Уважаемый господин редактор!
В полупудовой (и замечательной) книге «Самиздат века» (ПОЛИФАКТ, Минск – Москва, 1997) в антологии «Непохожие стихи», составленной Генрихом Сапгиром, упомянут, наконец (я долго ждал этого), московский клуб «Факел», просуществовавший всего пару лет, начиная с осени 1956 года. Много ныне известных людей, пораскиданных впоследствии по свету, приходили тогда в литературную и театральную секции «Факела» в Дом культуры промкооперации в Харитоньевском переулке на Чистых прудах. Написать бы воспоминания об этом времени – было много чего интересного, даст Бог, когда-нибудь и сделаю, но сейчас пишу по другому поводу.
Сапгира, естественно, интересовали поэты. Пожалуйста. Еще до того, как он сам и Игорь Холин пришли в «Факел», там читали, выступали и даже собирали материалы (кое-что я сохранил) для первого номера журнала «Факел» (думали выпускать журнал! О, дети!) Леонид Чертков, Станислав Красовицкий, Андрей Сергеев (говорят, был Евгений Рейн, но я не видел) и упомянутые Сапгиром Юрий Карабчиевский, Александр Лайко, Семен Гринберг… Имена двух последних побудили меня обратиться к Вам.
«Они были два друга. Саша и Сеня, Семен» – пишет Сапгир и знает, что это не полная правда. Они были три друга, Саша, Сеня и Миша, Михаил, Михаил Роговский, или по факельскому прозвищу – Мишо Пингвин, – он сам придумал. На фотографии 58-го года они трое и Сапгир, а пятый, Холин, фотографировал. У Генриха, видно, были соображения Роговского опустить, может, потому, что Миша не соорудил позже ни Евгения Онегина, ни Василия Теркина, ни Горбунова с Горчаковым, а писал в то время такое:
Громыхала буханка хлеба,
Во все окна свистел дом,
А мне до этого мало дела,
У меня в голове стульев ком.
Или
Из гущи Галактик
Великого Бога послышался голос.
Он звал всех разумных
Пойти за безумьем
И ринуться к смерти.
Не верьте! Не верьте!
Может, у Сапгира другие причины были, не стану гадать. В моем собрании еще два стихотворения Михаила Роговского 58-60-х годов. Не знаю, писал ли он позднее. Эти стихи хочу предложить «Иерусалимскому журналу», во втором номере которого я встретил знакомые, близкие мне имена, кроме упомянутых, еще Мелика Агурского, Ильи Бокштейна, Юрия Мамлеева, Льва Петровича Барашкова… Сам Роговский, насколько мне известно, стихов не публиковал.
Вот эти стихи. Первое Миша читал с неизменным успехом на вечерах «Факела» в присутствии таких авторитетов как Красовицкий, Сапгир, Булат Окуджава (на встрече с литобъединением «Магистраль»). До сих пор слышу его голос:
Я летом в городе,
Я взят на мушку скукой,
приставлен к стенке, взгляд в обои.
Сейчас удар. И вдруг звонок.
В каких-то странных падежах
Звучит на дачу приглашенье,
Но я всё понял и я еду,
И точность адреса с сомненьем
Припоминаю на перроне.
Проявленная с негатива дача
на мокром, свежем позитиве
печатает изгибы листьев
и несколько домов-стандартов.
И вдруг ежами по мозгам:
там где-то дачник-подхалим
заискивает пред цветами,
там, разгребая летний грим,
клянутся травам и кустам:
«Я ваш, я с вами!»
Здесь дачник, весь на босу ногу,
влюблен до коликов в природу!
С плетеных кресел две пижамы
приподнимаются и машут.
А где она? Сейчас придет.
Она идет.
В каком-то глупом сарафане
лелеет рахитичный лист,
и, кажется, на полпути к нирване
уж растеряла здравый смысл.
Та, что топтала дух асфальта,
теперь ступает на пуантах,
и смотрит, смотрит, унижаясь,
на всё вокруг…
Неоспоримость электрички
доказана за пять минут.
И снова – дача-негатив,
я снова в городе,
я взят на мушку скукой.
И второе, написанное позже:
С торчащим букварем под мышкой
подходят к марту.
Издалека, в двадцатых числах февраля
стремянку буквы А находят,
уходят спать, сто раз подряд
твердят открытый звук, приятную стремянку А,
а утром первого числа
спокойной совестью встречают
знакомую весну и букву А.
Где распечатанные окна
продуют запах газа с кухни,
где желтые сугробы мокнут,
где стены, набухая, бухнут,
там буквы в лужах, на деревьях,
на крышах около антенн,
у стен на сырости бликуют.
Здесь не зубрят еры с ерами,
здесь весь алфавит на виду,
в витринах ХВМНП.
Весной они начала слов,
начала фраз, начала книг.
Лишь нерадивый ученик
не видит в них начала книг.
С торчащим букварем
он шляется по марту, будто по февралю,
и вечерами под землей, в тоннеле учит Ю.
«Похожа на глобус на боку».
На эскалаторе сырой порыв перевернет страницу:
«Я – похожа чем-то на меня».
Не пожалейте места, господин редактор, вряд ли оно будет заполнено чем-либо более стоящим и долговечным. Пусть маленькое собрание стихов станет памятником, памятным камушком Мише Роговскому, Мишо Пингвину, недавно скончавшемуся в Париже.
Анатолий Юнисов, США
В дополнение к письму Анатолия Юнисова предлагаем вниманию читателей «Иерусалимского журнала» еще четыре стихотворения Михаила Роговского.
Редколлегия
* * *
Яблочные джемы, звезды на щеках,
Конфитюр из сливы, ямочки в глазах.
И тени счастья набекрень по тротуарам побежали,
а вечерами от витрин еще безъявственнее стали.
И как-то разбился матрос из фаянса
с огромным наляпанным красным румянцем.
Ребристый, как термос, за окнами город
хвалился, что он магазинами полон.
И есть «Магазины румяных матросов»,
где их забирают почти что без спросу.
Их там миллионы дурацких румянцев,
которым не нужно ни моря, ни шканцев.
Их целая тыща расходится за день.
О, будь он неладен!
Ты два купила –
себе и мне подарила.
1959
* * *
Холодно по тундре днем бежать оленям,
Еще хуже ночью, колет снег рога,
Но упрямый чукча гонит, что есть мочи,
Холодно глазам.
А Валерий Брюсов ищет Атлантиду,
За спиной нахохлились часы.
Словно рьяный чукча, он идет по следу.
Не нашел Валерий, взялся за «Весы».
Умно и уютно. Я читаю книги.
Кто придумал книги? Кто придумал чукчу.
1960
* * *
Я был на свалке.
Мне стало жалко,
Что нет со мной консервной банки.
1957
СОНЕТ
Когда бы мы сонетов не писали,
Нас миновал бы ночью разговор.
Но между Ним и нами уговор,
Отдать всё то, что при рожденьи взяли.
Чтобы дары назавтра не пропали,
Проснись во тьме и вымолви: я вор.
Еще не встал в заутрене дозор –
Небесный знак, что мы не опоздали.
И обожжет лицо. Дыханье донесется.
Протянется к Отцу просящая рука.
И будет речь Его нема и горяча.
Тетрадь пустая вздрогнет и свернется.
В ушах распустится словесная игра.
Ладонь раскроется, стих выпадет, шипя.
18 января 1978