* * *
Еще не раз погоду разлинует
то ливнем, то лучами небосклон,
и облик мира юношу взволнует,
опять не раз, как было испокон,
и он, горя пытливостью, захочет
туда нащупать выход или лаз,
где откровенья бьет первоисточник,
даря нас тем, что видят ум и глаз.
И он взлетит путем воображенья,
его подхватит крыльями мечта,
и он всё ближе к тайне откровенья,
где будет смысл и будет красота.
СТИХОТВОРЕНИЕ СТАРОГО КРУЖКОВЦА
Загадка мира поманит, волнуя,
туманно правя зреньем и умом, –
тетрадку дня в окне дожди линуют,
и тёмен ход народов и времен.
И школьник смотрит в мартовское небо,
весь устремлен к разгадке впереди,
мечтает он путем, где разум не был,
до встречи с полным знанием дойти.
Обнять в закон материи устройство,
пружины правил, облики вещей,
и пусть число откликнется на свойства
растений, минералов и людей.
И он мечтает: люди и природа,
и полотно картинки за окном,
и долька талой мартовской погоды
сольются в мира полное панно.
И пусть невнятен мирозданья эпос
и неразымчив, как сплошная тьма,
он смотрит в жизнь: загадок видит ребус,
и ломит грудь от счастья понимать.
* * *
Я захотел вернуться, хоть по памяти,
к тому себе, которым прежде был, –
я эпос «Что такое математика»
лет через двадцать пять опять открыл…
Вот по Новоарбатскому мосту
и над плескучею мозаикой
воды в Москва-реке я, как лечу, иду
в читальный зал библиотеки, за реку.
Там ожидает моего прихода
пространств и чисел эпос и сокровищница, –
кирпич издания сорок седьмого года
пера и Куранта и Роббинса.
Над ним и потрудившись, и устав,
уже соображая еле-еле,
берешь для отдыха Измайлова листать
или Шенгели.
Перед пародией Измайлова
строфа стояла пародируемая,
и я глотаю Леду Бальмонта,
и пьян Толедо и Мадридом я.
И мимо здания-махины
гостиницы высотной «Украины»,
до шпиля и герба подсвеченной,
лечу обратно поздним вечером,
как со свидания, восторженный, усталый,
на крыльях логоса, и Бальмонт в голове,
и мироздание сакральным представало
в бескрайнем холоде, пустынном вдаль и вверх…
Готов рассказ, хотя и не окончен,
обрывочен и тёмен, как и память, –
к себе какому ты вернуться хочешь,
вздыхая о коньках, задачах, марте?
ФОРМА БАРАБАНА
I
Ящик музыкальный полного набора
колебаний собственных мембраны
скажет ли, какая у мембраны форма,
«можно ли услышать форму барабана»?
Строчку многостопного хорея
ловко процитировал Арнольд, –
вспомнилось, как отзыв на пароль,
многолетней давности горенье…
II
Я был юным абитуриентом
и мечтал поступить в теремок
высотный университета,
и как-то смог.
Так приняли меня в студенты
(а потом и в аспиранты зачислят)
механико-математического факультета
гигантов мысли.
На третьем курсе я просил
Арнольда Владимира Игоревича
быть моим научным руководителем.
Он согласился.
Ныне он – член-корреспондент
Академии Наук СССР,
а я уже не студент
и еще не пенсионер
по трудовому статусу –
не тот еще возраст.
Но по весу усталости
и отсутствию бодрости
я давно уже пенсионер –
поверхность ума заржавела,
на душу хромая, на тело,
калекою ходишь теперь.
III
Я бы ожил опять – многообразия, маятники –
Владимир Игоревич, сегодня бы Ваш
лекций курс «Классическая механика»
сидя и слушая в аудитории ноль-два
главного здания
Московского Государственного
Университета
на Ленинских Горах.
(Несколько даже странно
излагать всё это –
ордена кого, имени –
в стихах.)
Боже, с каким бы рвением
сегодня бы слушал я
курс Ваш «Обыкновенные
дифференциальные уравнения»…
IV
Не стыдно говорить на бы
и давним обольщаться снова,
но обстоятельствам былого
вернуться не дано, увы.
* * *
Кружок танцев,
годы школьные ранние;
скоростной бег
на коньках,
отрочество;
как в проявителе,
в уме полоскание
задач,
юность;
отечество, отчество,
флаг чистой правды,
иврит язык,
и судьба загорелась,
пожар перелета
был, видимо, пик
молодости;
и пошла зрелость;
танцы,
лед горячей заливки,
лица рядом,
истины брызги, –
всех потерял я,
сиротливо
жить, их утратив,
родных и близких.