* * *
Куда-то всё летит беспечно и крылато:
и облака, и листья, и зарплата.
А нам молчать и тяжело глядеть,
а нам всё ночи не хватает, чтоб взлететь, –
и тяжело пальто (промокла вата)
от тающих снегов, дождей и слёз,
от пьяных осеней и лживых вёсн.
Но небо, добродетелью объято,
нас приголубит и подарит платье:
в нём прорези для крыл, карман для звёзд
и капюшон, чтоб не пожечь волос
об солнце, что уже за головами, –
так долго жили, что оно за нами,
а впереди лишь тень, да путь познанья,
топчи его, топчи, как ветер знамя,
чтоб не достала голыми руками
марксистка, атеистка – смерть…
Куда же всё летит беспечно и крылато:
и облака, и листья, и зарплата?
Им некого обнять, укрыть, согреть?
Летят, лишь только б не достала смерть?
Нет, небо, посмотри, в каких заплатах,
древнее Бога, ветше, чем Завет,
прозрачнее простреленного флага.
А нам всё шага не хватает, чтоб взлететь,
боимся: кто упасть, кто – не взлететь…
Но жизнь свою пускай, как в детстве змей;
пусть из газет, из реек, из тряпья,
пусть нищая, на нитке, пусть твоя,
развей её по ветру поскорей,
над миром плах, крестов, судов и рей,
лети, приговорённый к высоте.
А если падать, только не обратно,
ты голову об землю не разбей –
любимая земля не виновата,
что ты летел беспечно и крылато:
как облака, как листья, как зарплата…
* * *
Тёмным вечером за печку
закатились три копеечки.
Как три капли упали за шиворот
три копейки, одна фальшивая.
Первая медная,
как девка бедная,
слезами омытая.
Вторая серебряная
непременно,
а третья – как будто я.
Долго ль, коротко ль, не помню,
но хозяюшка опомнилась.
Побежала по соседям:
«Ах, украли, ах, посеяла!
Первую медную
сама, где не ведаю,
вторую украли, чай…
А о третьей покоя мне нет
(да и на кой он мне),
как будто любовь чья».
Ближе к осени с покоса
воротилась в дом колхозница.
Растопила жарко печку,
заглянула за: «Ах ты, Боже мой, копеечки!»
Первая медная
капелькой мёда, а
вторая, как зеркальце.
А та, золотая, враз
вся не расплавилась,
а стала как сердце.
А ведь не был же законным:
ни целковым, ни любовником.
Так уж вышло интересно,
золотой неполновесный был.
То ли меди не хватало,
серебра ли было мало,
но зато в конце:
живу, в сердце дырочка,
словно на ниточке,
но рядом с колхозницей,
на печке, как водится.
ЛИПОВЫЙ МЕД
Дальше больше несметных дней,
но липа цветёт!
В самой гуще её ветвей
ужин нас ждёт.
Соберём мы скорей друзей,
чем липовый мёд.
Незаметно и воскресенье
пройдёт.
Будет осень и ураган –
всё впереди.
Будем ссориться и ругаться –
о, Господи!
Но какой-нибудь мальчуган,
лет пяти,
разбирая старинный хлам,
нас простит.
Скажет, жили не знали сна,
собирали мёд.
Скажет, скоро пришла зима,
умер тот, кто придёт.
Скажет, пчёлы умней машин,
тоже народ;
папы, мамы и малыши
любят мёд.
* * *
В комнате у Шапиры
водочка беспрестанно.
К водочке разговоры,
шумно и ресторанно.
Стиль рококо с портвейном,
смесь портсигара с пивом,
спальня, пресс-клуб, кофейня –
комната у Шапиры.
Здесь вы встречались с братом.
Здесь на всю жизнь влюбились.
Здесь вам безмерно рады.
Здесь вам очки разбили.
Встречи без этикета.
Речи без транспарантов.
Вина без этикеток.
Молодость без возврата.
В Киеве иль в Мытищах
видишь, пьянчужка мимо…
Спросишь, где пил, дружище?
– А в комнате у Шапиры.
Смерть всем столам на месте,
бой всей посудной власти,
совесть из-под ареста,
побоку все напасти.
А утро пусть будет грустным,
трезвым и справедливым.
Спросят, где стал ты русским?
– А в комнате у Шапиры!
Двери наотмашь с хрустом –
тесно нам в этом мире.
Но пусть им всем будет пусто,
тем, кто не знал Шапиру.
* * *
Ножки в реку опустила,
стала к августу вода
холодна, любовь постыла –
расцелует иногда.
Разбегутся круги, круги
от коленок к берегам.
Там, где барышню остудит,
сводит судорогой дам.
Было время потеплее –
в ночь из дома босиком.
Хоть и колет хвоя злее,
да незаметней сосняком.
Да весной вода повсюду –
брод искать ловчей босой.
Там, где барышням посюда,
дамам будет с головой.
Прибежала на свиданье,
сердце где-то в облаках.
Милый встретил не с цветами,
а с бутылкою в руках.
Не побрился, алкоголик,
и, щекой прижавшись, спит.
Там, где барышню уколет,
даму только рассмешит.
Потянулись тени к югу,
пополудни чуток сон.
Весь июль искала юбку,
а к утру проснулся он.
Падал пьян, просил прощенья –
весь подол в его слезах.
Что у девок на коленях,
то у женщин на глазах.
ОДНОКУРСНИКАМ
Может быть, может быть,
пути-дороженьки
перекрестятся, так помолимся;
Боже мой, Боже мой!
Ты поможешь нам
когда-нибудь встретиться…
Мы, конечно, по полсвета
обойдем и где-то, где-то
кто-нибудь в толпе заденет нас плечом.
Оглянувшись, вспомним живо
друга, чьё плечо служило
нам опорой, и Бог был не при чём.
Всё-таки, всё-таки,
дни весёлые
были чаще, чем годы грустные.
Соткана, соткана
ночь бессонная
на фрак дню безусому.
Он наденет фрак и станет
строгим-строгим, ведь мы с вами
поменяли всё местами – день на ночь.
Правда, нам еще осталось
юность поменять на старость.
Ах, ну как назло, сегодня дождь!
Скоро мы, скоро мы
станем гордыми,
перестанем с солнцем здороваться.
Шторами, шторами
мир за окнами
сотрем, как глаза с лица.
Но не будет нам покоя,
будем вспоминать, какое
было небо голубое в тех глазах.
А ночами будет сниться
солнце в золотых ресницах
и т. д…
ЛЮБОВЬ ВО ВРЕМЯ ИНФЛЯЦИИ, ИЛИ ПЕСЕНКА ТРЕТЬИХ ЛИШНИХ
Трамваи подорожали –
вот и едем в подводе.
А те, кто нас провожали,
их осталось по двое.
А нам не тесно, и мы не в обиде.
Сказать по правде, даже неинтересно,
кто за кого когда где выйдет…
Зато известно нам, что
Трамваи подорожали –
вот и едем в телеге.
Сам себе вагоновожатый,
а сено – не деньги.
Так что больше, чем сеном, не платим,
за то, что верили, покуда любили.
А если сена на всех не хватит,
отвесим песенками. Три-четыре…
Трамваи подорожали –
вот и едем в подводе.
Сам себе Окуджава,
звонкий Булат мелодий.
А под вечер, когда копыта
в пыли дорожной вдруг совсем умолкнут,
мы вспомним имя давно забытой,
что было всех дороже, а ныне…
Трамваи подорожали…
* * *
Я первый, который не выдержал гонки
и лег у обочины слева.
Трава по колено была, а стала по горло,
а я улыбаюсь так глупо…
Расчетливые, так те давно прибежали и мыли
свой пот и прилипшую грязь,
а я, вместо ванны и мыла, весь в пене ковыльной,
а небо – чем дальше, тем глубже…
Кричат мне те первые, но им не докричаться.
Земля под уклон, и не видно…
От пения птиц и от ветреных бурных оваций –
бесплатно, нелепо и пыльно…
Наверное, так, там, где ждут, выбивают матрацы.
А здесь, выбиваясь из сил,
лежат и морочат кузнечикам головы, пальцы
сжимая в кулак, разжимая, сжимая в кулак…
По-видимому, так играют усталые старые дети,
неведомое узнавая из снов.
Им снится янтарное дно, где ни жизни, ни смерти,
лишь мысли сияние, мысли сияние…
* * *
Отравлен субботой и горя мне мало,
я вольным пилотом лечу, напевая,
о порванных крыльях и ветре в карманах,
я с автопилотом лечу, выпивая.
Прекрасна суббота
(с высот ещё лучше!).
Я брошу работу
задолго до срока,
и вновь станут чужды
любовь и свобода.
Но небо высоко…
Но снова суббота…
Но время, но деньги, но горя мне мало,
сажу самолёт на зелёной лужайке:
залётные лужи налево, направо,
а жёлтые листья к лицу тебе, малый.
Ни звука, ни мысли…
Тупой, винтоусый,
застыл самолёт
перед тем, как нечайно
терять очертанья,
как с ниточки бусы –
коснулся – и нет их,
ни крыльев, ни чаяний…
Отравлен свободой, прости меня, мама,
никак за здоровьем мне не угнаться:
коленки скрипят, как оконные рамы,
на них бы молиться, но ветер стеклянный –
в глаза мне осколки галлюцинаций.