* * *
Вот я среди соплеменного люда
Вымечтан издали, сплошь узнаваем
Мне же бормочет прапамять-историк.
Дворик залатанной вымосткой выстлан.
Взгляд мой ввезен незаконно. Он странен.
Так оставляется дворик в покое.
Возле иерусалимского рынка
Все времена – миг единый на свете,
1996
ИЕРУСАЛИМСКИЙ РОМАНС
Благие порывы за давностью срока
не вымостка в ад и не радужный дым.
Мы не добрались до гробницы пророка
у древней дороги в Иерусалим.
Не наши тень с тенью почти близнецами
в песок просочились на кромке морской.
И в праздном дозоре не мы за зубцами
прошли вдоль по верху стены городской.
Прельстив слух и зрение, жизнь соразмерит
соблазны картинок с пределом щедрот.
Напрасно настраивал скрипку Кинерет
и ветер пускался в смычковый полет.
И если, как будто крутя киноролик,
кафе-ресторанчик порой зазывал, –
счастливчик с везуньей садились за столик,
а нас в этой роли никто не знавал.
Мы зря поднимались на пик упований
и в гору недоли. В итоге, меж них
гряда облаков, как цепочка желаний,
едва серебрится одна на двоих.
И тот, кто присматривает за сюжетом,
навряд ли его повернет невзначай,
хоть сказано было не здесь, не об этом,
не нами: «Уже и не надо… Прощай!»
1997
ВАЛЬС ГРИБОЕДОВА
Б. Голлеру
Зданье музея Рокфеллера
сбоку стены городской,
как для обложки бестселлера,
если представить такой.
Будка охраны для верности,
башня – и, как бы сквозь лак,
флаг Департамента древностей
и государственный флаг.
В городе ветхом, расколотом
случай неисповедим.
Вровень с мечетью под золотом
ты, одна из егудим,
то есть чужачка по статусу,
дважды в присутственный день
быстро проходишь по пандусу,
вправду – живая мишень.
Минуло время для выспренних
слов. Как посмотришь, видны
сколы на каменных выступах
от Шестидневной войны.
Вдоль галереи колышутся
тени от флагов, двоясь.
Эхом под сводами слышится
вальс – грибоедовский вальс.
Жаль, что не часто приваживать
блеск фортепьянный и прыть.
Где-то на воле не хаживать,
а до потемок служить.
Не синекура, а ревностный
долг дипломата, на грех,
или хранение древностей –
Музе хватает помех.
Тихие и торопливые
звуки, как знаки судьбы.
Грустные дни и счастливые –
до разъяренной толпы.
Жизнь петербургская, разве ты
вновь закружишься, светясь?..
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три.
Что ты здесь делаешь, вальс?
1998
НОВАЯ АНГЛИЙСКАЯ ПЕСНЯ
Ане
Снег падал на дороги,
валился и лукавил.
Застряли все в итоге,
кто где, помимо правил:
король в гостях у девы,
а юный принц у дамы,
скрипач у королевы,
а мальчик возле мамы.
В приятнейшей беседе,
нежней и легче шелка,
желают лорд и леди,
чтоб снег не таял долго.
Вздохнул король у девы,
а юный принц у дамы,
скрипач у королевы,
а мальчик возле мамы.
Отъездила столица.
Под кучеровы храпы
со стуком пес ложится
на все четыре лапы.
Зевнул король у девы,
а юный принц у дамы,
скрипач у королевы,
а мальчик возле мамы.
Над крышами не звездно.
Снег в небе. И прекрасно,
что отпираться поздно,
что утром станет ясно:
король-то наш у девы,
а юный принц у дамы,
скрипач у королевы,
а мальчик возле мамы.
Из теплой части света
на дальнем расстоянье
возможно знать все это
зимой, в похолоданье,
вдруг наведя на резкость
глаза, гоня напасти
и видя снег, – он редкость
в широтах сих. Как счастье.
ВСЕ КАПЛИ ДОЖДЯ
Без провожатых выйдя из гостей
в Рамоте, в час, когда все кошки серы,
а над огнями звезды всех мастей
под ритм оркестра Поля Мориа,
в обход времен достигший здешних окон,
вдруг оглядишься – и от «Я» до «А»
И, возвратив вещам их имена
с привязкой к новым дням, как бы в ударе
пройдясь, чуть пританцовывая, на
легко вздохнешь: перейдена черта
отчаянья в коротеньком спектакле, –
ни из чего в нем толком ни черта
дождя твои, по нотам; подытожь
сегодняшний отрыв от ностальгии
и от витка судьбы, что непохож
С чего такая радость в ноябре?
Необъяснима напрочь, невозможна,
она сродни верленовской хандре
1998
* * *
Мой заокеанский дареный браслет,
два ряда жемчужин, меняющих цвет,
хотя бы отчасти,
Подобно олé [1]*, ты проделал прыжок
из Нового Света на Ближний Восток,
в страну, где Кинерет,
Легко обмануться; но правда и то,
что много поддельного жемчуга, что
он в рыночной давке
Есть некая сумма особых примет.
Не здесь, не сегодня ты мог быть надет
не мной, а, похоже,
Иначе вздыхаю с тобой на руке,
когда вдруг почти разгляжу вдалеке
лицо дорогое
1998
С ВОСТОКА НА ЗАПАД
1.
Звезд и огней ненаглядное братство.
Взлет между них – своего рода мистика.
Ввысь уходя, только здесь отрываться
от середины трилистника.
Так обозначил когда-то картограф
пересеченье Евразии с Африкой,
замысловатую зелень потрогав
и распрямив ее графикой.
В диске земном, в полушарье восточном,
вниз отдаляясь от авиалинии,
зыблется вместе с пространством проточным
суша, привязанней лилии.
2.
Воля со скатертью-несамобранкой.
Лежбища стран, чьи загоны не заперты.
Загибралтарская ночь эмигранткой
в край полушария западный
катит все дальше тележку заката
перед собой, ибо странствия многие
в силу того, что за датою дата
движутся по хронологии.
И самолет ей вдогонку по нити
метит пунктиром земные реалии,
следуя так же, как текст на иврите, –
справа налево. И далее.
1998
НА ОТЪЕЗД ИЗ ХАРТФОРДА
Вместо Новой Голландии – Новая Англия.
Арки огненных веток над миссис. От ангела
скоро перепадут ей крыла самолетные.
И воротится осень на круги высотные.
Белки бегают. Клены пылают и плавятся.
Фотосъемка фиксирует отсветы Павловска.
В парках мира союз сентябрей,
ныне тройственный.
Некий мистер, сих мест уроженец потомственный,
«Добрый день», – говорит; не идя на попятную,
одобряет вдобавок погоду приятную.
Разговор с незнакомцем – затея неясная,
но не чопорна миссис: «Погода прекрасная».
Ведь само по себе ни причина, ни следствие,
никому не навязывается приветствие.
1998
ЭЛЬ ГАУЧО
Заглянем в ресторанчик
близ улицы Гилель.
Застрянем, как на ранчо,
за тридевять земель.
Не точит повар лясы,
но ловкость – налицо:
он в печь кидает мясо,
как на коня лассо.
От углей на решетку
не зря исходит пыл.
Коня-то что! Красотку
такой бы приручил.
Не наше, впрочем, дело.
В свой месяц молодой
мы заняты всецело
ковбойскою едой.
Люби нас, жизнь. Плачевно,
что ты, вильнув хвостом,
любой заход в харчевню
считала мотовством.
Но вдруг звоночек летний,
медовое кино.
И шекель не последний
бренчит себе чудно.
Кто брал нас на поруки?
С какого моря штиль
чуть-чуть качнул две рюмки
и в них вино «Галиль»?
1998
ПАМЯТИ СНА
Не усмотри подгонку под ответ.
Не заподозри факты в подтасовке.
Сон из пролога тридевятых лет
Тогда и там он чудом продышал
лазейку. Знать, на тот раз бесполезный,
на сквозняке вселенском оплошал,
Мне снился светлый камень без теней.
Обтесанный, подогнанный на стыках,
он покрывал площадку и на ней
Вздохнуло отраженье. По щеке
свет заскользил. Бог весть, какою ранью,
почти не видя сходства в двойнике,
я глянула самой себе вослед,
на широте от Охты до Коломны
не ведая, что выдают на свет
1999
СОН С ПТИЦАМИ
Питерским поэтам-сверстникам
В небе сновидения, ближнем от земли,
волей сна и случая
птицы перелетные звались «ширали»,
переняв созвучие.
Без прощанья вычтена из числа людей,
вне часов и графиков
ранним днем летела я в стае ширалей,
как среди журавликов.
Так мне с ходу выпало, распластавшись в рост,
увидать не издали
взмахи переменные, перья, чуть внахлест,
белые и сизые.
Безотчетно чуяла птичья голова
направленье: с севера,
прибавляя свежести, дул, как в рукава,
ветр в подкрылья серые.
А внизу тем временем объявился рай:
лиственно-еловое,
травяное празднество шло из края в край
в марево лиловое.
Не была судьба моя соотнесена
с местом и с границами.
Жизнь земная виделась чем-то вроде сна,
а жилось меж птицами.
И читала в воздухе вечная душа,
былью управляема,
часть пути на Балтику, в небе мельтеша
от Ерушалаима.
Был ей лучше лучшего угол в сквозняке
клина ширалиного
до того, как зарево в западном зрачке
вспыхнуло малиново.
1999
КОРНИ
С посвистом дует на мыс в городке
шкиперский ветер. Апрель благосклоннее
к тем, кто южнее. Вот невдалеке
или истории чьей-то страны
дел ему менее, чем до геральдики
неким гостям, обжитой старины
будет немного участников. Гид –
честный любитель: он образом двойственным
то королевским гвардейцем глядит,
Видывал он, как выхватывал блиц
праздничность, происхождением данную.
Здесь королева бывала, и принц
Так что наверх, на орбиту персон
по сквознячку, что спознался с короною,
мимо ружейных богатств, – гарнизон
но застреваешь на лестнице. Там
вровень с идущим и по хронологии
предки старинного рода холстам
живы для времени не своего, –
то-то не весишь ни грамма ты, –
и от пришельца не ждут ничего,
Леди и джентльменам с давних высот
некто захожий докучливей выскочки.
А между тем роду их лет шестьсот,
Ни ясновидящий не разберет,
ни обладатель ума деловитого,
от пастухов Галилеи твой род
Если бы воображенье могло
высветлить вглубь эту даль несусветную,
много бы лестниц нездешних ушло
В рамах мелькнули бы страны, места,
гон без пощады, обочина пыльная.
Прошлое рода молчит неспроста –
Только и знанья, что издалека
тянется, теплится ниточка кровная,
что на ветру бередит облака
Жар до полудня. И за полдень жар.
Немилосердна природа – и ласкова.
…Честь окажи, иудейский загар,
1998
-
* репатрианту (иврит) ↑