Марина Меламед

Джаз в стиле идиш

СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА

Да, мой прадед выкрал цыганку из табора. Влюбился и украл. Такой еврей не подошёл синагоге. И он построил дом на краю Каховки, подальше от всех. Он был хороший кузнец, у него всё получилось – и разбогатеть, и вырастить сыновей. А жена–цыганка неплохо говорила на идиш и по субботам зажигала свечи. Приходил поп, уговаривал податься в христиане, но ему сказали «гей авек»[1], и ему пришлось уйти.

У такого папы дети получились не маленькие, девять штук детей. Первым делом они ушли в революцию. Особенно мой дед, который стал первым комсоргом Каховки. Правда, он потом перестал, но Каховка об этом не знает: в каховском музее хранится его комсомольский билет. А он, вместе со своей ячейкой, встал и вышел из комсомола, на каком-то раннем съезде. Поиграли, разошлись и уцелели, так случилось.

Как говорил каховский сапожник Гирш, «ой, вей, Марла Какс, Марла Какс! Старик брендил, а оны думають, что это всерьёз…» И в партию они уже не ходили. Так бывает, когда мама-цыганка говорит на идиш.

Но папа-кузнец был ещё похлеще. Он поехал помирать в Палестину, году в сорок седьмом. Или в сорок восьмом. Известно, что не в Израиль, а именно «помирать в Палестину». К тому времени он был дважды вдовец. После войны у него осталось двое сыновей, они давно жили сами по себе. Уехал и действительно помер. Пришло письмо – старшему, Мирону, не знаю подробностей, просил поберечь старушку, которая за ним ухаживала. Как Мирону удалось-таки съездить – это отдельная загадка. Приехал, конечно, поздно. И выяснилось, что умер тот от удара ножом в кабацкой драке. Ему было сто два года. Да, о старушке. Красивая сорокалетняя женщина который день рвала на себе волосы.

От этого рода никого не осталось, только я. Частица лежит где-то в Израиле и провоцирует меня вспоминать чьи-то слова…

«Ицик! Поц! Выними палец из розетки! Я кому говорю! А то помрёшь и всю жизнь будешь об этом жалеть! Мирон! Ты уже большой парень, когда сломаешь себе голову, не забудь рассказать об этом маме. Вот Илюшик у меня молодец – сидит тихо-тихо в углу. Илюшик! Ты уже расковирял папины часы или ещё нет?…»

Я «ковиряю» папины часы, папино время. Оно мне кажется безумным не менее чем наше.

Дед после комсомольской юности стал бухгалтером – экспертом по уголовным делам. Во время «парашютного дела» собирались загреметь большие люди, а им этого не хотелось (парашют был так скроен, что давал миллионы). Прокуратура искала независимого эксперта, в том смысле, чтобы не брал, и нашли одного на весь Харьков – беспартийного Меламеда. Так вот, наняли «специалистов» и решили убрать деда. Заказные убийства ещё не были в моде, но раз он не берёт, как же иначе? А «специалисты» немного раньше сидели с папой в одной зоне, он был тогда десятилетний пацан, потерявшийся при эвакуации. Короче, они остались приятелями и иногда приходили почифирить.

Нет, в бандиты папа не пошёл, хотя мог. Бомбу в завуча – бросал, было, и даже попал. Только она не взорвалась, а завуча посадили за взятки. То есть, в каком-то смысле, – взорвалась.

Мы были приличные дети, мы не бросались бомбами. Они были свободнее нас, они себе позволяли.

Мирон жил в Симферополе. Он был похож на Котовского, но без лошади. И если рядом, в трамвае кто-то начинал мусолить слово «жид», он аккуратно становился оратору на ногу, всем весом. И без интереса разглядывал окно…

Когда папины солагерники пришли «поговорить за жизнь», двухметровый бандит, по кличке Манюня, спросил:

– Лёник, тут люди просят пришить одного бухгалтера, так у него фамилия – Меламед. Он тебе, часом, не родственник?

– Ребята, это же мой батя… – ответил он.

И деда не тронули. Его даже оберегали, хотя он об этом не знал.

Как-то дед сидел со своим товарищем на кухне до утра. Товарищ был министром чёрной металлургии, наутро его забрали. Его жену страшно пытали – у кого был министр в ночь перед арестом? Это было так важно, узнать, спасти государство, но она ничего не сказала, ни полслова. Поэтому выжили и дед, и папа, и смогла родиться я.

Поэтому я живу в Иерусалиме, и гены вскипают в моей крови. Иногда я кажусь себе цыганкой, хотя соблюдаю субботу, – ночные костры, песни, дороги… Я гадаю – на прошлое. Будущее и так случится.

ДЖАЗ В СТИЛЕ ИДИШ[2]

Соло для еврея с оркестром

Мне приснилась музыка: я шел во тьме, и песок сыпался из моих карманов…

Вдруг я услышал мотив. Он был такой теплый, такой родной, что я бросился сломя голову ему навстречу! Вот он уже близко, и музыка заливает небо и землю…

…Я проснулся – а музыка продолжалась. Звук шел из папиной комнаты, я осторожно подкрался и заглянул. Папа стоял у рояля и пел. И как! Будто ему подпевали звёзды! Джаз тополиного пуха и сладкого субботнего вина…

Но вот – увидел меня, смутился и закрыл крышку рояля. Быстро собрался и ушел на работу.

Весь день этот мотив не давал мне покоя, и вечером я не выдержал, пошел к отцу на работу – он играет в оркестре – послушать музыку. И спросить – что это была за песня.

Оркестр шел по улице и играл Шопена.

Похороны с оркестром – это что-то особенное, сказал отец. Каждый покойник требует подходящего сопровождения, можно играть всю жизнь… Так в Германии это делают под Бетховена, а в России – Шопен, только Шопен. Может быть, где-то в Америке (говорят, есть такая страна – Америка), может быть, там играют джаз? У каждого свой мотив жизни, и он ведёт судьбу за собой.

Ты не узнал мотив? Это местечко. Там живут маленькие люди, бедные евреи на подножном корму. Трудно сказать, чем они кормятся, но этой жизнью они сыты по горло. А потому – смеются! И чего они смеются?! Если их спросить – они ответят. Они скажут: «Тебе плохо, да? Тебе очень плохо. Так вот, когда плохо, нужно найти сухой мерзлый конский гимник и долго-долго его жевать. Пока не станет хорошо…»

Короче говоря, умные там поголовно все. Просто невозможно выйти на улицу, чтобы не напороться на мудреца. Или в лавку зайти… Обязательно какой умник стоит, сидит или прохаживается. Бежишь домой, закрываешь дверь, окна, запираешься, – кого ты видишь в зеркале?.. А вы – кого?..

Каждый из нас твердо знает, кто здесь самый умный! Ну почему?.. Почему мы с вами такие умные?..

…Говорят, четыреста лет назад назначил Господь одного ангела-порученца для серьезного дела. Дал ему два мешка, один – с умными душами, другой – с глупыми, чтобы засеял он землю умниками и дураками (именно этого нам тогда не хватало!).

И вот летит ангел, рассыпает души горстями. Горсть – над Францией (и изобретут там авангард, и начнут жарить лягушек на медленном огне), горсть – над Америкой (а там откроют демократию и доктора Спока), над Норвегией, над Японией, над Курилами, над пингвинами!

И вдруг он видит Польшу. А в Польше – гору, красоты необычайной. Он летит и не может оторвать глаз от этой горы!

…Конечно, он споткнулся и, конечно, выронил мешок. Рассыпал все умные души. Которые росли, и выросли, и построили чудный город Хэлом. Это Хэлом сидит у нас в крови и, не переставая, поет. Что-то такое на идиш…

Говорят, как-то в Хэломе исчез ребе. Его не видели с утра.

Что творилось в Хэломе! Ребе нет дома, ребе нет на улице, ребе нет в суде, ребе нет нигде!.. Люди его ищут и все время разговаривают, потому что, если молчать, – то из души не будет выдыхаться воздух…

– Вы не видели ребе?..

– А вы не видели ребе?..

– Кто-нибудь здесь видел ребе?! Вот так всегда – как мне его нужно, так он пропал!

– Говорят, он пошел в лес…

– Ой, ну что ему делать в лесу! Он любит сидеть дома, читать…

– А что обозначает это слово – «цурес»? Вот я думаю, что это все от древних греков…

– Ну причем здесь греки?! Ты слышал – ребе пошел в лес, в самую чащу. И заблудился!

Пошли искать его в лес.

– Я не понимаю, что можно делать в лесу на таком холоде!

– Как что? Думать! Ты понимаешь, человек любит думать на свежем воздухе.

– Какой-то странный запах у этого свежего воздуха…

Пошли на запах и нашли сугроб, из которого валил дым.

– Странный запах. Как будто большой и старый медведь сидит и курит «Приму»…

Вдруг из сугроба раздался человеческий голос:

– Случилось великое чудо! В сугробе стоит самовар – и кипит!

Из сугроба выглядывали какие-то ноги…

– Мне сдается, что это носки ребе! Тот самый цвет…

– Надо его вытащить, это очень вредно – сидеть на морозе. Давай, три-четыре…

– Как он изменился!..

– Минуточку. А где его голова?

– Какая голова? Я с ним знаком уже двадцать лет – никогда у него не было головы!

– Ну конечно! А чем же он ест?..

Пошли спросить у ребиной жены, она оказалась дома:

– Янкеле, Мойше, Сема, Ицик! Быстро домой!

– Минуточку…

– Эля, Абрам, Шлема! Обед стынет!

– Извините… Скажите, уважаемая, у вашего мужа есть голова или – нет?

– Вус?!

– Он пошел в лес, и от него остались одни ноги…

– Послушайте, морочьте голову своей жене, или собаке, или корове…

– Так на этих ногах были носки от ребе! Зелёного цвета!

– Так я что, вдова?.. Ой, ребойно шелойлам! Ой, что же мне теперь делать!

– Ну, не надо так убиваться, может, это был еще не он…

– А кто же тогда?..

– Говорите! Была у вашего мужа голова, или нет? Скажем, за завтраком…

– Аз ох ун вэй… Его рыжая бородка качалась над супом…

– А голова?..

– Послушайте, за моим столом сидят девять ртов. По-моему, они все здесь.

– Значит, так – быстро считаем всех до девяти. Один, два, три… девять…

– …Хорошо, допустим, что ребе здесь, допустим. Но кто же тогда был в лесу?!.

…В лесу одни деревья – желтые, красные… Это парк, мы с папой идем домой, мы все время идем домой. Папа говорит, потому что если молчать… Этот мотивчик, Хэлом, запах весны посреди сугроба бродит у нас в крови!

В начале двадцатого века на Украине, в городе Одесса, все гои понимали идиш… Ты понимаешь идиш?.. Вот и я – нет. Мой папа хотел, чтобы я говорил красиво – по-русски…

Пришел еврейский мальчик, который хорошо знал идиш, и весь город изменился в лице. Как его звали, мальчика?.. Беня, Беня… Беня Крик!

Ему было двадцать пять лет, солнце и море качали его на своих руках. Пора было встать и разобраться с этой жизнью.

Беня пошёл к господину Эфраиму, главе городского комитета взломщиков.

– Я – не Пизанская башня, – сказал Беня, – но я мог бы ее поддержать…

И было собрание. И сказал Эфраим:

– Один фрайер хочет поступить до нас в контору.

– А люди его знают?..

– Люди знают, что его зовут Беня.

– А что у него есть под шляпой, у этого Бени?..

– Рот, нос и пара глаз.

– А об чем этот рот говорит?..

– О том, что не надо разбрасывать слова по воздуху, – сказал Беня.

– Хорошо. Возьмешь шесть тысяч у Тартаковского, и можешь заходить у помещение.

Вся Одесса знала этот шкаф с деньгами и наглостью по фамилии Тартаковский, но Беня не смутился. На другой день по Молдаванке шли похороны с оркестром. Шли и пришли.

Тартаковский вышел на шум.

– Кого хоронят?

– Оно вам надо? Господина Рувима Тартаковского.

– Меня?!.. Очень убедительно, спасибо. Ну, покажите…

Тартаковский попытался открыть гроб, и совершенно случайно именно сейчас начался погром. Улица задрожала от битых стёкол и крика.

Тартаковский упал в обморок, и Беня осторожно положил его в гроб (куда же ещё?..). Затем поднял руку и начал петь. Почему именно петь? Он знал, за какие струны держаться, этот Беня.

Дивлюсь я на небо та й думку гадаю…

Голосом его Бог не обидел, а песню знали все. Внезапно стало тихо. Это пели и на свадьбах, и на похоронах, и всегда очень плакали…

…Чому я не сокiл, чому ж не лiтаю…

Постепенно погромщики стали присоединяться к Бене и петь с ним хором, роняя тусклую слезу в драные бороды.

Чому ж менi, Боже, ти крила-а-а не да-а-ав…

В эту минуту Тартаковский очнулся.

– Где я?

– Вей из мир! – завопили погромщики. – Покойник встал из гроба!!.

И – бегом с этого проклятого места, где мертвые возвращаются к жизни!.. У Бени оставалось еще одно дело.

– Господин Тартаковский! Похороны с оркестром стоят шесть тысяч рублей, можно долларами за те же деньги.

– Да, но без покойника?

– Да, но что это меняет… И поспешите: вечная жизнь будет стоить дороже.

Он заплатил! И Беня, конечно, король. Но! Почему сегодня стало так трудно понимать идиш?..

Однажды Хэлом вернулся – в Бессарабии, в сороковые годы. Местечко, еврейская семья: мама, папа, семеро сыновей. Одним из них был мой отец. Эти дети уже не умели читать Тору. Они говорили с Богом на своём языке – играли джаз.

Мойше – саксофон, Эля – контрабас, Янкеле – банджо (когда играл, всегда думал о чем-то другом, может быть, именно это называют – джаз?..), Сема – труба, Ицик – ударные, Шлема – аккордеон, почти рояль (такой элегантный, как лорд Байрон на лошади!), и мой отец Абрам – гитара. Он даже знал ноты, и называли его подходяще – Маэстро…

– Ицик, ты можешь посчитать до четырех?! Нет?! Так возьми три, и прибавь еще один: раз, два, три… девять…

И можно играть всю жизнь, всю жизнь! Но!

В сороковом пришли Советы. Стало нельзя играть джаз. Забрали маму в Сибирь – она завернула селедку в газету со статьей Сталина, она не умела читать по-русски. Ее забрали, чтоб научить (Сибирь большая, там много учителей русского…).

Стало нельзя говорить на идиш, потому что нет такого народа – еврейский, нет! Видел его кто-нибудь?.. Еврейский наро-од!.. Ау у!.. Еще немного – и нашли, в сорок первом, немцы. А гуте шабэс…

Нашли еврейский народ и стали о нем заботиться. Даже у нас в местечке взяли целый дом и отдали его евреям, чтоб им было хорошо, чтобы были уже, наконец, вместе. И каждый день брали из гетто людей и посылали их прямо в небо. Дорога к Господу сократилась…

Тогда рабену Давид, был там один такой, – так он сказал:

– Может быть, хватит?.. Может, нам устроить восстание?..

Евреи подумали и решили: «Может».

Выкрали оружие у немцев (воровать винтовки, сидя в гетто, – уже неплохо, и они это сделали!). Чего не хватало, – починили своими руками, в свободное время…

И настал день, когда рабену Давид сказал «Шма, Исраэль». Все взяли в руки оружие, и тут братья-музыканты достали из тайника свои инструменты. Подстроили банджо и сказали, что мы будем играть джаз, а то мы давно не играли… Мы устроим такое форте, что не будет слышно стрельбы!..

– Дети, – сказал ребе, – вы сумасшедшие!

Тогда вступил Ицик:

– Не волнуйтесь, ребе! Мы еще ни разу не завалили концерт. Максимум – выкрутимся!

Шлема добавил:

– Я не понимаю, чего мы ждем. У меня мало времени, я еще собираюсь в Филадельфию. Вечером…

И сказал ребе:

– Авраам! Зай а менш! Возьми ружье! В вас же будут стрелять!!

Отец взял винтовку. Скомандовал:

– Раз, два, три, четыре… Маэстро, туш!..

Открыли огонь, и сразу ударил джаз… Немцы не поняли, что творится – музыка, шум, крики, а они падают!

– Мойше, ты видишь?!.. Эти люди не умеют слушать лёгкий джаз! Смотри, они уходят из зала!.. Мойше!..

Выломали дверь барака, побежали к воротам, а ансамбль полез на крышу со своей трубой и саксофоном… Им кричат – ненормальные, слезайте, убьют! А они – ничего, у нас Абрам с ружьём! Пускай, говорят, публика услышит хороший звук!..

Местечко такое маленькое, что музыку таки слышно везде. И видно… И непонятно, куда раньше стрелять – по воротам или на крышу. К тому же за крышей рядом забор… И напоследок, уже двигаясь к забору, братья заиграли псалом Давида. Немцам показалось, что музыка обрушилась на них с неба…

…Восставшие победили. В середине войны. В глубоком тылу. Что значит победили, – они сбежали из гетто в ближайший лес… И счастье, что погибло совсем немного народу. Если точно – шестеро.

Отец остался жив, он успел выбраться. Они уже все готовились прыгать, но остальные не долетели – саксофон, труба, контрабас, банджо, барабан и аккордеон.

Больше отец не играл джаз. Лишь временами, когда приходили настроить рояль, он садился потрогать клавиши.

И он слышал, слышал – вот вступают ударные и саксофон, остальные и, как всегда, выясняют отношения:

– Мойше! Это ля минор или где?!

– Ой, можно подумать…

– Вас там что, не кормят?..

– Или! Такой цимес – ангелы не выдерживают…

СУМАСШЕДШАЯ КВАРТИРА

То музыка играет,
то память держит за рукав,
то свищет забытьё.

А. Дов, «Прогулка по Алленби»

– Ну, что у нас плохого?

– Бобчик, ты же видишь – песни под гитару.

– Сочувствую.

Ну что это такое… ведь Боб ко мне пришёл! Выгнать бы их всех, хотя бы на кухню. Выгонишь их, как же…

Боб – скрипач, небольшой, ладный, блестит очками и помахивает бородкой.

– Работать, работать! Нет, сначала – ужинать. Здесь кто-нибудь ел?

Дом заёрзал и проглотил слюну. Все сползаются на кухню, пока Боб готовит ужин, приплясывает и поучает.

– Смотрите, дети, это – мясо, его едят, прекрати хихикать, люди и собаки. Да, а что Клёма? Или кто-то уже бросил курить?

– Ну, вы скажете… Да, у нас радость: в доме родилась штрафная банка!

Банка подробно рассматривается. Там наглый текст:

* Курение – штраф 15 шек.

* Выпасть из окна – 40 шек.

* Наезды на ближних –50 шек.

– И что, ему понравилось?

– Ещё бы. Обещал не вопить и попросил выключать бойлер. Чтобы не было пожара…

А – вот и он, наш некурящий друг, сосед и «мужчина в доме», Клёма (сокращённо от «клемма»).

– Ну, что у нас плохого? Боб, ты опять их кормишь? Смотри, может, готовить научатся…

– Нет, какая наглость! – Галка раздувается, как кобра. – Этот человек забыл, как я его кормила!

– А как ты меня кормила? И где сырники?

– Славочка, деточка, люди сырников не едят!

– Подумаешь, неедяки…

Клёма (в хорошую минуту – Славка) сбежал из киббуца, не вынеся радостей свободного коллектива. А я болталась между небом и землёй Израиля в поисках комнаты. Мы сняли квартиру, огромную, как аэродром, в районе старой автостанции. Прежний жилец оставил гору одежды и продукты в холодильнике. Ему больше ничего не было нужно: он умер. Его дети оставили вещи лежать аккуратными стопками на грязном ковровом полу и выключили холодильник. Месяц квартира жила сама по себе.

В первый же вечер мы занялись вещами. Мусорка стояла точно под нашими окнами. Обрывки чужой жизни выпархивали с балкона и падали. Не все, правда, точно в мусорку. Убирать под окнами мы не стали и правильно сделали: к ночи приехали серьезные люди на машинах и загрузили багажник.

Я поменяла мезузу на входной двери. Не очень понимая, зачем, просто знала: свой дом – своя мезуза. Мы вымыли квартиру, особенно холодильник. Иначе, чем подвигом, это не назовёшь: холодильник врос в пол и обдавал вонью кухонный угол.

Это усилие нас истощило. Где-то с месяц каждый расслабленно обживал свою комнату, обморочно выползая в длиннющий коридор за бытовыми подробностями.

За окном синел неоновый отблеск, заливая лучами потолок новой жизни. Дрожание воздуха притягивало ветер. Такое впечатление, что норд-вест (или как его там) пролетал сквозь мою комнату старинным индийским (ближневосточным) путём.

…У Клёмы золотые руки, и эти руки не дают ему покоя. Когда он починил свою территорию, он перешёл на мою. Честно говоря, я не умею просить о помощи, и почему бы самой не заткнуть дыру в окошке? Но нет. Оказывается, у нас теперь есть «мужчина в доме», и «чтобы я прекратила нарушать», а то он нервничает.

Особенно замучил Славку мой обогреватель, у которого передняя стенка оторвалась навсегда. Славка орал, как больной бегемот. Он считал, что мы с обогревателем устроим пожар, особенно я. Он чувствовал, что, когда я молчу, возможны взрывы бытовых предметов. Когда обстановка накалилась так, что бойлер мог взорваться сам по себе, в доме стали оседать люди. Пришли бездомные друзья и защитили обогреватель.

Боб заходил отдохнуть. А заодно убедить меня, что профессия уличного музыканта не хуже любой другой. Я долго собиралась с отмороженным духом, и, наконец, решилась. В последний вечер перед началом трудовой деятельности я молчала, как утюг, вызывая у Славки подозрения насчёт взрыва обогревателя…

Утро. В Рамат-Гане тихие улочки шелестят ногами – люди идут на работу. Это что, вот так прямо и петь?!

– Да, вот так и петь. И старайся поменьше пауз.

Ставлю на пюпитр списочек–программку. И сборник каких-то нот – декорация, словом. Раскрытый футляр от гитары, и – шекель для зачина. Поехали.

Песня скукоживается в моём горле, застревает утренним сипом. А мы её – на подтексте. Старый дом, разбитая мусорка и свет в окошке, прямо напротив спальни. Он всегда горел, этот свет. «Может, пьют вино, может, так сидят…» – это поэзия притягивает жизнь, или жизнь рифмуется, как ей нравится?..

Воздух переливается волной между домами, «пока ещё ярок свет…».

Особенно ярок с утра и расплёскивается к полудню. Перекур. Хозяйка аптеки выносит мне чай и булочку, за труды, – новичкам везёт.

– Ну что, моя девочка, устала? – Боб, как хороший поезд, появляется точно по расписанию.

Идём к нему на дневной перекус. Ой, какой он дома правильный! Брюки в складочку. Деньги нужно считать вовремя. И воду – пить, пить, мы на Востоке, здесь жарко…

…Ещё три часа песен, уже привычнее, и люди останавливаются, и продавец напротив выдвигается из магазинчика – послушать. Это успех…

Через месяц я уже носилась между Алленби, Рамат-Ганом и старым Яффо, разгребая гитарой жаркий воздух. Улица меня приняла. Музыканты здоровались, тель-авивские бездельники зазывали на чашечку кофе. «На работе не пью», – твёрдо отвечала я…

В старом Яффо народ рассаживался кружком, подставляя души родным мотивам. Бедные мои… Я не хочу ронять вчерашние слёзы, это сейчас цветут магнолии, и пахнет морем, но слушатели плачут, отходят воды… Человек рождается из памяти и надежды.

Олимы слушать слушают, но платить – ещё чего. А мимо проносятся грубые израильтяне, ухом не ведут, нагло бросая шекели в мой гитарный футляр.

…Синий вечерний свет, тёплый дом (когда не дует из дыры за телевизором), куча народу (шестеро), вечерний Боб укладывает скрипочку на стул. Вечерний трёп.

– Ну, что у нас плохого? Уже объявили Тель-Авив вольным городом?..

– Ты всё перепутал, это Стамбул… Народ, мы в Турции!

– Спасибо, что не в Туркмении…

– Пожалуйста. Хотя тебе бы понравилось – колючки, сколопендры, саксаулы…

– Не ругайся. А теперь спой что-нибудь хорошее… – Затаённое ехидство этой фразы всегда радует. Обычно она звучит сразу же после песни.

– Радость моя, пой, пока не удавили…

– Старые грымзы, отвалите! Боб, скажи им…

«Старые грымзы», каждой не больше двадцати пяти, делают вид, что смутились. Боб жизнерадостен. Он достаёт из футляра скрипочку, завёрнутую в платок, откашливается, настраивается на безалаберные наши души…

И вот он вышивает на скрипочке, и нет большего чуда на земле, чем этот «Чардаш» Монти! Синий отблеск мечется по потолку, ветер звенит под перепляс терций. Наш корабль неутомимо пробирается по тяжёлой воде, матросы танцуют на вантах, поднять паруса! Прямо руля! Чайки проносятся над нашими головами, уходя в зенит. Тель-Авив, холст, масло…

…Медленно-медленно проступает весна. Она просачивается лёгкими ветерками и опять прячется. Когда же? Когда кончится этот невыносимый дождь? В доме сыро, все простужены, надо менять газовый баллон, платить по счетам, денег нет, в такой холод на улице не попоёшь… И всё-таки Боб рядом, мороженое в холодильнике. Февраль.

…Очередное утро было странным. Тонкий запах весенней свежести, небо под крышей… Или весна? Сердце подозрительно задрожало, в том числе голова. Окна раздвинули стены… что со мной, где крыша, где потолок?! Вдруг раздался звонок.

– Да?

– Привет. Это я. Я приехал.

Ты?.. Никто никого не ждёт, конечно…

– Привет! Кажется, сегодня таки весна… Ты насовсем приехал?

– Насовсем.

В тот же день мы встретились. Весна распахивает крылья, дома разбегаются в стороны, караул, он же финиш, приехали…

Ты сидишь в кафе под тентом, встаёшь, подходишь, рубашка в клеточку…

– Ну, ты как?..

– А ты – как?..

…Ледяной ветер, мы брели по Москве, ты говорил без перерыва, ходячий джаз… твой голос заглушал шоссейные трели… Нет, не о любви, – ты вспоминал своего деда.

– А ты – как?…

Другой воздух, по нему летят слова, звучит похоже… Мне не хватает ледяного ветра? За этим дело не станет… Ты уезжаешь недалеко, в Хулон. А я отправляюсь работать.

…Рамат Ган, как обычно, идёт мимо, но петь не мешает. Мы наполняем музыкой улицы, мы убогие, нас держат земля и небо…

Вдруг раздался вопль:

– Ты уберёшься в свою вонючую Россию?!

Так не бывает. То есть – со мной такого не случается. Мне показалось.

– Куда?..

Он повторил и развил тему… Ребенку двенадцать лет, у него недержание свободы слова.

Я так растерялась, что молча спросила у неба: «Разве с нами так можно?.. с юродивыми… людьми…»

В одну секунду, хотите – верьте, хотите – нет, возникла толпа израильтян. Одни взяли подростка в кольцо и стали объяснять ему, громко и внятно, как нужно себя вести; другие говорили мне: «не волнуйся… не бери к сердцу…»

Домой я вернулась пришибленная. Квартира молчала, друзья с перевёрнутыми лицами прятались по углам. Клёма сжал мне плечо:

– Ты, главное, не волнуйся. Боб заболел.

– Где он?

Боб лежит на матраце и… икает. Раз в три секунды. Он весь сотрясается, пытается улыбнуться, и – опять.

– Знаешь, я ведь никогда не болею. Это же кость (стучит по голове) – чему тут болеть…

Час, другой, третий… Икота не прекращается. Мы всё перепробовали – задерживать дыхание, прыгать, пить воду… Всем страшно. Наутро едем в больницу. Знакомый врач сказал, что нужно колоть в нерв. И что ещё несколько дней, и сердце может не выдержать. В больнице отказываются колоть в нерв – это опасно. Колют успокаивающее. Боб засыпает на пару часов. Во сне не икает. Просыпается – и опять. На другой день едем к экстрасенсу. Боб как ребёнок – «А куда идти? А как мы домой вернёмся?»

Экстрасенс не помог. Сказал: «Ждите». Ждём. Вечерами старательно веселимся, изо всех сил, у кого они есть. Галка вытаскивает меня на лестницу покурить. Хорошо сидеть на ступеньках, главное – тихо. Каменный пол равнодушно отражает звуки:

– Не квартира, а икающий лес…

– Пора вешать объявление и брать плату за вход…

В разгар веселья приходит он – Он… Недоуменно оглядывается – зачем так много людей в одной квартире?.. Белый костюм, далёкий взгляд…

Боб агрессивно икает, курсируя между кухней и комнатой.

– А давайте жарить картошку! Народ любит жареную картошку! – умница Галка. Что бы я без неё делала…

– Народ любит с маслом, и чтобы крупно нарезать. – Боб отвлёкся, но это ненадолго.

– Вот так мы и живём…

– А ты что ему – нянька? Уже большой мальчик…

– Да, вот сейчас – нянька.

– Я позвоню?

– Попробуй…

…Уже пять дней длится «икающий лес». Ночью вылезаю на балкон и молюсь, как умею. Я кричу Ему: «что Тебе старый уличный музыкант! Он всю жизнь молился Тебе на своей скрипочке!.. помоги, помоги, у меня никого нет, кроме Тебя…»

На шестой день приехала жена Боба – отвезти его домой. Да, Боб у нас человек семейный, у них большой дом на территориях, это здесь – «улица для скрипки». Через пару дней позвонила тёща, благодарила, они там впятером чуть не слегли от ужаса… Назавтра икота прошла, как и не было.

…Наш корабль (я помню, он был, с белым парусом!) остановился, тихо превращаясь в лодки, плоты и брёвна. Вскоре все разъехались по городам и странам. Боб иногда звонил. Потом перестал.

  1. Гэй авэк – уходи прочь (идиш).

  2. Фантазия по мотивам Хэломских притч, «Одесских рассказов» И. Бабеля и подлинной житейской истории. Исполняется под гитару.