
Я сам себе хозяин. Я
Хочу, творя свою природу,
Менять обличье бытия.
Мной будут править не обиды,
Не самолюбие, не мой
Всезнающий, видавший виды
Тщеславный разум бытовой,
А свет, – спокойный и упрямый.
Свет без названия. Тот свет,
Который знать не хочет драмы
Житейской суеты сует.