Поэтические переложения библейских текстов существуют в русской поэзии практически столько же времени, сколько существует сама письменная русская поэзия. По крайности, известно, что утверждение в ней силлабо-тонической стихотворной системы берёт начало с дискуссии Тредиаковского, Сумарокова и Ломоносова по поводу поэтического переложения 143-го псалма. И столько же времени не утихают споры о том, как перелагать священные тексты, кто имеет право заниматься такими переложениями и – прежде всего – нужно ли вообще это делать.
На стороне противников переложений очень серьёзный аргумент: Библия есть Слово Божье, обращённое к людям; в нём имеет значение каждое слово и каждый знак, а любое авторское переложение страдает как купюрами, так и добавлениями от себя, не говоря уж об индивидуальных толкованиях сложных мест. Ещё в Вавилонском Талмуде[1] Рабби Иегуда говорит: «Тот, кто переводит стих дословно, – лжёт; тот, кто добавляет, – кощунствует». То есть нужно, мол, читать Библию и её комментаторов-мудрецов; этого достаточно.
Но ведь даже не все люди, хорошо владеющие ивритом, могут поручиться, что понимают в библейских текстах всё. Не зря же существуют толковые словари танахического иврита. Что тогда говорить о тех, кто знает иврит недостаточно или вовсе его не знает? К тому же, человек, не читающий на иврите, не может оценить звучание текстов Библии: никакой самый точный перевод по определению не даёт такой возможности. А ведь звук – один из самых важных факторов, когда мы говорим о поэзии.
Мне представляется, что именно этими соображениями объясняются многочисленные и непрекращающиеся попытки стихотворных переложений текстов ТАНАХа. Известно, например, что Анна Ахматова и Иосиф Бродский очень серьёзно обсуждали идею переложения стихами всего корпуса текстов Библии и обдумывали, кого из поэтов их круга привлечь к осуществлению этого проекта[2]. Конечно, даже самый великолепный русский стих не сможет передать адекватно звуковую палитру ивритского первоисточника. Но ритмика поэтического произведения, рифменные его переклички способны вызвать у читателя и слушателя эмоциональное состояние, подобное тому, которое возникает у читателя и слушателя, знающего иврит. Тут уж дело за мастерством, опытом и вкусом исполнителя… (Впрочем, надеюсь, что в недалеком будущем редакция «ИЖ» позволит и мне, и другим авторам высказаться по затронутым проблемам более развёрнуто.)
Коэлет, или Экклезиаст (Екклесиаст) – один из самых известных и часто цитируемых текстов Библии, – настолько часто цитируемых, что не всегда люди, употребляющие афоризмы из него, знают об их библейском происхождении. Попытки перелагать Коэлет регулярным стихом делались многократно. Назову только последние по времени публикации: Михаила Короля (эстонский двуязычный журнал «Радуга», № 6, 1988) и Германа Плисецкого («Литературная газета», 1990); укажу также на свою работу, опубликованную в журнале «22» (№ 109, 1998) и напечатанную затем в качестве приложения к газете «Новости недели».
В этом номере «ИЖ» вниманию читателя предлагается новое переложение Коэлета, выполненное Дмитрием Гольдштейном. В отличие от трёх вышеназванных авторов, занимающихся поэзией профессионально, сам Дмитрий стихов, насколько мне известно, не пишет. Можно предположить, что его на этот труд подвигло сильнейшее эмоциональное впечатление от знакомства с первоисточником: опираюсь в своём предположении на собственный опыт пятнадцатилетней давности.
Не всё в переложении удалось автору; всё-таки для такого дела требуется, мне кажется, кроме сильного желания и душевного подъёма, ещё и определённая тренированность поэтической мускулатуры (я воспользовался термином Давида Самойлова). Достаточно много недотянутых строк и строф, не всё благополучно и с лексикой.
Например, выражение «Всё суета и ловля ветра» знакомо даже тем, кто никогда не читал Экклезиаста. Оно уже как бы «вошло» в собственно русский язык. Дмитрий вместо слова «ловля» несколько раз пишет: ловленье. Не уверен, что это оправданно.
Главная же моя претензия к тексту Д. Гольдштейна (как и к упомянутым выше текстам М. Короля и Г. Плисецкого) – это ритмическое однообразие. Коэлет – очень многоплановое и очень контрастное произведение с яркой образностью и разнообразием внутренних сюжетов. Перелагать всё богатство его красок одним-единственным стихотворным размером, пятистопным ямбом – значит сильно обеднить его эмоциональную, да и содержательную структуру.
Тем не менее, я рекомендовал напечатать работу Д. Гольдштейна. Ход моих мыслей таков. Во-первых, у Дмитрия действительно есть очень удачные строфы, в которых хорошо понятая мысль первоисточника выражена в чёткой поэтической форме. А во-вторых, опыт автора, мне кажется, интересен тем, что показывает один из путей реального процесса вхождения русскоязычных литераторов в сокровищницу многовековой еврейской культуры. Чем глубже и разнообразнее будет такое вхождение, тем больше вероятность появления собственных произведений, достойных этой сокровищницы.