Юрию Владимировичу Шаркову-Соллертинскому[1] хорошо жить в этом мире. Его «Долгое мгновение» длится и будет длиться – так оно емко, так интенсивно, так открыто краскам, звукам, всему богатству жизни. И, кажется, неважно, какие конкретные впечатления питают поэзию Ю. Шаркова, – его возлюбленная Россия, с которой поэт никогда не расстается – с ее морозами, пахнущими «свежим бельем» и «робкими замарашками» – веснами, c ее торными и непроторенными дорогами, которые он как солдат, как геолог, как лесник прошел вдоль и поперек, – или Израиль, куда его привела судьба и который он жадно, и восторженно, и болезненно пытается вобрать в себя, освоить. Везде – чудо, «посмотрите, на каждом шагу!»
…Под луной громадно, странно
Обозначились пруды,
Ивы встали из тумана,
Как русалки из воды.
Ель, что из лесу торчала,
Как забытый старый зонт,
Вдруг на цыпочки привстала
И глядит за горизонт…
« Хороши-и-и» – помчалось в дали,
Повторяясь, как стихи.
«Хороши-и» – вдруг закричали
По деревне петухи…
Вот и славно. День был труден.
Новых сил поднаберу,
Заглянув за кромку буден,
Как та елка на бору.
(«Полночь»)
Поэт постоянно «за кромкой буден», как будто нет их в его повседневном существовании. Влюбленность – вот чувство, которое не покидает Юрия Шаркова, которое присутствует в каждом стихотворении:
«Равно люблю и степи опаленность / И хрупкость льдов, и бронзовость полей. / Изо всего, что есть в душе людей, / Мне предками подарена влюбленность». Чувство, весьма редкостное в наше время.
Не случайно появляется « Баллада о последнем мамонте» с красноречивой концовкой:
Преследует меня виденье,
Лишь за людьми закрою дверь:
Снега, конец оледененья
И древний одинокий зверь.
«Последний могиканин», «древний одинокий зверь» возникает и в стихотворении «Скворец»:
Птицы песен своих не меняют.
В них высокий и смысл, и лад.
Но с годами скворцы исчезают
И пустыми скворешни висят.
Вымираем и мы понемногу –
Могикане в неправом бою.
Дайте только допеть, ради Бога,
Нам по-своему песню свою.
Оговорка «в неправом бою» – вовсе не оговорка. Ощущая свою правоту и сомневаясь в ней, люди старшего поколения страдают от необходимости приспособиться к новой реальности, к новым правилам игры в искусстве: «Железа запах и бензина, как зверь лесной, я не люблю…», – пишет Юрий Шарков в стихотворении 1989 года.
Впрочем, у поэта нет нужды приспосабливаться, «бежать за комсомолом», никто не в силах ему помешать «петь по-своему», у него свой мир, обширный, обжитой, даже уютный, если можно говорить об уюте, когда речь идет об отношениях с природой – с камнем, лесом, со зверями и птицами. С ними у Юрия Шаркова отношения близкие и доверительные, ему с ними «домашнее», чем в интерьере, которого почти нет в его лирике.
У холма под грудью белой
Нежно, нежно тень легла…
Стога собрались на лугу.
Неспешно лось бредет по броду.
Луна, присев на берегу,
Забрасывает блики в воду…
…А тени, прячась от жары,
Как овцы, улеглись за камень…
…Как тряпки, мокрые грачи
Уныло стынут на заборе…
Каждая метафора необходима, определяет настроение всего стихотворения, органична в его прозрачной, безыскусной ткани.
Книга Юрия Шаркова необычайно цельная. И в стихах военного времени, почти хроникальных, горестные картины гибели и разрушения просветлены деталями живой, «природной» жизни:
У стежки улеглись бойцы.
В тыл отвели остатки части.
Играл щенок нелепой масти.
В ромашках бегали скворцы.
И какой страшный контраст этой мирной картине в последней строфе стихотворения:
Высоко, на обрубке клена,
Не то живой, не то мертвец –
Тяжелым взрывом пригвожденный,
Как на кресте, повис боец…
(«Отступление»)
Стихи о войне трагичны, но трагическое восприятие мира не свойственно Юрию Шаркову. Есть стихи элегичные, стихи-расставания, как есть они у любого автора, но поэт приемлет мир, хотя подчас его доверие, даже простодушие бывают обманутыми.
Характерно, что правды он ищет не у людей, а у природы, то прекрасной и гармоничной, а то терпящей бедствие – и нередко по вине людей. Не оттого ли вторая страсть Юрия Владимировича – резьба по дереву, которой посвящены и некоторые страницы его книги. Об этом лучше скажет сам поэт в стихотворении «Слов не нахожу». Название несправедливое – слова он находит:
…Являются из стружечных пелен
Рожденные рукой моей влюбленной,
Испуганный моржонок, грустный слон –
Дитя большое Африки зеленой.
Как знаки бедствия их людям покажу.
В тех бедах мы чудовищно неправы.
Нет, я беру резец не для забавы,
А потому что слов не нахожу.
Сочинение стихов и резьба по дереву – в своих мечтах Юрий Шарков даже ставит два эти занятия рядом: «И все ж я грежу суетной натурой / (И пусть зачтется это мне в грехи): /В музеях – деревянные скульптуры, / В руках у школьников – мои стихи».
Поэзия его – жизнелюбивая, но отнюдь не благостная – в ней и драматизм, и напряженность, и чуткое ощущение времени и современности:
Своим трудам я не судья.
Не мог не заболеть я
Шершавым духом бытия
И горечью столетья.
Страшен век, но сквозь «нахмуренные, непроглядные» годы неминуемо пробивается свет: «Наш век останется, как шрам, / Который ноет в непогоду».
И в самых драматичных стихах Шаркова присутствуют основные качества его поэзии – мягкий лиризм, искренность, нежность, поиск и обретение гармонии.
Ссутулившись под ветром и дождем,
Толпою тополя, не глядя в небо,
Чего-то ждут, как мы покорно ждем
В очередях за молоком и хлебом.
И если есть у тополей душа,
То им сейчас должно быть так же трудно
Средь клетей зданий думать и дышать,
Где малодушно так и многолюдно.
Без слез. До слез нам стало далеко.
Как арестанты, плакать разучились,
Не потому, что на сердце легко,
А потому, что мы ожесточились.
Листва осенняя и ржава, и красна.
Мы маемся, чем далее, тем лютей.
И забываем в грубом неприюте,
Что в каждой почке спрятана весна.
Не могу не привести стихотворения, занимающего особое место в книге, где не так много стихов посвящены близким поэта, его семье, стихотворение, особое еще и потому, что построено как развернутый образ – принцип, очень мне близкий.
Я отделен стеклом алмазным
От стужи лунного двора.
Я оглушен трудом напрасным
И сокрушением добра.
Но если я к стеклу приближу
Свое горячее лицо –
Я, как живую, мать увижу
В прожженное во льду кольцо.
Она ступает в снежной глади,
Держа меня в своих руках,
В лицо растерянное глядя
И успокаивая страх.
Зачем теперь, в глухую просинь,
Она несет меня, светла?
Не душу ли мою уносит,
Как в жизнь когда-то принесла?
Подлинным испытанием, чреватым потерей внутренней гармонии, обретенной всей прошлой многотрудной жизнью, стало для исконно русского человека и поэта Юрия Шаркова переселение в Израиль:
«Прощаюсь я, еще сильней любя. / В душе неладно и на сердце скверно. / Но никого не предал я, наверно. / Я предаю лишь самого себя…» («Прощание»).
Кто осудит это понятное, знакомое многим чувство, выраженное с искренностью и прямотой? И здесь еще чужой, и там уже не свой… Конечно, огорчаешься, спотыкаясь о «наше – ваше – не наше» или «хочу домой» («Здесь лишь, как наши, воробьи / И голоса котов в подъездах»). Но постепенно властное «не наше», израильское, покоряет поэта и даже влюбляет в себя, зрение обретает новую остроту, а голос – новую энергию. И восприимчивая душа отзывается на другую боль и другую красоту, «на хаос и лад Иудейской пустыни, и хаос и лад иудейских судеб», отнюдь не предавая себя:
…Соль воды на камнях раскаленных,
Соль волны коростой на губах.
Неужели столько слез соленых,
Столько горя собрано в волнах?..
И чего здесь боле – света ль, горя?
Но такая вышла канитель,
Что горчайшее на свете море
ЯМ-А-МЕЛАХ в ЭРЕЦ-ИСРАЭЛЬ.
(«Водопадов влажная прохладность…»)
Даже ивритские слова в русских стихах, которые обычно раздражают, здесь уместны. А как поэтична и притягательна такая, например, строфа:
И лишь, когда из-за селений
Взойдет свидетелем луна,
Согнувшись, сядет на ступени
Почтительная тишина.
(«Руины Бейт-Шеана»)
И вот стихотворение, совершенно меня покорившее своей изобразительной силой. Оно написано в Израиле в 1993 году:
Потряхивая узким задом,
Тащил он непомерный груз
С автомобильной трассой рядом.
Извечная на морде грусть.
Менялось все: потоков ропот,
Пустыни сны и войн обвал,
Дороги царские и тропы,
И даже очертанья скал.
Менялись языки и люди…
Он был таким же, как всегда –
Костистый раб неслышных буден
И незаметного труда.
Казалось, если все дороги
Бурьяном в мире зарастут,
Ослиные седые ноги
Одни по их следам пройдут.
Путей запутанных петлистость,
Времен бездонность и небес.
Ушей огромных бархатистость
И глаз египетский разрез.
И еще – книга Юрия
Шаркова изящно проиллюстрирована самим автором.
[1] Редколлегия «Иерусалимского журнала» сердечно поздравляет Юрия Владимировича Шаркова-Соллертинского с восьмидесятипятилетием и с выходом в свет новой книги стихов!