* * *
Ощущенье, будто жил я здесь когда-то, да забыл, как звали,
так же, как и нынче, от уродств мрачнея, от красот балдея.
Счастлив был? Не знаю. Умирал? Конечно. Воскресал? Едва ли.
Здравствуй, Галилея! Здравствуй, Самария! Здравствуй, Иудея!
Что это за песни? Что это за шутки? Что это за нравы?
Как развязны дети! Как хриплоголосы жилистые бабы!
А моря и речи солоны чрезмерно, а цветы кровавы.
У воды и тверди, у любви и смерти разные масштабы.
Говорят, что ныне время наступило собирать каменья.
Вот они – каменья, да никто покуда их не собирает.
Каждый лезет в горку, каждый ладит норку в меру разуменья,
молится прилюдно, только в одиночку слезы утирает.
Помнит моё тело розовый песчаник, чернозём галутный,
а над головою – то озноб оливы, то березы трепет.
Вот ещё немного – и, глядишь, повеет ветерок попутный
и к холмам зелёным, и к пескам калёным душу вновь прилепит.
* * *
Клин – простой механизм.
Грохот прибоя, дурманящий дух эвкалипта,
призрак печали, доселе душой не избытый, –
угол живой, устремлённый к границам Египта,
клин журавлиный, меж прошлым и будущим вбитый.
Не над лесами, в которых прорехи зияют,
не над полями в осеннем убранстве сиротском,
а над холмами, на коих поют и стреляют,
нянчат детей и торгуют своим первородством.
Море и небо едины, как юность и старость,
горькою влагой напитаны крылья тугие.
И от былого почти ничего не осталось,
разве что этот простой механизм ностальгии.
* * *
Мне голос был…
«Твой путь к истокам нелогичен
и в высшей степени смешон,
«святой» язык тавтологичен
и рода среднего лишён.
Ах, эти крайности Востока,
пристрастье к радостям земли!
В твоих исканьях мало проку…»
– А ну, нечистый, отвали
Пускай ты даже прав, однако,
сюда я прибыл неспроста,
быть может, выведет из мрака
меня моя неправота.
Не тем, что белую бумагу
мараю издавна, спасусь,
а тем, что в землю эту лягу
и в небо это вознесусь.
* * *
Подружка моя,
я тебе советую:
никому не давай,
залепи газетою!
Алик, по кличке Шкалик, ругался матом,
пил, как мужик, и гонял голубей шестом.
Стать паханом мечтал он, а стал солдатом
и в Будапеште погиб в пятьдесят шестом.
Меж пионерским звеном и кромешным адом
пел он срамные частушки, виляя задом.
Ныне, тасуя колоду годов своих,
вдруг в Иудейской пустыне я вспомнил их.
Чья-то подружка, по склону брела пастушка,
бывшая вряд ли читательницей газет,
рядом дремали на выступе скальном пушка
и пёстрая змейка, являвшая букву «зет».
И в бедуинский посёлок, пронзённый светом,
традиционно втекали с холмов стада,
словно бы Алика-Шкалика в мире этом
не было, не было, не было никогда…
* * *
Григорию Кановичу
Слёз вернее не выработано критерия,
радость эгоистична, неглубока.
Только боль заслуживает доверия,
лишь – тоска.
Потому и десница гармонизирующего утрату
замирает над буковками и дрожит,
что, по сути, лишь то подлежит возврату,
что возврату не подлежит.
Оттого и горбатишься, мир удерживая ускользающий,
весь в напряге – от стоп до плеч,
как моэль, младенчика мертвого обрезающий,
чтобы душу его сберечь.
* * *
Что придаёт нам силы?
Может быть, чувство долга?
Иль опасенье, как бы
не потерять лица?
…Лезвий «Восход» и «Спутник»
хватит ещё надолго,
а если бриться реже, –
может, и до конца.
ЛАВ СТОРИ
Он неважно пока говорит на иврите,
объясненья свои одиозным «смотрите»
предварять избегает. Услышав «беседер»,
вспоминает наполненный тушью рейсфедер
и чертёжницы профиль, –
однако тем реже
и случайней, чем цель вожделенная ближе.
Он уже побывал в Катманду и Пирее
и надеется фирму представить в Париже.
А чертёжница грязь среднерусскую месит,
кулачки покрасневшие сунув в карманы.
Отпуска же обычно проводит в Одессе,
где с евреями местными крутит романы…
ВАРИАЦИИ
1.
Костёр вселенский затухает,
всё больше пепла и золы.
Кощей Бессмертный подыхает,
как хрупко острие иглы!
Настал последний час злодея,
никто не минет царства тьмы:
бессмертья попрана идея.
Чему же радуемся мы?
2.
Ах, ребе, спасибо за мудрый совет, но
присутствие в доме козы не заметно
и, что ещё хуже, отсутствие – тоже.
Нам с этим придётся смириться, похоже, –
живущим в сторожке эдемского сада,
где яблоку негде упасть и не надо,
поскольку все яблоки – там, за забором.
За это Господь нас одарит простором,
и душ наших стайка в зенит вознесётся.
…А козочка пусть на лужайке пасётся…
3.
Девочка Маша явилась без спросу,
всюду её пребыванья следы.
Не расплетя свою русую косу,
разоспалась на вершок от беды.
Стул опрокинут и суп не доеден,
на домотканой скатёрке – пятно.
Есть от чего возмутиться медведям,
жаль, что не заперто в спальне окно.
Нет, не настичь им нахальной резвушки,
слишком у страха глаза велики.
Вот уж редеют стволы у опушки,
вот уж мерцают домов светляки.
Бедные, бедные дети дубравы!
О справедливости как ни радей, –
нету на тварей двуногих управы,
нету спасенья от этих блядей!
4.
Отнюдь не об яйце разбитом плачем, –
скорей об эфемерности удачи.
Ведь просто не готовы, может быть,
мы были золотые яйца бить –
ни дома не учили нас, ни в школе.
Простое – мы б в два счёта раскололи,
морока с этим златом-серебром!
…Давай-ка хоть скорлупки соберём…
5. И. ЦАРЕВИЧ И С. ВОЛК
Автор (иронично):
Слишком, Волк, твой порыв безогляден.
Ах, неужто ты стал филантропом?
Твой седок чересчур зауряден,
что ж ты мчишься, как лошадь галопом?
С. Волк (кротко):
Просто в мире, уставшем от злобы,
мы приязнь проявляем невольно
и того, осчастливить кого бы,
выбираем весьма произвольно.
Автор (ехидно):
И однако ты выбрал не смерда,
а наследника царского трона!
С. Волк (сердито):
Оттого, что служу я усердно,
ты, надеюсь, не терпишь урона?
Я не вижу причины для спора,
недоели твои приставанья.
Убирайся, хулитель фольклора!
Прикажи его выпороть, Ваня!
* * *
Полузабытые лица – соседи, враги и друзья,
словно во сне, выплывают из небытия.
В Хайфе – коллега, родня – в Маале-Адумим.
Эта страна нашпигована прошлым моим.
Словно актёры, блюдя театральный шаблон,
после спектакля выходят на общий поклон.
Главный итог подведён и исчерпан сюжет.
На эпилог уже, кажется, времени нет.
* * *
Пока душа меняла оболочку
Пока душа не сменит оболочку,
мне б вынянчить ещё хотя бы строчку
и самому себе её прочесть,
чтоб вечности мгновенье предпочесть.
Пускай, как след на глади речки мелкой,
оставленный скользящей водомеркой,
она, едва заметная для глаз,
продлит моё присутствие средь вас.
БЕЙТ-КНЕССЕТ
Видать, придётся забыть о надеждах
себя не чувствовать лишним
среди соплеменников в белых одеждах,
общающихся с Всевышним.
Сделанные как бы из другого теста,
они уже выдавили из себя рабов,
все места закупили, сидура тексты
у них отскакивают от зубов.
Их зажиточность, в сущности,
есть компенсация бедности,
рык погромный уже им невнятен,
а кровь не видна,
Но надгробия предков наших
в черте оседлости
до сих пор разрушает
Одна и та же шпана.
Я стою у стены,
безусловно на них похожий,
между жизнью и смертью,
а также добром и злом,
и с небес на зов их явившийся
ангел Божий
и меня осеняет
прозрачным своим крылом.
* * *
Прощайте, Ньютон! Сколько лет
крошил я мел за вами вслед, –
уж и не помню точно.
А если было что не так,
не обессудьте, Исаак,
я это не нарочно.
Я был обычным толмачом,
учил детишек, что почём,
что истинно, что ложно,
в краю, где крали испокон,
где лишь физический закон
нарушить невозможно.
Я улепетывал не раз
от лживых фраз и мутных глаз,
и поз ненатуральных
в прозрачный космос, в мир ничей
остронаправленных лучей
систем инерциальных.
Но вышли сроки, я – старик,
и мне б напудренный парик
не помешал, ей-богу.
Нелегкий год – парад планет,
задачи есть – решений нет.
Видать, пора в дорогу.
Гуд бай! Я сделал всё, что мог,
а как подсчитывать итог,
не отходя от кассы, –
от вас зависит, господа.
Но ускоренье, как всегда, –
от силы и от массы.