Нина Воронель написала приключенческий роман с непременной love story – книгу для «всех». Это вторая серия трилогии «Гибель падшего ангела». В первой, с элементами готического романа, действие происходило в старинном замке – теперь оно переносится в таинственную библиотеку, где вдалеке от любопытных глаз ведутся переговоры арабского принца с израильтянами.
Обе стороны стремятся тайну свято сохранить и, само собой, обеспечить безопасность мероприятия. Коварные враги ставят себе противоположные цели. Кто друг, кто враг, а кто просто так – книжки читает, – к удовольствию любителей жанра, определить поначалу совершенно невозможно, и читатель бродит в густом тумане, который рассеивается, как ему и положено, только к концу романа.
И трупы, и эротика – все по обязательному меню, все останутся довольны. Но есть и специфические блюда: в наличии большая гомосексуальная тема, поданная в психологическом и гуманистическом ключе – симметричная лесбиянскому сюжетцу на обочине первой книги (страшно представить, что может ожидать читателя в последней серии). В наличии также легкий инцестуальный флер: у злодея – любовника матушки героя – в иные времена был роман с подругой Ури, все еще остающийся сюжетно актуальным. Предлагается также эдипов комплекс Ури. То есть много чего интересного.
А еще – исторический роман в романе. Что-то вроде «Рукописи, найденной в Сарагосе»: вдруг возникает некий зашифрованный дневник, переносящий действие на иные берега, а в том дневнике – роман о Рихарде Вагнере (возбуждающий ассоциации с романом Годунова-Чердын-цева).
Да, вот еще: большой хэппенинг – костюмированное и исторически точное воспроизведение битвы при Ватерлоо. Драгуны с красными носами, уланы с положенными им хвостами – кусают длинный ус, скачут, палят из ружей и пушек и воинственно машут саблями. Во время этих гуляний, с воодушевлением представленных местными пейзанами, возникает непредусмотренный знаменитым сражением труп. Мы-то, читатели Честертона, только того и ждали: где спрячет мудрец труп? Ну конечно, в сражении! Подумаешь, тоже мне, бином Ньютона!
Но ведь, согласитесь, в такого рода сюжетах не только неожиданность, но и предугаданность партитуры создает желанный эффект. Кого бы тут привести в пример? Да хотя бы Хичкока! Известный кинорежиссер так определяет излюбленный свой прием: «поощрение захватывающего дух любопытства и создание чувства сообщничества между режиссером и зрителем, которые знают, что должно произойти».
Теперь, вроде бы, про приключенческий роман действительно все – можно поставить точку.
И взглянуть на вещи с иной (внефабульной) стороны.
Чем отличается Честертон от, скажем, Артура Конан-Дойля и Агаты Кристи? Интерес последних целиком сосредоточен на детективе: на его механике, динамике, загадке и ее неожиданном разрешении. Впрочем, стоит оговориться: Василий Розанов нашел в историях Конан-Дойля совсем иные (о, совсем иные!) материи, а в повествовании Агаты Кристи можно увидеть много чего, не сводящегося без остатка к жанру, – скажем, любовь к английской деревне порой только простодушно притворяется инструментальной и, кажется, сама готова использовать сюжет для очередного самопроявления.
И тем не менее по сравнению с Честертоном они пуристы: ведь для Честертона детектив – лишь излюбленная форма рассказа о действительно важных для него вещах.
Точно так же важные для Нины Воронель вещи вовсе не утилизируются сюжетом и живут своей собственной, вполне независимой от него, жизнью.
Русский читатель первой книги трилогии – «Ведьма и парашютист» – только лишь отчасти может оценить напряженность еврейско-немецкой love story, в особенности, если еврейское дается в израильской аранжировке. Германия до сих пор остается в еврейском массовом сознании непреодоленной темой – еврейская эмиграция в Германию представляется чем-то чудовищным.
Между тем героиня романа – «ведьма» – воплощение des deutschten Weiblichen – в более широком контексте воплощение Германии и Европы, заворожившее молодого израильтянина. Под сурдинку дана тема блудного сына: герой – еврей-свинопас немецкой ведьмы – для повышения градуса занимается заодно и убоем нечистых животных. Неспециализированный читатель не углядит оксюморона в свином сюжете евангельской притчи – Нина Воронель возвращает ему смысл, внятный тем, кому этот рассказ первоначально был адресован. Герой в сладостном плену («рабстве») у ведьмы-Европы с ее замками, подземельями, ужасными тайнами, священными камнями, свиньями, неведомым в Стране Израиля чудом листопада и культурой, культурой, культурой… Как мог ты, смелый и свободный, забыться у ласковых колен? Израильской маме-йеке* все это представляется полным кошмаром.
Борьба за Инге становится и борьбой за Европу. Персонифицированный террор хочет ее использовать и подчинить, молодой израильтянин – влюблен и очарован. Ури реставрирует немецкий замок – Карл хочет взорвать все это отжившее европейское мироустройство, репрессивную культуру, сковавшую свободу человека.
Действие второй книги трилогии также разворачивается в самом сердце Европы – в старой доброй Англии. Это, с одной стороны, деревня, а с другой – средоточие культуры – библиотека с хранилищем редких книг, древних рукописей и инкунабул. Все вместе – воплощение западного мира.
Не ведающий израильских реалий читатель не увидит ничего особенного в описании летнего дождя – мало ли таких текстов в литературе?! Однако автор и его израильские герои живут в мире, где дождя летом не бывает НИКОГДА, где летом смиренно молятся не о дожде – только о росе, и в этом контексте сцена дождя теряет свою нейтральность: написать о летнем дожде хотелось совершенно безотносительно, о, как хотелось, сидя у себя в северном Тель-Авиве, еще раз пережить это великое европейское чудо!
В известном смысле главный субъект романа – библиотека (в первой серии эту роль играл старинный замок), она не просто background, она живет самостоятельной и не сводимой к сюжету жизнью. На протяжении почти всего повествования возникают книги, полки, двери, переходы, узкие лестницы, галереи, хранилища. Герои живут в сгущенном мире культуры. Тень Борхеса явственно бродит по таинственной библиотеке.
Библиотека задает уничтожающий масштаб происходящему – величественное обрамление сиюминутных политических и человеческих страстей. Еврейско-арабская интрига нуждается в большой европейской библиотеке только лишь как в инструменте прикрытия, только как в декорации. Многочисленные агенты искусно изображают европейцев и притворно листают старинные фолианты, вовсе не интересуясь их содержанием.
В «Полете бабочки» как бы пародируется картина мира, которая предполагает таинственное еврейское сокрытие за разнообразными масками: худшие подозрения подтверждаются – самые неожиданные персонажи действительно оказываются евреями.
Роман наполнен культурными реалиями Европы – еврейские отсутствуют начисто. Самое древнее из упомянутых еврейских событий – Война Судного дня. 1973 год. В терминах книги, «Йомкипурская война» – мелкий пример специфического русского волапюка в Израиле. Можно сколько угодно говорить о тысячелетиях еврейской истории, богатстве, глубине, высоте и красоте еврейской культуры – но уж, извините, чем богаты, тому и рады. В романе Нины Воронель не имеющим ничего своего за душой бедным детям сионизма нечего противопоставить неотразимому влечению к Европе – они безоружны. Бен-Гурион говорил: у меня нет других евреев. Вот и у Нины Воронель других евреев тоже нет.
Карл, желающий взорвать Европу, – сам подлинный европеец, он персонификация ее собственной воли к смерти. Ури чужак, пришедший из-за моря и полюбивший. Карл – возненавидевший, но свой: это его мир, его «библиотека». Его конфликт с Европой – семейный конфликт, его неотразимое мужское обаяние – обаяние не только арийского облика, но и европейской души. В дни долгого заточения он пишет роман о Вагнере, роман о Европе – о ком могли бы написать роман еврейские герои книги?!
В конце первой части трилогии Ури обнаруживает останки Карла; «Карл больше не придет», – последние (утешительные) слова книги. Во второй части Карл воскресает. Надо полагать, третьей книги ему, из жанровых соображений, никак не пережить. А жаль – уж больно хорош! Ну и кроме того, типологически он, конечно, бессмертен, как бессмертен бунт Европы против самой себя.
Мать Ури, прекрасная Клара, твердо знает, что Вагнер – «нацистский ублюдок» (грубое и примитивное идеологическое клише из тех, которые, вообще говоря, не свойственны сознанию героини), но она не в силах противиться его музыкальному напору. Как и обаянию Карла, который, симметрично Вагнеру, оказывается в конце концов нацистским ублюдком.
Роман Клары и Карла, как и роман Ури и Инге («ведьмы»), – еврейский роман с многоликой Европой. Для Ури и Инге – это любовь двух миров, негалахический плод которой растет во чреве Инге: ребенок Ури уже не будет «настоящим» евреем. Если только Нина Воронель не прервет насильственной рукой Карла ее беременность, а то и жизнь, в последней книге трилогии и, ради великой сионистской идеи, не возвратит Ури в еврейский мир, лишенный листопада, летнего дождя, «библиотеки» и священных камней.
Проблема в авторе: ведь здесь Нине Воронель придется разрешать не только сюжетные коллизии, но и проблемы большого контекста. Конечно, Ури остается и в Европе израильтянином, более того, он рискует жизнью, выполняя задание родных спецслужб – на этом, собственно, и построен роман. Но внесюжетно, по большому счету, это не имеет ровно никакого значения. Автор волен, конечно, распорядиться судьбой своих персонажей (хозяин – барин) – да только большой выбор Ури уже сделан.
Бедный Самсон Вырин оказывается посрамлен и в «Полете бабочки»: правды нет и выше. Со свинопасом Ури, как и со станционной дочкой, вопреки евангельскому назиданию, визуализированному в повести в народных картинках с приличными, как бы специально для Нины Воронель, немецкими, стихами, ничего дурного вдали от «отца» не произошло – оба они явным образом прижились на чужбине, и небеса не спешат покарать их (ну разве что меч, отвергнутый Иваном Белкиным, возьмет в свои руки Нина Воронель – впрочем, я рассчитываю на ее милосердие).
До Карла у Клары было бесчисленное множество еврейских любовников. «Бесчисленное» даже не столько в смысле их количества, сколько в смысле их жизненной незначительности – они просто не шли в счет, их как бы и не было. Карл – совсем иное, тут большая европейская страсть. Как бы нарочно (почему как бы? просто нарочно!) рядом обретается бывший любовник – высокопоставленный функционер израильских спецслужб. Ну никакого сравнения! Нина Воронель вложила в карман рубашки работника героической профессии меняемую раз в три года зубочистку – пусть будет рядом с Карлом еще гаже!
Занятный момент: Клара знакомится с Карлом по пути с концерта Вагнера в Иерусалиме, и этому знакомству предшествует полная перемена отношения к композитору: от априорного рационального отвращения до невольного чувственного влечения. Она размышляет о Вагнере, и тут появляется Карл с его акцентированно породистым арийским обликом. Вагнер вызывает Карла из небытия.
Связь Карла с Вагнером намечена еще в предыдущей книге:
Ури, видя фото Карла, непроизвольно сравнивает его с вагнеровским Зигфридом. Там, впрочем, это выглядит не более чем расхожим клише, оброненным мимоходом, случайным и ни к чему не обязывающим замечанием, тут же и забытым – из этого едва видного семечка вырастает баобаб.
В первой встрече Клары и Карла возникает забавный узор, едва ли предусмотренный автором, но зато диктуемый рельефом. Впрочем, с чего я взял? Может, и предусмотренный. Знакомство героев происходит на дороге, ведущей из Иерусалима в Тель-Авив. Не просто на дороге между двумя этими городами – тут важно именно направление движения: это большой горный спуск.
На иврите спуск – йерида, подъем – алия. Смысл этих слов, соответствующих исходно чисто физическим действиям, давно уже расширен: алия – это, кроме того, духовное восхождение, йерида – духовное снижение, падение. Вызов к чтению Торы в синагоге – алия, репатриация в Израиль – алия, приезд в Иерусалим – алия. Эмиграция из Израиля – йерида, наихудшая йерида – в Германию. Таким образом, Карл ловит Клару на йериде.
Роман с Карлом – мужским лицом Европы – кончается для нее полным крахом. О, Европа умеет прельстить и использовать евреев! Теперь Кларе не остается ничего, кроме как вернуться в свой еврейский мир и зализывать раны, которые вряд ли когда-нибудь заживут.
«Полет бабочки» – книга, напитанная эротикой. Речь даже не об откровенных сценах (хотя и это непременное блюдо в меню, конечно, имеется), а об общей атмосфере. Клара окружена эротической аурой, она источает эротические флюиды. Все это тонко и умело исполнено. До сих пор Клара всегда (типологически) была победительницей, манипулирующей мужчинами, но годы уходят, и стареющая женщина пристально-сокрушенно разглядывает морщинки у глаз. Карл появляется в момент острого кризиса, он – идеал мужчины, он возвращает ей наполненность и осмысленность жизни. И вот, на взлете внезапного немыслимого счастья, в точке самого великого своего любовного торжества Клара сокрушена, сердце ее навеки разбито – Карл-таки украл ее кораллы. Какое значение имеет сюжет?! – драма обманутой женщины внесюжетна, боль Клары больше перипетий приключенческого романа.
И милосердная Нина Воронель прерывает потерявшую вдруг смысл жизнь своей героини, материализуя глухую («кладбищенскую») стену, перед которой та вдруг очутилась. Впрочем, глядишь, Нина Воронель, поступив не менее милосердно, воскресит ее в следующей книге – свои возможности чудотворства она уже продемонстрировала с Карлом. Правда, с ним было попроще: он ведь больше, чем человек, – он вечный бунтующий дух Европы, Клара же просто обыкновенная несчастная женщина, но ведь, с точки зрения читательского интереса, – Клара не меньше Карла.
Выбитый
из колеи Ури звонит из Англии своей далекой немецкой подруге. Какой-то
необязательный разговор. И вдруг она на пустом месте, как бы невпопад
спрашивает: ты что, был сейчас с женщиной? И сердце обрывается, и большая
политическая и культурологическая игра со всеми сюжетными ухищрениями
становится неважна перед внезапной, ничем не мотивированной, догадкой
страдающей женщины, которая перестает на мгновенье быть персонажем романа.
* Йеке (израильский сленг) – евреи – выходцы из Германии. Йеке – производное от jacket. Евреи из Германии, составившие особую иммиграционную волну в Палестину после прихода Гитлера к власти, продолжали упорно ходить в пиджаках – одежде, казавшаяся странной и совершенно неподходящей к здешней жаре.